Точно пелена спала с моих глаз. Так вот зачем в город согнали столько подвод! Так вот почему накануне изъяли радиоприемники! Теперь понятно, почему тот весельчак из Застынки вчера удавился!
— Ну значит, и мой черед пришел! — спокойно, почти весело сказала я. И не успела окончить фразы, как увидела Алису, дочь Эммы Яковлевны. Она почти бежала по узкой улочке, что шла в обход главной улицы. Запыхавшись и размахивая руками, она еще издали кричала:
— Фросинька! За вами еще ночью приходили. Двое с ружьями. А утром пришли шестеро. Вооруженные. Кричали. Так сердились! Мы, говорим, не знаем… А они — свое. Ужас что происходит! Всех похватали! Домнику Андреевну, Витковских… Леонтина беременна, вот-вот ей родить! Жозефина Львовна больна — и все равно забрали… И Иванченко, и Гужа… Боже мой! Дети, старики… В чем попало — раздетых, больных… Ой, да что же это? Злодеев так не хватают, а ведь это мирные, работящие, ни в чем не повинные люди! Ах, Фросинька! Бегите, спрячьтесь! Куда-нибудь бегите… Может быть, спасетесь.
И она захлебнулась и умолкла. Добрая, растерянная, перепуганная Алиса.
— Бегут те, кто виноват, а прячутся трусы! — с некоторой напыщенностью сказала я. — Не стану я дожидаться, чтобы меня, как щенка, за шиворот тащили! Сама пойду. Прощайте!
Лара со слезами кинулась мне на шею.
— Возьми хоть чего-нибудь на дорогу!
— Эх, что там хитрить, выгадывать! Не до багажей тут… Сами слышали: детей, и тех полуголыми забирают! Пусть мои вещи вам остаются: может, после мне вышлете, а нет — так вам пригодятся! Рабочая одежда, одеяло — и хватит! Куда бы ни привезли, будет работа. Было бы здоровье (а у меня оно, слава Богу, есть) — хлеб будет.
А про себя подумала: «Вот деньги бы не помешали». Но что поделаешь, я свой заработок не торопилась получать и работодатели мне здорово позадолжали! И Гужа, и Витковские, и Домника Андреевна, да и сами Татаревы также… Но им хуже, чем мне: я хоть одна. Никто со мной и из-за меня страдать не будет. А я выдержу. Я все выдержу!
Последние шаги в «мирской» жизни
Когда человек постригается в монахи, он трижды должен поднять с пола ножницы, которые нарочно роняет постригающий. Это как напоминание: «Одумайся, пока ты не вычеркнут из числа живых!»
Нечто подобное имело место со мной в тот памятный день — пятницу 13 июня 1941 года. Последний день моей «мирской» жизни…
Подымаясь «на гору», я еще раз остановилась возле синагоги, на том самом месте, где накануне вечером я сидела, слушала музыку, прерываемую грозой, и смотрела на «зубы людоеда».
Гроза омыла вечно прекрасную природу, а люди — ничтожная плесень на лице земли — делали свое жестокое дело: сверху было хорошо видно, как бесконечная вереница телег, окруженных толпою людей, медленно движется вдоль Днестра. Хвост этого похоронного шествия, покидая город, проползал мимо Бекировского шлагбаума, а головы не было видно: должно быть, она, миновав Застынку, уже вытягивалась на Флорештское шоссе. Было что-то страшное в этой муравьиной дорожке, которая, если смотреть с большого расстояния, казалось, вовсе и не двигалась! До меня доносился какой-то назойливый шум вроде жужжания комаров, когда они танцуют на закате. Это был плач людей, над которыми издеваются люди, их же братья!
Я шла по немощеной улочке мимо маленьких домиков, окруженных тщательно возделанными садиками, где ярко цвели омытые грозой цветы, и так дико было видеть то открытые настежь двери и разбросанные по двору вещи: опрокинутый вазон герани, детскую куклу, — то наскоро заколоченные (должно быть, соседями) двери, то нетронутые дома, перепуганные хозяева которых растерянно жались друг к другу и разговаривали шепотом.
Казалось, вот-вот грянет гром и голос с неба спросит:
— Каин! Что сделал ты с братом твоим, Авелем?
«Благословляю вас на крестный путь!»
Первая на пороге встретила меня Паша. Она была смущена и растеряна. Слезы текли по ее лицу, и было видно, что она не притворялась, когда, обняв меня, всхлипывала:
— А вас-то за что? Такая добрая, работящая, хорошая…
— Не огорчайтесь, Прасковья Ивановна! Лес рубят — щепки летят! Может, еще все к лучшему обернется!
