Я пожимаю плечами.
— Знаешь, Краузе пропал. — Веселовский достает сигарету. Чииих! Спичка озаряет лицо с тонкими усиками, летит за борт. Чих, гаснет. Дым вырывается из тонких ноздрей. Лейтенант взялся меня проводить, поэтому считает нужным развлекать. — То ли опять взялся за старое, то ли еще что… Приходили его искать с "Леди Кетоники". Говорят, третий день уже не появляется. Черт знает что, если откровенно… Жаль очень. Ты его не видел?
— Нет, — говорю я.
В отражении покачивается белесый шлюпочный борт.
— Он хороший товарищ.
— Прекрасный.
Шлюпка с тихим плеском разрезает гладь Новой гавани. Весла взлетают и опускаются. Норд-ост гонит мелкую рябь. Матросы дружно вдыхают сырой пар, нагибаются, с усилием тянут весла на себя, снова выдыхают… Раз, и-раз. Холодает. Фонарь на носу закутан в белесый подрагивающий свет. Я провожу ладонью по влажному дереву. Мне не хочется сейчас разговаривать, хотя Веселовский — приятный собеседник, а Краузе…
Просто не хочу.
Почему-то мне кажется, что этот полет над волнами — последний в моей жизни. Чтобы ни случилось дальше, на "Игефельд" я больше не вернусь.
А Краузе мне действительно жаль. Великолепный человек, но что-то в нем сломалось.
Словно в отлаженном часовом механизме — падение, удар, ни царапины, а внутри какая-то пружина соскочила и — все. Часы больше не идут.
Наверное, я скоро умру?
Может быть, даже завтра.
8. Маяк Тенестра
Утро. Низкие серые облака тянутся над океаном.
Упрямый ветер пытается завернуть полы моей шинели. Гонит мелкие белые барашки и разбивает о берег. Зябко. Термометр утром показывал два градуса ниже нуля, барометр обещал, что будет дождь. Не знаю, о чем эти двое договорятся. Может быть, вызовут друг друга на дуэль?
Пар дыхания. Что-то я никак не могу согреться.
— Господа, — начинает распорядитель официальным тоном, — вам известны условия, вы их подписали и одобрили. Я напоминаю, что честь обязывает вас не делать никаких движений до моей команды "начинайте". Точно также вы должны немедленно опустить пистолеты по команде "стой"…
Помедлив, он добавляет — уже от себя:
— Ну, с богом.
— Удачи, Козмо, — говорит Тушинский и улыбается. Это красивая улыбка. Мне хочется раскрошить ее рукояткой револьвера.
Я делаю шаг назад.
Внутри меня — холод. За все мои обиды должен заплатить Тушинский. Впрочем, почему бы и нет? Он действительно меня ударил, а при оскорблении действием кодекс допускает только один вариант…
Никаких извинений. Никаких рукопожатий. Давайте просто достанем оружие и убьем друг друга.
Смыть кровью — обиду, боль, ревность… зависть, в конце концов. Как его можно любить? Ну как?!
У меня в запасе три выстрела.
…Иногда полезно узнать, насколько ты можешь быть мерзок.
Рядом со мной стоит Ян По, мой вчерашний знакомец. Дальний родственник Эдгара Алана? И крикнул ворон: Невермор.
— Ч-что вы! Ч-что вы! — повторяет Ян, как заведенный. Будет забавно, если мне достался единственный в Кетополисе секундант-истерик.
Старик-доктор, которого зачем-то притащили, смотрит на меня бессмысленным козьим взглядом. Пьян до изумления. Счастливчик.
— Вы готовы, господин лейтенант?
— Тридцать шагов, — говорю я автоматически. Голос совсем сел.
— Что?
— То есть, да… я готов.
Стук мотора. Боковым зрением я вижу, как подъезжает мобиль. Поворачиваю голову. Из машины выходят трое. Синяя форма — двое в беретах и один в высокой фуражке на галлийский манер. Белеют парадные перчатки.
"Швабры" идут сюда. Так называют морпехов на флоте — их обязанность надраить до блеска верхнюю палубу, пока матросы еще спят. Интересно, что им здесь нужно? — думаю я, и тут же забываю об этом. Потому что распорядитель протягивает мне револьвер. Рукоять ледяная.
— Три выстрела, господа.
Просто ледяная. Меня начинает бить дрожь. Кожа прилипла к металлу — и отрывать придется с мясом. С кровью. Чушь полная, Козмо Дантон. И еще — больше всего на свете я боюсь выронить сейчас оружие.
Какая тут к китам "п-поправка на ветер"…
Мы становимся к барьеру. Скорей бы все закончилось.
