— Передаю его подлинные слова. Он даже прибавил: «Бель-Иль укреплен одним моим другом, замечательным инженером, и я попрошу позволения представить его королю». — «Его имя?» — спросил король. «Барон дю Валлон», — отвечал г-н Фуке. «Хорошо, — отвечал король, — вы мне представите его».
— Король так и отвечал?
— Слово д’Артаньяна!
— Но почему же в таком случае меня не представили? — удивился Портос.
— Разве вам не говорили об этом представлении?
— Говорили, но я все еще жду его.
— Не беспокойтесь, представят.
— Гм, гм! — проворчал Портос.
Д’Артаньян переменил тему разговора.
— Вы, по-видимому, живете очень уединенно, дорогой друг, — заметил он.
— Я всегда любил одиночество. Я меланхолик, — вздохнул Портос.
— Странно! — сказал д’Артаньян. — Я что-то не замечал этого раньше.
— Это у меня с тех пор, как я стал заниматься науками, — с озабоченным видом отвечал Портос.
— Надеюсь, что умственный труд не повредил телесному здоровью?
— О, нисколько.
— Силы не убавилось?
— Нисколько, друг мой, нисколько!
— Дело в том, что мне говорили, будто в первые дни по вашем приезде…
— Я не способен был шевельнуться, не правда ли?
— Как! — улыбнулся д’Артаньян. — Почему же вы не могли шевельнуться?
Портос понял, что сказал глупость, и захотел поправиться:
— Я приехал из Бель-Иля на плохих лошадях, и это утомило меня.
— Теперь меня не удивляет, что я видел на дороге семь или восемь павших лошадей, когда ехал вслед за вами.
— Видите ли, я тяжел, — сказал Портос.
— Значит, вы были разбиты?
— Жир мой растопился, вот я и заболел.
— Бедный Портос… Ну а как обошелся с вами Арамис?
— Отлично… Он поручил меня попечению личного врача господина Фуке. Но представьте, что через неделю я стал задыхаться.
— Как так?
— Комната была слишком мала; я поглощал слишком много воздуха.
— Неужели?
— Так мне сказали по крайней мере… И меня перевели в другое помещение.
— И там вы вздохнули свободнее?
— Там мне стало гораздо лучше; но у меня не было никаких занятий, мне нечего было делать. Доктор уверял, что мне нельзя двигаться. Я же, напротив, чувствовал себя сильнее, чем когда-нибудь. От этого произошел один неприятный случай.
— Какой случай?
— Представьте себе, дорогой друг, что я взбунтовался против предписаний дурака доктора и решил выходить, понравится ему это или нет. Итак, я приказал прислуживавшему мне лакею принести платье.
— Вы, значит, были раздеты, мой бедный Портос?
— Нельзя сказать, чтобы совсем, на мне был великолепный халат. Лакей повиновался; я надел свое платье, которое стало мне слишком широко. Но вот странная вещь: ноги мои, напротив, увеличились.
— Да, понимаю.
— Сапоги сделались очень узкими.
— Значит, ваши ноги распухли?
— Вы угадали.
— Еще бы! И это вы называете неприятным случаем?
— Именно. Я рассуждал не так, как вы. Я сказал себе: «Если на мои ноги десять раз налезали эти сапоги, то нет никаких оснований думать, что они не налезут в одиннадцатый раз».
— На этот раз, милый Портос, позвольте мне заметить, что вы рассуждали нелогично.
— Словом, я уселся около перегородки и попробовал надеть правый сапог, я тянул его руками, подталкивал другой ногой, делал невероятные усилия, и вдруг оба ушка от сапога остались в моих руках, а нога устремилась вперед, как снаряд из катапульты.
— Из катапульты! Как вы сильны в фортификации, дорогой Портос!
— Итак, нога устремилась вперед, встретила на своем пути перегородку и пробила ее. Друг мой, мне показалось, что я, как Самсон,[*] разрушил храм. Сколько при этом повалилось на пол картин, статуй, цветочных горшков, ковров, занавесей! Прямо невероятно!
— Неужели?
— Не считая того, что по другую сторону перегородки стояла этажерка с фарфором.
— И вы опрокинули ее?
— Да, она отлетела в другой конец комнаты. — Портос захохотал.
— Действительно, вы правы, это невероятно. — И д’Артаньян расхохотался вслед за Портосом.
Портос смеялся все громче.
— Я разбил фарфора, — продолжал он прерывающимся от смеха голосом, — больше чем на три тысячи франков, ха-ха-ха!..
— Великолепно!
