Принц был в отличном настроении, вызванном созерцанием собственной красоты. Он мог сравнить в воде белизну своего тела с цветом кожи придворных, и благодаря заботам его высочества о своей наружности никто не мог соперничать с ним, даже шевалье де Лоррен. Кроме того, принц довольно успешно плавал, и его нервы после пребывания в холодной воде поддерживали его тело и дух в состоянии счастливого равновесия. Вот почему, завидя де Гиша, галопом ехавшего навстречу на великолепной белой лошади, принц не мог удержаться от радостного восклицания.
— Мне кажется, дело идет хорошо, — заметил Маникан, прочитав благосклонность на лице его высочества.
— А, здравствуй, Гиш! Здравствуй, бедняга Гиш! — воскликнул принц.
— Приветствую вас, монсеньор! — отвечал де Гиш, ободренный тоном Филиппа. — Желаю здоровья, радости, счастья и благоденствия вашему высочеству!
— Добро пожаловать, Гиш! Поезжай справа. Но придержи своего коня, потому что я хочу ехать шагом под этим зеленым сводом.
— Слушаю, монсеньор.
И, последовав приглашению, де Гиш поехал справа от принца.
— Ну, дорогой де Гиш, — сказал принц, — расскажи, что новенького ты знаешь о том ловеласе,[*] которого я когда-то знал и который приударял за моей женой?
Де Гиш покраснел как кумач, а принц покатился со смеху, точно слова его были верхом остроумия. Окружающая принца свита сочла нужным последовать его примеру, хотя не расслышала шутки; все разразились громким смехом, который полетел до самых последних рядов кортежа.
Де Гиш хотя и покраснел, но не растерялся: Маникан смотрел на него.
— Ах, монсеньор, — отвечал де Гиш, — будьте милосердны к несчастному, не отдавайте меня на растерзание шевалье де Лоррену!
— Как так?
— Если он услышит, что вы смеетесь надо мной, он тоже без всякой жалости станет надо мной насмехаться.
— Над твоей любовью к принцессе?
— Пощадите, монсеньор!
— А все же, Гиш, сознайся, ты строил глазки принцессе?
— Никогда в жизни, монсеньор.
— Ну, признавайся, из уважения ко мне! Признавайся, я освобождаю тебя от требований этикета, де Гиш. Будь откровенен, как если бы речь шла о мадемуазель де Шале или мадемуазель де Лавальер.
Тут принц снова залился смехом.
— Да что же это я играю шпагой, отточенной с обеих сторон? Я раню сразу и тебя, и моего брата: Шале и Лавальер — одна твоя невеста, а другая его будущая любовница.
— Право, монсеньор, — сказал граф, — вы сегодня в отличном настроении.
— Да, я сегодня чувствую себя хорошо. Мне приятно видеть тебя.
— Благодарю, ваше высочество.
— Ты, значит, сердился на меня?
— Я, монсеньор?
— Да.
— За что же, боже мой?
— За то, что я помешал твоим сарабандам[*] и испанским романсам.
— О, ваше высочество!
— Не отнекивайся. Ты вышел тогда от принцессы с бешеным взглядом; это принесло тебе несчастье, дорогой мой, ты танцевал в балете прескверно. Не хмурься, де Гиш; это тебе не идет, ты выглядишь медведем. Если принцесса смотрела на тебя вчера, то я вполне уверен в том, что…
— В чем, монсеньор? Ваше высочество пугаете меня.
— Она совсем забраковала тебя.
И принц снова захохотал.
«Положительно, — подумал Маникан, — высокий сан не имеет никакого значения, все они одинаковы».
Принц продолжал:
— Но ты наконец вернулся; есть надежда, что шевалье снова станет любезен.
— Почему, монсеньор? Каким чудом я могу иметь влияние на господина де Лоррена?
— Очень просто, он ревнует к тебе.
— Да неужели?
— Я говорю тебе правду.
— Он мне делает много чести.
— Понимаешь, когда ты возле меня, он меня ласкает; когда ты уехал, он меня тиранил. И потом, ты знаешь, какая мысль пришла мне в голову?
— Нет, монсеньор.
— Когда ты был в изгнании, потому что ведь тебя изгнали, мой бедный Гиш…
— Кто же был виновником этого, ваше высочество? — спросил де Гиш, напуская на себя недовольный вид.
— О, конечно, не я, дорогой граф! — отвечал его высочество. — Я не просил короля удалять тебя, честное слово!
— Я знаю, что не вы, ваше высочество, но…
— Но принцесса! Я этого не буду отрицать. Чем, однако, ты провинился перед ней?