— Начинайте!
Я не сразу понимаю, что это значит. Поднимаю револьвер. Опускаю. Рано. Сначала нужно дойти до линии.
Я — морской офицер. Мы принимаем удары судьбы холодно и спокойно.
Наверное, я скоро умру.
Шаг, второй. Я иду — медленно и словно чужими ногами.
Линия качается передо мной. Иду.
Ба-бах!
В первый момент я даже не понимаю, что произошло. Просто резкий хлопок.
Тушинский опускает руку с револьвером и смотрит на меня.
Я продолжаю идти. Барьерная линия. Я едва не заступаю за нее, но вовремя вспоминаю, что надо остановиться. Потом понимаю — в меня только что стреляли.
Нет, не в меня — что странно.
"Противник, выстреливший первым в воздух, в случае, если его противник не ответит на выстрел, считается уклонившимся от дуэли и подвергается законным последствиям такого поступка". Дуэльный кодекс.
То есть, вы уклоняетесь от поединка, Генрих? Я смотрю на серую фигуру Тушинского.
Нет, господин актер, не надо делать мне таких одолжений.
Я поднимаю револьвер. Тщательно прицеливаюсь.
Фигура в сером костюме плавает на мушке.
…Думаете, я не хотел его смерти? Черта с два.
9. Смерть
Давайте поговорим.
Мой давний приятель Краузе, водолазный офицер с "Леди Кетоники", рассказал однажды, как он увидел свою смерть.
Случилось так. Краузе должен был спуститься на дно, метров тридцать глубина, и найти потерянный якорь от буксира. Краузе облачился, проверился, все как полагается, привинтили шлем, продули, начали его спускать. Спустили. Отзвонился он, так, мол, и так, "достиг грунта, и мне тут хорошо"…
А дальше началось странное.
Шланг ему пережало при погружении или, может, газолиновые пары попали в компрессор — но стало тут Краузе вдруг мерещиться. Вроде ничего особенного. Будто стоит он в своем шлеме с решеткой посреди огромной мутной глубины, а вокруг простирается сад мертвых водолазов.
Я смотрю, говорит Краузе, и у меня волосы сквозь металл прорастают. Их человек сорок. В тяжелых медных шлемах, со шлангами, тянущимися в темноту, в серых костюмах со свинцовыми подошвами. Покрыты с ног до головы водорослями и ракушками. Подводное течение заставляет их медленно колыхаться, как диковинные деревья. Да… человек сорок их… или больше. Все в разных позах. Прожектор светит тускло и размыто.
И тишина.
И тогда Краузе сказал в телефон одно слово. И потом снова это же слово. И так все время говорил, пока его поднимали. А когда на палубу вытащили и шлем сняли — начал это слово кричать. Представляете? Здоровенный мужик сидит на стуле, в водолазном костюме, лицо белое, как простыня, глаза бешеные. Голову вверх задрал так, что на горле жилы вздулись, и орет хриплым голосом: Вы! Вы! Вы! Вы!
"Вытаскивайте".
Краузе потом коньяком отпаивали — так, что чуть было не споили.
А сейчас он пропал.
10. Приговор
Спустя много лет, сидя на веранде, я вспоминаю то мгновение, когда силуэт в сером рединготе попал в прорезь прицела. Моя рука подрагивает — неудивительно после такой ночи — мне кажется, что я ни за что не попаду, а пули Тушинского… две пули… или все три…
И, конечно, я попал.
— Лейтенант Дантон? — у него приятный чистый голос, хотя, кажется, слишком высокий для такого крупного человека. Лет сорока. Темные волосы с проседью. Левая щека была когда-то сильно обожжена — остался шрам. Глаза из-под козырька жесткие, ясные. Голубые. От уголков разбегаются морщинки.
Я говорю:
— Да.
— Полковник Йоргенсон, военная полиция, — он прижимает ладонь к козырьку, бросает вниз. — У меня для вас не слишком приятные новости, лейтенант. — он медлит. — Один вопрос, лейтенант. Дуэль в военное время приравнивается к измене короне. Вы знали об этом. Тогда почему?
Я молчу.
— Что ж, — он вздыхает. — Приказом Канцлера вы приговариваетесь к каторжным работам на срок…
— Мне знакомо ваше лицо, — говорю я внезапно. Оно мне действительно знакомо. — Натан? У вас, помнится, тенор.
— Простите? — полковник вглядывается в меня уже по-другому, внимательнее. — Да, драматический тенор. Откуда?
И тут он вспоминает. Складка на лбу разглаживается, секунда, собирается вновь.
— Неужели… о, дьявол. Козмо? Вашего отца не Константин зовут, случайно?