— Не считая люстры, которая упала мне прямо на голову и разлетелась на тысячу кусков, ха-ха-ха!..
— На голову? — переспросил д’Артаньян, хватаясь за бока.
— Прямо на голову!
— И пробила вам череп?
— Нет, ведь я же сказал вам, что разлетелась люстра, она была стеклянная.
— Люстра была стеклянная?
— Да, из венецианского стекла. Редкость, дорогой мой, уникальная вещь и весила двести фунтов.
— И упала вам на голову?
— На… го…ло…ву… Представьте себе раззолоченный хрустальный шар с инкрустациями снизу, с рожками, из которых выходило пламя, когда люстру зажигали.
— Это понятно. Но тогда она не была зажжена?
— К счастью, нет, иначе я сгорел бы.
— И вы отделались только тем, что были придавлены?
— Нет.
— Как нет?
— Да так, люстра упала мне на череп. А у нас на макушке, по-видимому, необыкновенно крепкая кость.
— Кто это вам сказал, Портос?
— Доктор. Нечто вроде купола, который выдержал бы собор Парижской богоматери.
— Да что вы?
— Наверное, у всех людей череп устроен таким образом.
— Говорите за себя, дорогой друг; это у вас, а не у других череп устроен так.
— Возможно, — сказал самодовольно Портос. — Значит, вот, когда люстра упала на купол, который у нас на макушке, раздался шум вроде пушечного выстрела; хрусталь разбился, а я упал, весь облитый…
— Кровью? Бедный Портос!
— Нет, ароматным маслом, которое пахло превосходно, но чересчур сильно; я почувствовал головокружение от этого запаха. Вам приходилось испытывать что-нибудь подобное, д’Артаньян?
— Да, случалось, когда я нюхал ландыши. Итак, бедняга Портос, вы упали и были одурманены ароматом?
— Но самое удивительное — и врач клялся, что никогда не видывал ничего подобного…
— У вас все же, должно быть, вскочила шишка, — перебил д’Артаньян.
— Целых пять.
— Почему же пять?
— Да потому, что снизу на люстре было пять необыкновенно острых украшений.
— Ай!
— Эти пять украшений вонзились мне в волосы, которые у меня, как видите, очень густые.
— К счастью.
— И задели кожу. Но обратите внимание на одну странность — это могло случиться только со мной. Вместо впадин у меня вскочили шишки. Доктор не мог удовлетворительно объяснить мне это явление.
— Ну, так я вам объясню.
— Вы очень меня обяжете, — сказал Портос, моргая глазами, что служило у него признаком величайшего напряжения мысли.
— С тех пор, как ваш мозг предается изучению наук, серьезным вычислениям, он увеличился в объеме. Таким образом, ваша голова переполнена науками.
— Вы думаете?
— Я уверен в этом. От этого получается, что ваша черепная коробка не только не дает проникнуть в голову ничему постороннему, но, будучи переполненной, пользуется каждым случайным отверстием, чтобы выбрасывать наружу избыток.
— А-а-а! — протянул Портос, которому это объяснение показалось более толковым, чем объяснение врача.
— Пять выпуклостей, вызванных пятью украшениями люстры, были, конечно, пятью скоплениями научных знаний, вылезших наружу под действием внешних обстоятельств.
— Действительно! — обрадовался Портос. — Вот почему голова моя болела больше снаружи, чем внутри. Я вам признаюсь даже, что, надевая шляпу и нахлобучивая ее на голову энергично-грациозным ударом кулака, свойственным нам, военным, я испытывал иногда страшную боль, если не соразмерял как следует силу удара.
— Портос, я вам верю.
— И вот, дорогой друг, — продолжал великан, — господин Фуке, видя, что его дом недостаточно прочен для меня, решил отвести мне другое помещение. И меня перевели сюда.
— Это заповедный парк, не правда ли?
— Да.
— Парк свиданий, известный таинственными похождениями суперинтенданта.
— Не знаю; у меня тут не было ни свиданий, ни таинственных приключений; но мне позволено упражнять здесь свои мышцы, и, пользуясь этим разрешением, я вырываю деревья с корнями.
— Зачем?
— Чтобы размять руки и доставать птичьи гнезда; я нахожу, что так удобнее, чем карабкаться наверх.
— У вас пастушеские наклонности, как у Тирсиса, дорогой Портос.
— Да, я люблю птичьи яйца несравненно больше, чем куриные. Вы не можете себе представить, что за изысканное блюдо омлет из четырехсот или пятисот яиц канареек, зябликов, скворцов и дроздов!