— Право, ваше высочество…
— У женщин бывают причуды, я это знаю. Моя жена не составляет исключения. Но если тебя прогнали по ее желанию, то я не сержусь на тебя.
— В таком случае, монсеньор, — сказал де Гиш, — я несчастлив только наполовину.
Маникан, который ехал позади де Гиша, не упуская ни одного слова принца, наклонился к самой шее лошади, чтобы скрыть смех.
— Ты знаешь, твое изгнание внушило мне один план.
— Да?
— Когда шевалье де Лоррен, не видя тебя, преисполнился уверенности, что он царит один, и стал дурно обращаться со мной, то я заметил, что моя жена, в противоположность этому злому мальчишке, очень любезна и добра ко мне, несмотря на то что я ею пренебрегаю; и вот я возымел мысль сделаться образцовым мужем, такой редкостью, таким курьезом при дворе: я вздумал полюбить свою жену.
Де Гиш посмотрел на принца с непритворным удивлением.
— Ах, ваше высочество, вы, должно быть, шутите? — пробормотал де Гиш дрожащим голосом.
— Ей-богу, серьезно. У меня есть поместье, которое подарил мне брат по случаю моей свадьбы; у жены есть деньги, и даже большие, потому что она получает сразу и от своего брата, и от своего деверя, из Англии и из Франции. Значит, мы могли бы покинуть двор. Я уехал бы в замок Вилье-Котере, расположенный среди лесов, и мы наслаждались бы безоблачною любовью в тех же местах, где мой дед Генрих Четвертый упивался счастьем с красавицей Габриель… Что ты скажешь по поводу этого плана, де Гиш?
— Скажу, что он повергает меня в трепет, монсеньор, — отвечал де Гиш, охваченный неподдельным волнением.
— Ага, я вижу, что ты не вынес бы вторичного изгнания.
— Я, монсеньор?
— В таком случае я не возьму тебя с собой, как я предполагал раньше.
— Как, не возьмете с собой, ваше высочество?
— Да, если случайно у меня выйдет размолвка с двором.
— О, монсеньор, все равно я поеду за вашим высочеством на край света!
— Глупец, — проворчал Маникан, наезжая своей лошадью на де Гиша и чуть не выбив его из седла.
Затем, проехав мимо него с таким видом, точно ему не удалось сдержать коня, шепнул ему:
— Да думайте же о том, что вы говорите!
— Значит, решено, — сказал принц, — если ты так предан мне, я тебя увезу.
— Куда угодно, ваше высочество, — радостно отвечал де Гиш, — куда угодно, хоть сейчас! Вы готовы?
И де Гиш со смехом опустил поводья; его лошадь рванулась вперед.
— Минуточку терпения, — попросил принц, — заедем в замок.
— Зачем?
— За моей женой, черт возьми!
— Как так? — спросил де Гиш.
— Конечно, ведь я же говорю тебе, что это план супружеской любви; мне нужно, значит, взять с собой жену.
— В таком случае, ваше высочество, — отвечал граф, — я в отчаянии, вы лишаетесь де Гиша.
— Что ты?
— Да. Зачем вы увозите принцессу?
— Гм… я замечаю, что я люблю ее.
Де Гиш слегка побледнел, однако изо всех сил старался сохранить веселый вид.
— Если вы любите принцессу, ваше высочество, — вздохнул он, — то вам достаточно одной любви и друзья не нужны.
— Недурно, недурно! — прошептал Маникан.
— Опять тебя охватывает страх перед принцессой, — заметил принц.
— Я уже поплатился, ваше высочество; ведь она была виновницей моего изгнания.
— Боже мой! У тебя отвратительный характер, де Гиш. Как ты злопамятен, мой друг.
— Хотел бы я видеть вас на моем месте, монсеньор.
— Положительно, из-за этого ты так плохо танцевал вчера: ты хотел отомстить принцессе, заставляя ее делать неправильные фигуры; ах, де Гиш, это мелко, я расскажу принцессе!
— Ваше высочество можете говорить ей все, что угодно. Принцесса не возненавидит меня сильнее, чем она ненавидит теперь.
— Та-та-та, ты преувеличиваешь, и все это из-за каких-то двух недель пребывания в деревне, на которые она обрекла тебя.
— Ваше высочество, две недели есть две недели, но когда томишься от скуки, то две недели — вечность.
— Значит, ты не простишь ей этого?
— Никогда.
— Полно, полно, де Гиш, будь добрее, я помирю тебя с ней; бывая у нее чаще, ты увидишь, что она совсем не зла и очень умна.