— Недолет, перелет, накрытие. Рад вас видеть, Натан. Как ваша семья? Как дети?
— Недолет, перелет, накрытие. Рад вас видеть, Натан. Как ваша семья? Как дети?
Я жду ответа. Я ненавижу оперу.
— Все прекрасно, лейтенант, — говорит морпех медленно. — Спасибо. Здоровье вашего отца лучше? Он помню, все жаловался на геморроидальные боли…
Я против воли улыбаюсь. Папа в своем репертуаре.
— С тех пор, как преставился, не жалуется.
Полковник меняется в лице.
— Эх, мальчик. Как же вы так…
Я хочу его поправить, но в последний момент передумываю и молчу. В конце концов, этот человек знал моего отца.
Йоргенсон говорит:
— Катер отправляется завтра в восемь часов утра с каторжного причала. Старый порт. Козмо… — он вдруг запинается, начинает сначала. — Козмо… дайте мне слово чести, лейтенант, что будете там. На все про все у вас будут сутки. Успеете попрощаться с матерью, с любимой… с друзьями. Мне жаль, но это единственное, что я могу для вас сделать.
С матерью, с любимой женщиной, с друзьями? Навестить кладбище, постоять у закрытой двери, посмотреть с пирса вслед уплывающему "Игефельду" — перевожу я. Ну да, успею. Хорошее предложение, без всякой иронии. Спасибо, Натан.
— Даю слово чести, господин полковник. Завтра в восемь утра я буду на каторжном причале.
— Спасибо, — говорит Натан. Он прикладывает руку к фуражке, и я прикладываю. Так мы стоим довольно долго, глядя друг на друга — а за спиной Йоргенсона переминаются рядовые, ждут, когда офицеры закончат валять дурака, на ветру холодно, морпехи хотят в казармы. Там тепло и нет этого промозглого сырого ветра, вынимающего душу. А морпехам еще наводить глянец к завтрашнему параду. День Большой Бойни, что ж вы хотите.
Впрочем, их могут отправить и к Патройе — воевать с дикарями Остенвольфа.
Странная штука. Остенвольф уже раз пять подходил к Кетополису (правда, впервые настолько близко: от форпоста до городской черты рукой подать) и столько же раз срывался и уходил обратно вглубь острова, в джунгли. Без всяких видимых причин. Ну, на то он и безумец, чтобы его действия нельзя было объяснить нормальной, человеческой логикой. Или даже тактическими соображениями. В тактике ведь что самое главное? Непредсказуемость…
Именно.
…а не безумие.
Когда-то Остенвольф считался лучшим генералом Кетополиса. Да что тут говорить. Мы восхищались этим человеком. Я восхищался.
…вставить себе в голову беспроводной телеграф для управления автоматонами — это не безумие?
Я достаю карманные часы. Восемь тридцать одна. У меня впереди еще целых двадцать три часа и двадцать девять минут свободы.
Опять смотрю на морпехов.
Наверное, странно воевать с противником, который относится к тебе, как к ходячему складу провианта? Эдакие завернутые в сукно банки с тушеной говядиной…
Боже, о чем я только думаю.
Часы притягивают взгляд. Они тикают в ладони. Я почти физически ощущаю, как сдвигаются стрелки — огромные, металлические, в несколько этажей, с космическим грохотом перескакивают на следующее деление — БУМ и БУМ… Сейчас, в восемь часов тридцать две минуты, Октавио Остенвольф считается выродком и вселенским злом.
А Козмо Дантон еще пять минут назад считался подающим надежды морским офицером.
Теперь я никто.
— Понимаете, Козмо? — полковник смотрит на меня, голубые глаза — боль.
Я все понимаю, Натан.
Нет, не все.
На самом деле я не могу понять следующего.
— Как вы так быстро — с приказом?
— Приказ подписан еще вчера, — говорит полковник нехотя. — Ждали только конца дуэли. Честь флота…
Мне вспоминается почему-то Морской Гром, попавший в заключение на каторжный остров и отвратительный беззубый старик, который рассказал ему про спрятанные сокровища. В конце следующей главы Гром сбежал, конечно — на то он и герой.
И там была одна картинка: старик сидит на берегу, темный согнутый силуэт, глядя вслед уходящей за горизонт лодке, которую смастерил Гром из старых гробов. Старик остался на острове — отвратительный и страшный, у него всегда летела слюна изо рта, когда он шептал "мои сокровища, мои сокровища". Он был когда-то злодеем и убийцей, и заслужил, в отличие от Грома, свою печальную участь. Но помню, мне почему-то было не по себе.
Герой уходил к новым приключениям, а уродливый старик оставался на берегу.