— Как — из пятисот яиц? Это чудовищно!
— Все они умещаются в одной салатнице.
Д’Артаньян минут пять любовался Портосом, точно видел его впервые. Портос же расцветал под взглядами друга. Они сидели так несколько минут. Д’Артаньян смотрел, Портос блаженствовал. Д’Артаньян искал, по-видимому, новую тему для разговора.
— Вам здесь весело, Портос? — спросил он, найдя наконец эту тему.
— Не всегда.
— Ну, понятно; однако когда вам станет слишком скучно, что вы будете делать?
— О, я буду здесь недолго! Арамис ждет только, чтобы у меня исчезла последняя шишка, и тогда представит меня королю. Король, говорят, терпеть не может шишек.
— Значит, Арамис все еще в Париже?
— Нет.
— Где же он?
— В Фонтенбло.
— Один?
— С господином Фуке.
— Отлично. Но знаете ли…
— Нет. Скажите, и я буду знать.
— Мне кажется, что Арамис забывает вас.
— Вам так кажется?
— Там, видите ли, смеются, танцуют, пируют, распивают вина из подвалов господина Мазарини. Известно ли вам, что там каждый вечер дается балет?
— Черт возьми!
— Повторяю, ваш милый Арамис вас забывает.
— Очень может быть. Я сам иногда так думал.
— Если только этот хитрец не изменяет вам!
— О-о-о!..
— Вы знаете, этот Арамис — хитрая лисица.
— Да, но изменять мне…
— Послушайте: прежде всего он лишил вас свободы.
— Как это лишил свободы? Разве я не на свободе?
— Конечно, нет!
— Хотел бы я, чтобы вы мне доказали это.
— Ничего нет проще. Вы выходите на улицу?
— Никогда.
— Катаетесь верхом?
— Никогда.
— К вам допускают друзей?
— Никогда.
— Ну так, мой друг, кто никогда не выходит на улицу, кто никогда не катается верхом, кто никогда не видится с друзьями, тот лишен свободы.
— За что же Арамису лишать меня свободы?
— Будьте откровенны, Портос, — дружески попросил д’Артаньян.
— Я совершенно откровенен.
— Ведь это Арамис составил план укреплений Бель-Иля, не правда ли?
Портос покраснел.
— Да, — согласился он, — но он только и сделал, что начертил план.
— Именно, и я считаю, что это не бог весть какая важность.
— Я всецело разделяю ваше мнение.
— Отлично; я в восторге, что мы одинаково мыслим.
— Он даже никогда не приезжал в Бель-Иль, — сказал Портос.
— Вот видите!
— Напротив, я ездил к нему в Ванн, как вы могли видеть.
— Скажите лучше — как я видел. И вот в чем дело, дорогой Портос: Арамис, начертивший только план, желает, чтобы его считали инженером, вас же, построившего по камешку стены крепости и бастионы, он хочет низвести до степени простого строителя.
— Строителя — значит, каменщика?
— Да, именно каменщика.
— Который возится с известкой?
— Именно.
— Чернорабочего?
— Точно так.
— О, милейший Арамис думает, что ему все еще двадцать пять лет!
— Мало того, он думает, что вам пятьдесят.
— Хотел бы я его видеть за работой.
— Да.
— Старый хрыч, разбитый подагрой.
— Да.
— Больные почки.
— Да.
— Не хватает трех зубов.
— Четырех.
— Тогда как у меня, глядите!
И, раскрыв толстые губы, Портос продемонстрировал два ряда зубов, правда, потемнее снега, но чистых, твердых и крепких, как слоновая кость.
— Вы не можете себе представить, Портос, — сказал д’Артаньян, — какое внимание обращает король на зубы. Увидя ваши, я решился. Я вас представлю королю.
— Вы?
— А почему бы и нет? Разве вы думаете, что мое положение при дворе хуже, чем положение Арамиса?
— О нет!
— Думаете, что я хочу предъявить какие-нибудь права на укрепление Бель-Иля?
— О, конечно, нет!
— Значит, я действую только в ваших интересах.
— Не сомневаюсь в этом.
— Так вот, я — близкий друг короля; доказательством служит то, что когда он должен сказать кому-нибудь что-либо неприятное, я беру эту обязанность на себя…
— Но, милый друг, если вы меня представите…
— Дальше?
— Арамис рассердится.
— На меня?
— Нет, на меня.
— Но не все ли равно, кто вас представит: он или я, если вас должны представить?
— Мой парадный костюм еще не готов.
— Ваш костюм и теперь великолепен.