— Ваше высочество…
— Ты увидишь, что она умеет принимать, как принцесса, и смеяться, как горожанка; ты увидишь, что когда она захочет, то часы протекают как минуты. Де Гиш, друг мой, тебе нужно изменить мнение о моей жене.
«Положительно, — думал Маникан, — вот муж, которому имя его жены принесет несчастье, и покойный царь Кандавл[*] был сущим тигром по сравнению с его высочеством».
«Положительно, — думал Маникан, — вот муж, которому имя его жены принесет несчастье, и покойный царь Кандавл[*] был сущим тигром по сравнению с его высочеством».
— Итак, — заключил принц, — надо тебе узнать ее получше. Только мне придется показать тебе дорогу. Принцесса не похожа на других, и поэтому не всякий находит доступ к ее сердцу.
— Ваше высочество…
— Не упрямься, де Гиш, иначе мы поссоримся, — сказал принц.
— Если он этого хочет, — шепнул Маникан на ухо де Гишу, — доставь ему удовольствие.
— Ваше высочество, — поклонился граф, — я повинуюсь.
— Для начала мы сделаем вот что, — продолжал принц, — сегодня у принцессы карты; ты пообедаешь со мной, и я тебя приведу к ней.
— Ваше высочество, — запротестовал де Гиш, — позвольте мне отказаться.
— Опять! Да ведь это бунт!
— Вчера принцесса слишком дурно приняла меня при всех.
— Вот как! — засмеялся принц.
— Так дурно, что даже не ответила мне, когда я заговорил с ней; может быть, хорошо не иметь самолюбия, но чересчур мало — это чересчур мало, как говорится.
— Граф, после обеда ты переоденешься и зайдешь ко мне, я буду тебя ждать.
— Раз ваше высочество приказываете…
— Приказываю.
«Он не отстанет, — подумал Маникан, — такие вещи всегда особенно крепко сидят в голове мужей. Ах, почему Мольер не слышал этого мужа? Он изобразил бы его в стихах».
Разговаривая подобным образом, принц и его двор возвратились в замок.
— Кстати, — вспомнил де Гиш на пороге, — у меня есть поручение к вашему высочеству.
— Передай твое поручение.
— Господин де Бражелон уехал в Лондон по приказу короля и просил меня засвидетельствовать почтение вашему высочеству.
— Отлично, счастливого пути виконту, я его очень люблю. Ступай же одеваться, де Гиш, и возвращайся к нам. А если ты не вернешься…
— Что тогда произойдет, ваше высочество?
— Произойдет то, что я велю посадить тебя в Бастилию.
— Положительно, — сказал со смехом де Гиш, — его высочество принц полная противоположность ее высочеству принцессе. Принцесса ссылает меня в изгнание, потому что недолюбливает меня, принц сажает в тюрьму, потому что слишком любит меня. Благодарю, принц! Благодарю, принцесса!
— Полно, полно, — остановил его принц, — ты прекрасный друг и отлично знаешь, что я не могу обойтись без тебя. Возвращайся скорее.
— Хорошо, но мне, в свою очередь, хочется пококетничать, ваше высочество.
— Да что ты!
— Я возвращусь к вашему высочеству только при одном условии.
— Каком?
— Я должен сделать одолжение одному другу моего друга.
— Кому?
— Маликорну.
— Противное имя!
— Он с честью носит его, ваше высочество.
— Допустим. Так что же?
— Я должен доставить господину Маликорну место у вашего высочества.
— Какое же место?
— Какое-нибудь; ну, наблюдение над чем-нибудь.
— Отлично, это можно будет устроить. Вчера я рассчитал смотрителя дворцовых покоев.
— Пусть будет смотрителем дворцовых покоев, ваше высочество. А что ему придется делать?
— Ничего, только смотреть и докладывать.
— Внутренняя полиция?
— Именно.
— О, это как нельзя лучше подходит Маликорну, — вставил Маникан.
— Вы знаете того, о ком идет речь, господин Маникан? — обратился к нему принц.
— Очень близко, ваше высочество. Это мой друг.
— А ваше мнение?
— Мое мнение, что у вашего высочества никогда не будет такого прекрасного смотрителя дворцовых покоев.
— А сколько дает эта должность? — спросил граф у принца.
— Не знаю, только мне всегда говорили, что, когда ее занимает подходящий человек, ей цены нет.
— А что вы называете, принц, подходящим человеком?
— Само собой разумеется, человека умного.
— В таком случае я думаю, что монсеньор будет доволен, потому что Маликорн умен, как дьявол.
— О, тогда это место обойдется мне дорого! — со смехом сказал принц. — Ты мне подносишь настоящий подарок, граф.
— Я так думаю, ваше высочество.