Одинокий и забытый. Навсегда.
Кстати… Я говорю:
— А срок?
— Что — срок? — поворачивается полковник.
— Вы собирались назвать срок, к которому я приговорен.
Молчание.
— Пожизненно. — Йоргенсон смотрит на меня и снова говорит: — Эх, мальчик.
Почему-то сейчас мне совсем не хочется его поправлять.
— Отлично, — говорю я. — Могу я взглянуть на приказ?
Йоргенсон понимающе кивает.
Обычный казенный лист. Не каждый день такое случается — твоя судьба у тебя в руках. Своеобразные ощущения. Как за крышку будущего гроба подержатся. "Лейтенанта броненосного флота… разжаловать… приговорить к каторжным работам… на срок…" — читаю я.
Да. Пожизненно.
Я перевожу взгляд в самый низ листа. И вдруг меня начинает разбирать смех. Смешно, ей-богу. Полковник смотрит на меня, не понимая. А я не могу остановиться.
Вот значит, как бывает. Сам, лично, почтил. А еще говорят, что он неграмотный!
Корявая буква "А" вместо подписи. Хорошо, хоть крест на мне не поставили, господин Канцлер.
Левиафан или Побежденное чудовище
Музыка С. Фолетти
Либретто А. Монтеверди
Опера в пяти действиях (18 картинах)Китобой………………бас
Левиафан……………бас-баритон
Козмо…………………тенор
Аделида…………….сопрано
Судовой Мастер…баритон
Няня……………………меццо-сопрано
Кок……………………..бас
Капитан……………….тенор
1-ый помощник……баритон
2-ий помощник……тенор
Поэт…………………….тенор
Действие 1, Картина 1: Морская пучина. Подземный грот, разбитые корабли, сундуки с золотом, тела утопленников. Левиафан, морское чудовище, говорит о том, что любит Аделиду, и собирается сегодня признаться ей в этом. Левиафану подпевает хор утопленников.
Картина 2: Плывет корабль. На палубе стоит девушка необыкновенной красоты. Это Аделида, дочь графа Кето. Небольшая, но очень интересная партия Няни. Чтобы добиться девушки, Левиафан подплывает к кораблю, но Аделида пугается вида чудовища. Тогда разгневанный Левиафан устраивает шторм, в котором гибнут Няня, Капитан, 1-ый помощник, 2-ой помощник, Поэт и толстый Кок (великолепная партия для комического баса-буфф). Но Аделида чудом спасается и попадает на остров…
(……………..)
Левиафан сшивает себе человеческую личину из погубленных им людей. Превращается в черноволосого зловещего красавца (коронная роль молодой восходящей звезды Шаляпина) и, обманув тем Козмо, проникает во дворец.
(………………)
Но предатель Китобой ударяет гарпуном в спину Козмо и сбрасывает Аделиду за борт.
Левиафан увлекает ее за собой в пучину. Но Аделида не может жить под водой, она умирает (ария "Надо мною мили воды"). Левиафан безутешен — он посылает богам проклятье (знаменитая ария "Боги, вы создали мир неправильно").
В это время Козмо приходит на берег, где повстречал когда-то Аделиду. Он пытается забыться. Но боль его не утихает. Тогда в отчаянии Козмо обращается к богам (знаменитая ария "Изыми мое сердце, мою кровь") с мольбой о мести.
Картина 16: Явление богов.
Появляются боги. Они говорят Козмо, что он должен найти Судового Мастера. У Судового Мастера есть Железная Игла. Он поможет Козмо отомстить.
Картина 17: Козмо находит Судового Мастера. Тот согласен, но при одном условии — что Козмо выдержит и ни разу не застонет, пока он будет шить. Мастер говорит: "Чтобы победить чудовище, нужно самому стать чудовищем". Он пришивает Козмо куски мертвых тел осьминогов, рыб, щупальца морских звезд и самых страшных морских гадов. Козмо молчит. Но потом все-таки не выдерживает. Ария Козмо: "Страдаю! Страдаю! Черной кровью умоюсь…" Судовой Мастер говорит: что же ты наделал, теперь ты не сможешь стать обратно человеком. Так появляется Кальмар.
Картина 18, последняя: Битва Левиафана и Кальмара над телом утонувшей Аделиды. В конце концов Кальмар душит Левиафана своими щупальцами.
Финальная ария Кальмара "Остаюсь в Пучине".
Хор: "Восплачьте о Козмо и Аделиде".
Занавес
Из записок приглашенной оперной звезды (Федор Шаляпин, "Маска и душа: мои сорок лет на театрах", Париж, 1932):
В телеграмме он предложил мне роль Левиафана в постановке.