Опытный человек, председатель комиссии с первого взгляда понял, что эта девочка себя переоценила. Мы хотим вам помочь, сказал он, и он действительно этого хотел. Кто бы из нас позволил себе бросить камень? Представительница Союза молодежи, симпатичная живая девушка, казалось, испытывала желание хотя бы взяться за камень, хотя бы взвесить его на руке: посмотреть, какие глаза бывают у человека, когда он ждет удара? Но председатель остановил ее взглядом. У вас неприятности, какого рода — мы выяснять не будем. Сложные переживания. Допустим. На неделю-другую это может выбить из колеи молодого человека, и он забудет о своих обязанностях. Но на несколько месяцев! А потом вы не желаете отвечать за свои поступки. Спасаетесь бегством, даже идете на прямой обман!
Тут Девушка, не отстающая от меня ни на шаг, заявляет протест, мы поравнялись с букинистическим магазином, в витринах которого лежат старинные гравюры и первые издания «Вертера». Знаю, говорю я, извините. Я возвела поклеп на председателя вашей комиссии, человека порядочного. Не он говорил вам о бегстве, о прямом обмане. То был другой человек. Каждое слово — нож, но нацелен он не в вас, а в меня.
Ну скажи, до чего мы дойдем, говорил он мне, если будем уступать каждому своему порыву. Мы шли с ним наискосок через Маркс-Энгельсплац; когда нет демонстрации, площадь пустынна; стоял апрель, и день выдался по-весеннему теплый, я ждала его перед зданием клиники, ничем не обосновав такой неслыханной дерзости. Он и бровью не повел, но волей-неволей снова заговорил о вас, Девушка, а когда стал накрапывать дождь, ничего не имел против того, чтобы идти под одним зонтиком со мной. Он заклинал меня ради всего святого объяснить ему, на что вы рассчитывали? На брак? На ребенка? На побочную семью, что теперь становится так модно?
Поскольку я не удостоила его ответом, то ему ничего другого не оставалось, как тут же, на Унтер-ден-Линден, рассказать мне всю вашу историю до самого конца. Эта студентка в течение трех месяцев прогуливает лекции, не представляя оправдательных документов, какие бы там ни были у нее причины. Любой врач дал бы ей больничный лист. Но нет, для этого она слишком горда. Конечно, общественным организациям можно поставить в упрек, что они так поздно спохватились, так долго не спрашивали у нее отчета, куда она девает принадлежащее им время (даже если она больше не брала положенной ей стипендии). Вдруг она ударяется в панику — спрашивается, почему только теперь? — сломя голову мчится домой, пристает с ножом к горлу к добродушной, но малоопытной женщине, матери своей подруги, работающей медсестрой в поликлинике, пристает до тех пор, пока та не добывает ей справку. Чистая фальшивка, которую университетское начальство сразу же замечает. Обман обнаружен. О комиссии уже шла речь. Что ей оставалось, как не исключить Девушку? Исключить сроком на один год — великодушнее они поступить не могли. Теперь она стоит у конвейера на электроламповом заводе.
Тут я поблагодарила его. Спасибо, сказала я, за эту великолепную мрачную историю.
Мы молча дошли до красной ратуши. Нечего так на меня таращиться, сказала я тогда, лицо у меня мокрое от дождя.
Под зонтиком? — спросил он. В голосе его звучало сомнение.
В то время на Алексе еще стоял старый универмаг, нам пришлось забежать вовнутрь, потому что дождь полил как из ведра. Он все еще не сводил с меня глаз. Мне хотелось наконец высказать все, без обиняков, без стеснения, но со сдержанным гневом. Дорогой мой друг, сказала я, и это было прекрасное начало. Известно ли вам, чем вы безостановочно занимаетесь? Пособничеством.
В убийстве? — насмешливо спросил он.
В действиях, толкающих человека к гибели.
Тут я увидела, что эта мысль уже приходила ему в голову.
Значит, вы меня осуждаете, сказал он.
Я сказала: не воображай, что ты меня обезоружил, признав свою вину, впрочем, на час позже, чем следовало. Ты никогда не пробовал ходить по канату?