— Хорошо. Скажи твоему господину Меликорну…
— Маликорну, ваше высочество.
— Я никогда не привыкну к этому имени.
— Ведь вы же произносите правильно Маникан, ваше высочество.
— Что ж, может быть, со временем научусь говорить Маникорн. Привычка мне поможет.
— Говорите, говорите, ваше высочество, ручаюсь вам, что ваш инспектор дворцовых покоев не обидится. У него превосходный характер.
— В таком случае, дорогой де Гиш, сообщите ему, что он назначен… Нет, погодите…
— Что угодно вашему высочеству?
— Я хочу сначала на него посмотреть. Если он так же безобразен, как его фамилия, я беру свое слово назад.
— Ваше высочество знаете его.
— Я?
— Конечно. Ваше высочество уже видели его в королевском дворце; доказательством может служить то, что я сам представил его вашему высочеству.
— Ах да, вспоминаю… Черт побери, это очаровательный малый!
— Я знал, что ваше высочество должны были заметить его.
— Да, да, да! Видишь ли, де Гиш, ни я, ни моя жена не хотим, чтобы у нас перед глазами торчали уроды. Моя жена берет себе в фрейлины только хорошеньких; я тоже принимаю в свою свиту только благообразных дворян. Таким образом, понимаешь ли, де Гиш, если у меня будут дети, они будут вдохновлены красавицами, а если будут дети у моей жены, то они будут сложены по красивым образцам.
— Великолепное рассуждение, ваше высочество, — сказал Маникан, одобряя принца взглядом и тоном голоса.
Что касается де Гиша, то он, вероятно, не нашел рассуждение столь блестящим, потому что выразил свое мнение только нерешительным жестом. Маникан пошел сообщить Маликорну приятную новость.
Де Гиш с видимым неудовольствием отправился переодеваться.
Принц, напевая, смеясь и поглядывая в зеркало, дожидался обеда в том настроении, которое оправдывало поговорку: «Счастлив, как принц».
XXXVII. Рассказ наяды и дриады
После обеда все в замке облеклись в парадные платья.
Обедали обыкновенно в пять часов. Дадим обитателям замка час на обед и два часа на туалет. Каждый, следовательно, был готов к восьми часам вечера.
В это время начали собираться у принцессы. Ведь как мы уже сказали, в этот вечер принимала принцесса. А вечеров у принцессы никто не пропускал, потому что вечера эти имели прелесть, какой не могла сообщить своим собраниям благочестивая и добродетельная королева. К несчастью, доброта менее занимательна, чем злой язык.
Однако поспешим сказать, что для принцессы такое наименование не годилось.
Эта исключительная натура воплощала в себе слишком много подлинного великодушия, благородных порывов и утонченных мыслей, чтобы ее можно было назвать злой. Но принцесса обладала даром упорства, нередко роковым для того, кто обладает им, потому что человек с таким характером ломается там, где другой только согнулся бы; в отличие от покорной Марии-Терезии она храбро встречала наносимые ей удары.
Ее сердце отражало каждое нападение, и, подобно подвижной мишени при игре в кольца, принцесса, если только не бывала оглушена сразу, отвечала ударом на удар безрассудному, осмелившемуся вступить в борьбу с ней.
Была ли то злоба или же просто лукавство? Мы считаем богатыми и сильными те натуры, которые, подобно древу познания, приносят сразу добро и зло, пускают двойную, всегда цветущую, всегда плодоносную ветвь; алчущие добра умеют находить на ней добрый плод, а люди бесполезные и паразиты умирают, поев дурного плода, что совсем не плохо.
Итак, принцесса, задумавшая быть второй, а может быть, даже первой королевой, старалась сделать свой дом приятным для всех с помощью бесед, встреч, предоставления каждому полной свободы и возможности вставить свое слово, при условии, однако, чтобы слово было метким и острым. И именно поэтому у принцессы говорили меньше, чем в других местах.
Принцесса не терпела болтунов и жестоко им мстила. Она позволяла им говорить. Она ненавидела претенциозность и даже королю не прощала этого недостатка. Спесь была болезнью принца, и принцесса взяла на себя крайне трудную задачу вылечить его.
Поэтов, остроумных людей, красивых женщин она принимала как властительница салона — достаточно мечтательная, посреди всех своих проказ, чтобы заставить мечтать поэтов; достаточно обворожительная, чтобы блистать среди самых первых красавиц; достаточно остроумная, чтобы самые замечательные люди слушали ее с удовольствием.
Легко понять, что такие собрания должны были привлекать к принцессе всех; молодежь стекалась на них толпами. Когда король молод, все молоды при дворе.