— Тот, что я заказал, во много раз наряднее.
— Берегитесь, король любит простоту.
— В таком случае я буду прост. Но что скажет господин Фуке, узнав, что я уехал?
— Разве вы дали слово не покидать место вашего заточения?
— Не совсем. Я только обещал не уходить отсюда без предупреждения.
— Подождите, мы еще вернемся к этому. У вас есть здесь какое-нибудь дело?
— У меня? Во всяком случае, ничего серьезного.
— Если только вы не являетесь посредником Арамиса в каком-либо важном деле.
— Даю вам слово, что нет.
— Вы понимаете, я говорю это только из участия к вам. Предположим, например, что на вас возложена обязанность пересылать Арамису письма, бумаги…
— Письма, да! Я посылаю ему кое-какие письма.
— Куда же?
— В Фонтенбло.
— И у вас есть такие письма?
— Но…
— Дайте мне договорить. У вас есть такие письма?
— Я только что получил одно.
— Интересное?
— Нужно думать.
— Вы, значит, их не читаете?
— Я не любопытен.
И Портос вынул из кармана письмо, принесенное солдатом, которое он не читал, но которое д’Артаньян уже прочел.
— Знаете, что нужно сделать? — спросил д’Артаньян.
— Да то, что я всегда делаю: отослать его.
— Вовсе нет.
— Что же: удержать его у себя?
— Опять не то. Разве вам не сказали, что это письмо важное?
— Очень важное.
— В таком случае вам нужно самому свезти его в Фонтенбло.
— Арамису?
— Да.
— Это правда.
— И так как король в Фонтенбло…
— То вы воспользуетесь этим случаем…
— То я воспользуюсь этим случаем, чтобы представить вас королю.
— Ах, черт побери, д’Артаньян, ну и изобретательный вы человек!
— Итак, вместо того чтобы посылать нашему другу более или менее верное донесение, мы сами отвезем ему письмо.
— Мне в голову это не приходило, а между тем это так просто.
— Вот почему, дорогой Портос, мы должны отправиться в путь немедленно.
— В самом деле, — согласился Портос, — чем скорее мы отправимся, тем меньше запоздает письмо к Арамису.
— Портос, вы рассуждаете, как Аристотель,[*] и логика всегда приходит на помощь вашему воображению.
— Вы находите? — сказал Портос.
— Это следствие серьезных занятий, — отвечал д’Артаньян. — Ну, едем!
— А как же мое обещание господину Фуке?
— Какое?
— Не покидать Сен-Манде, не предупредив его.
— Ах, милый Портос, — улыбнулся д’Артаньян, — какой же вы мальчик!
— То есть?
— Вы ведь едете в Фонтенбло, не правда ли?
— Да.
— Вы там увидите господина Фуке?
— Да.
— Вероятно, у короля?
— У короля, — торжественно повторил Портос.
— В таком случае вы подойдете к нему и скажете: «Господин Фуке, имею честь предупредить вас, что я только что покинул Сен-Манде».
— И, — произнес Портос с той же торжественностью, — увидев меня в Фонтенбло у короля, господин Фуке не посмеет сказать, что я лгу.
— Дорогой Портос, я собирался открыть рот, чтобы сказать вам это самое; вы во всем опережаете меня. О, Портос, какой вы счастливец, время щадит вас!
— Да, не могу пожаловаться.
— Значит, все решено?
— Думаю, что да.
— Вас больше ничто не смущает?
— Думаю, что нет.
— Так я увожу вас?
— Отлично; я велю оседлать лошадей.
— Разве у вас есть здесь лошади?
— Целых пять.
— Которых вы взяли с собой из Пьерфона?
— Нет, мне их подарил господин Фуке.
— Дорогой Портос, нам не нужно пяти лошадей для двоих, к тому же у меня есть три лошади в Париже. Это составит восемь. Пожалуй, слишком много.
— Это было бы не много, если бы здесь находились мои люди; но, увы, их нет!
— Вы жалеете об этом?
— Я жалею о Мушкетоне, Мушкетона мне недостает.
— Чудное сердце, — сказал д’Артаньян, — но знаете что: оставьте ваших лошадей здесь, как вы оставили Мушкетона там.
— Почему же?
— Потому что впоследствии…
— Ну?
— Впоследствии, может быть, окажется лучше, что господин Фуке ничего не дарил вам.
— Не понимаю, — отвечал Портос.
— Вам незачем понимать.
— Однако…
— Потом я объясню вам все, Портос.
— Тут какая-то политика, держу пари.