По какому еще канату?
По канату над пропастью. Ты всегда ждал, пока построят мост.
Я всегда пытался помочь строить мост.
Это я знаю. И не тратил ни одной минуты своего драгоценного времени на то, чтобы прислушаться к голосу, к тихому — восторженному или предостерегающему — голосу тех, кто уже на другой стороне, кто вопреки твоему совету отважился перейти по канату?
Я это делал, отвечал тот, кто хочет, чтобы имя его осталось неназванным. Я прислушивался. Иногда ваш голос звучит приятно. Завлекательно. Не спорю, иногда меня радует, что один из нас уже по ту сторону и внушает нам мужество. А иногда меня бесит, что он зря подвергает себя опасности. Ибо не надо забывать: канат остается канатом, а пропасть — пропастью.
Но падение в пропасть, отвечала я ему, почти всегда совершается из-за утраты чувства симпатии — это тебе хорошо известно.
Что убедительно доказывает история Девушки. Я изобразила своему собеседнику, в какой растерянности оставил ее Петер, съехав с той квартиры со своим походным чемоданчиком. Когда канат оборвется, падение длится долго, боль чувствуешь не сразу, но ты увлекаешь за собой в своем падении все то, что со временем могло бы послужить тебе опорой, и прежде всего — уверенность, что иначе ты поступить не могла. Рождается ужас, стыд и, наконец, то, чего ты меньше всего ожидала, — страх. Те судорожные метания, которые теперь ей ставят в упрек: бегство, обман, мы проступками считать не будем. Разве ты не знаешь, спросила я его, как для человека все вдруг может вывернуться наизнанку? Лица превращаются в рожи, любовь — в измену, обычные расспросы — в невыносимое шпионство.
Ну, а если и знаю, то что? — сказал он. Знаю, но ничего поделать не могу. Ты посоветовала бы мне, чтобы я бесконечно длил бессмысленные мученья?
Мы стояли в универмаге, под крышей, но мое лицо было мокро от дождя. Кто-то мне его вытер, но влага вскоре появилась вновь.
Приговор! — потребовал Неназванный. Вы собирались вынести мне приговор.
Приговор оправдательный. Ты оправдан.
Тут он испугался не меньше, чем я.
Девушка тоже меня покинула. Я продолжала свой путь. Меня ничуть не интересовали меха, мимо которых я шла, мейсенский фарфор, изделия прикладного искусства. Но неожиданно для себя я вошла в винный магазин и втиснулась в толпу покупателей. Подобно остальным, я тоже решила не пожалеть труда и денег, чтобы добыть себе капельку веселья. Если хочешь угодить гостю, скупиться не следует. Когда подошла моя очередь, я спросила вино дорогой марки, да так непринужденно, словно привыкла спрашивать его каждый день, заплатила, что полагалось, и взяла бутылку, аккуратно завернутую в папиросную бумагу. Но тут меня кто-то легонько толкнул под руку, бутылка выскользнула из бумаги, грохнулась на пол и разбилась. Вокруг разнесся дразнящий аромат дорогого напитка. Лица людей, переступающих порог этого магазина, сразу меняются, словно под сильным облучением: на них проступает алчность, беззастенчивость, и вот теперь они возмущенно повернулись ко мне. Не моя неловкость возмутила их, а то, что я загубила дорогой напиток. Я с удовольствием отмечала их неодобрение. Я с удовольствием дерзко глядела им в лицо, пока они не опустили глаза. Нет, другую бутылку я покупать не стала. Громко, веселым тоном заявила: я не так богата. Недовольная продавщица подошла с ведром и тряпкой.
С чувством облегчения выпита я из магазина, еще раз пересекла Фридрихштрассе и отыскала себе в «Линденкорсо» местечко у окна. Заказала кофе мокко и кусок фруктового торта. Я очень устала, и во мне зашевелилось сомнение, действительно ли меня кто-то сюда зазвал. Закралась ужасная мысль: а не ошибка ли это, не заблуждение ли, самое грубое и нелепое?
Неужели я неверно истолковала некий зов? «Настал день», но для чего? И для кого?
Теперь я страстно желала проснуться, но это было не в моей власти. За моим столиком мучительно нудно болтали две женщины, одна, с всклокоченными волосами, невероятно нервозная и тощая, громко проклинала своего бывшего шефа, который довел ее — «меня, дуру безмозглую», то и дело повторяла она — до этого состояния, в то время как другая, молодая, здоровая, хитрая и самонадеянная, отвечала ей лишь короткими возгласами, призывая успокоиться, но ее быстрый взгляд скользил по сторонам.
Мне тоже было противно выслушивать подробное описание этого чудовища шефа, который, по словам тощей женщины, два с половиной года пил из нее кровь, — «да, кровь пил!» — более подходящего выражения она не находила. Молодая положила ладонь на руку тощей, приговаривая сочувственно и рассеянно: ну, ну, не преувеличивайте!
Тогда тощая принялась причитать: никто не может себе представить, что это такое — оптовая закупка товаров на валюту. Все это валютное хозяйство. А рекламации! Каждую спустившуюся петлю на дамском чулке он буквально швырял мне в лицо! Тут надо иметь лошадиную голову. Ну, я у него сразу отбила охоту, сказала молодая. Быстренько заставила его взять мне помощницу! Тощая прямо оторопела. Потом сказала устало: да, вначале все идет как по маслу. В него даже влюбиться можно. Красивый мужчина, неизменно в темных очках, с жемчужной булавкой в галстуке, неизменно вежливый, но в один прекрасный день… Подвоха не миновать. Ну, я вас предупредила. Через полгода любая сбежит. Любая!
Но не я, заметила молодая как бы невзначай и подозвала кельнершу, чтобы расплатиться.
Если вся эта компания, что зазвала меня сюда и целый день гоняла взад-вперед по улице, а потом оставила с носом, так вот если вся эта публика все же в последнюю секунду решится вызвать его сюда, и он войдет сзади, с террасы, я почувствую сразу. У меня побегут по спине мурашки. Вежливый молодой человек, который сидит напротив меня и поедает куски торта с кремом, один за другим, непрестанно извиняясь за то, что занимает так много места, — он, конечно, сразу поймет, в чем дело, и поспешит расплатиться. Второпях он уронит монету, и она со звоном покатится по полу, я тоже нагнусь, а этот недотепа скажет мне под столом: спасибо, я сам.
Когда я выпрямляюсь, всех остальных словно ветром сдуло, а он сидит напротив меня. Благодаря одному из его волшебных фокусов перед ним уже стоит чашка двойного мокко. Я растерянно говорю: вот и вы. А он, помешивая кофе, строго спрашивает: что тебе еще нужно? — Чтобы все оставалось по-старому!
Если бы вы и сегодня не пришли!.. — сказала я. В самом деле, тогда бы я с этим покончила.
Но эта угроза не испугала никого, кроме меня самой.
Ты слишком далеко заходишь, сказал он. Ты, как всегда, слишком далеко заходишь. Как будто что-то произошло. Ничего не произошло. Ничего. Не воспринимай это так трагически.
Ах, боже мой, сказала я тем моим неискренним тоном, которого ты с полным основанием не терпишь, — что значит трагически? Мы пока еще оказываем некоторое сопротивление обязывающему нас уговору, что несостоявшуюся любовь не надо воспринимать трагически. Мужчина вроде вас это уже преодолел. Он все сам себе уяснил и отменил страдание, как таковое, мы же, на свою беду, можем установить контакт с внешним миром только через любовь. Пока что. Еще некоторое время, еще совсем немножко нам придется страдать. Но мы готовы учиться. Смелее, и наши горести зачахнут. Мы немножко слиняли, очутившись в такой противоречивой ситуации. Но мы стараемся что-то понять и уже начали добровольно сдавать позиции. Не беспокойтесь, скоро никто не будет вам жаловаться на свое горе. Скоро нас будет связывать только наша душевная слепота. Как на этой улице, где встречаешься лишь случайно, на утро после грехопадения. Поскольку все мы подпали греху безлюбия, никто больше о нем и не вспомнит. И это мы будем называть счастьем.
Ах, дорогой мой, сказала я, я не могу откладывать любовь. Ни на грядущее столетие. Ни на будущий год. Ни на один день.
То, что я все это высказала, хотя бы и во сне, принесло мне облегчение. На ответ рассчитывать не приходилось. Я приказала себе уйти, не прощаясь. Знаю по опыту: тот, кого мне хочется встретить, никогда не будет сидеть там, куда я сейчас смотрю, и все же во мне еще раз вспыхивает безумная надежда. В дверях я оглядываюсь, что давным-давно запрещено, и не без причины. Его место пусто, наше время истекло.
Сгорая со стыда, я вышла на улицу и стала над ней насмехаться. Улица прямая, как стрела, язвила я. Улица, ведущая в самую суть вещей… Улица тысячекратных случайностей. Газетная фаворитка, поносила я ее.
Она простиралась передо мной, ладная и чистая, камень плотно прилегает к камню — отличная работа. Чего же я от нее ждала? Развлечения перед новой работой. Нового платья. Мимолетного диалога в кафе. Все это она добросовестно мне предоставила.
Теперь я совсем по-другому пользуюсь полезным изобретением, которое называется прогулкой.
Целый час из административных зданий хлещет струя служащих. Куда они боятся опоздать? Тревожатся, что вот-вот уйдет их поезд или из-под носа урвут кусок? А может быть, все они, продающие свою жизнь на много миллионов дешевле, чем она стоит, втайне алчут настоящего мяса, сочного, красного мяса?
Я иду дальше, и моя замечательная жизнь разматывается позади меня, как светлая лента. Тот, чье имя я больше никогда не произнесу, был прав: я уже все испытала сама, и, может быть, давным-давно. Что надо было перечувствовать — перечувствовала, что надо было сделать — сделала. Я плыву по течению.
По пути мне встретился один-единственный человек — молодая женщина. Впервые в жизни при виде чужого человека меня вдруг словно ударило током. На ней был костюм из той самой материи, которую я так давно ищу, и переливчатый пуловер, бросавший пестрые отсветы на ее лицо. Она шла быстрой легкой походкой, о которой всегда мечтала я, и смотрела на всех нас внимательно, но непредвзято. Ветер откидывал назад ее не слишком длинные темные волосы, и она смеялась так, как всю жизнь хотела смеяться я. Едва поравнявшись со мной, она моментально затерялась в толпе.
Пока я ее не увидела, мне была неведома зависть. Эта встреча поразила меня, как ни одна другая. Эту женщину никогда не покинет удача. Ей будет удаваться все, что не удается другим. Никогда, никогда не нависнет над нею опасность ошибиться. На ее челе нет знака, свидетельствующего о том, что она безнадежно запуталась. Из всего, чем манит и обольщает нас жизнь, она вправе выбрать то, что ей больше всего по сердцу.
От тоски и зависти я горько заплакала при всем народе. И тогда я проснулась. Лицо у меня было мокрое. Я не могла взять в толк, почему мне так весело. С какой-то ненасытной жадностью я снова и снова вызывала в памяти ту женщину, ее лицо, походку, фигуру. И вдруг поняла: встретившаяся мне женщина была я сама. Я, и никто другой.
Тут разом прояснилось все. Я должна была вновь найти себя — вот в чем заключался смысл таинственного зова. Ликование переполняло все мое существо. Словно оковы, спадало с меня все то, что еще держало в плену. Никакое несчастье не отметило меня навеки своей печатью. Как могла я быть ослеплена настолько, чтобы подчиниться неверному приговору?
И только много позже, только теперь пришло мне на ум поведать об этом моем переживании привычным способом, ибо превыше всего для нас радость быть верно понятыми. Я, счастливица, сразу смекнула, кому могла бы все это рассказать, пришла к тебе, увидела, что ты готов слушать, и начала:
Я всегда любила ходить по Унтер-ден-Линден. И больше всего — одна.
Примечания
1
Любовь — единственное, что мне нужно (англ.).