— Ах, нет, нет! Добра не ждите… Это не только бессмысленная жестокость, это обдуманное злодейство!
— Ладно! Перемелется — мука будет! Я одна. Здорова. Работать привыкла. Мне-то чего бояться?!
В дверях появилась Эмма Яковлевна.
— Бояться надо только Бога. Но на Него же надо и надеяться!
Седая, сгорбленная, она протянула ко мне руки:
— Я заменю вам мать и благословлю вас на крестный путь ваш! Уповайте на милость Господню и на молитвы матери вашей! Мое благословение будет сопутствовать вам повсюду, куда бы ни завели вас неисповедимые пути Господни! Аминь!
Я опустилась пред ней на колени, и старушка перекрестила меня и поцеловала в лоб.
Сборы были недолги: я надела солдатские штаны, кирзовые сапоги, коротенькую куртку на пояске. В рюкзак сунула смену белья, шорты и рубаху из домотканого холста, рабочие башмаки, кружку и ложку. В кармане папины часы (они случайно уцелели, так как были в чистке в тот день, когда нас выгнали из дома), его охотничий нож и 6 рублей — все мое «наличие». В другом кармане паспорт и фотография отца.
Я хотела взять свое одеяло, но Паша настояла, чтобы я взяла ихнее, из чистой шерсти: «Вы не знаете, что вас ждет. Вам оно еще как пригодится!»
Спасибо ей, хорошей, доброй русской женщине! Сколько раз спасало меня это одеяло! Жива ли сейчас эта самая Паша? Живы ли ее дети — мои крестники? Жив ли Гриша Дроботенко — простоватый паренек с добродушной улыбкой и доброй душой, напускавший на себя нарочито хмурый вид?
Великий постриг
Тихо было во дворе «богоугодного заведения» на Дубовой улице. Даже радио молчало. Я назвала себя и сказала, что меня не было дома, когда ночью за мною приходили. Мне сказали:
— Зайдите через часа полтора-два…
Звякнули ножницы, упав на пол первый раз.
Я пошла к Марье Петровне Аквилоновой, чтобы скоротать время. Это была женщина жизнерадостная, легкомысленная, но неглупая. Она мне надавала массу практических советов. И первым долгом — скрыться и замести следы:
— Наверное, вас считают уже высланной, и если скроетесь с глаз, то о вас позабудут…
— Нет! Ложь и малодушие для меня неприемлемы.
— Тогда надо запастись деньгами и взять с собой все, что можно превратить в деньги.
— Нет! Если меня насильственно увозят, обязаны и кормить, и обеспечить работой, а значит, и заработком.
— Вы наивный человек, Фрося! Вы не встречались со злом и поэтому не верите в него. Вам предстоит многому научиться, а за науку платят. Да поможет вам Бог!
Я была спокойна. Более того — беспечна. Сказать правду? Мне кажется, я была рада… Я чувствовала, что знакомство со мной сможет навлечь на людей неприятности. Разве не лучше удалиться? Не бежать, а именно уехать. Не надо ни лгать, ни скрываться. Пусть уж увозят!
Но какой это будет удар для мамы! А ведь от нее не скроешь! Во всех газетах Европы это бесчеловечное выселение будет комментироваться на все лады!
И меня осенило! Я купила шесть открыток, пометила их каждую другим месяцем — от июня до ноября. На первой, датированной 20 июня, я написала, что работаю на виноградниках и живу хорошо: здорова, спокойна, отношение ко мне хорошее; в июльской я писала, что работаю на уборке хлеба, на ферме; в августовской описывала молотьбу, а в сентябрьской, октябрьской и ноябрьской — сезонные работы на виноградниках. А там, дальше…
Э, да я и не сомневалась, что в декабре я уже выйду в люди — заслужу почет и уважение и смогу написать маме всю правду!
Открытки я передала Аквилоновой, и она обещала опускать их по одной ежемесячно. И с легким сердцем опять пошла совать голову в петлю.
Но ножницы и во второй раз брякнули, падая на пол. Мне было сказано зайти еще раз. После обеда!
И снова я брожу по опустевшим, как при эпидемии чумы, улицам. Мне не хочется думать, что я вижу их в последний раз. Я бодрюсь, но чувствую, что ждет меня что-то недоброе.
Ожидание угнетает. Как перед казнью. И хочется пожать руку друга, хочется встретить понимающий взгляд, хочется выплакаться на груди родного человека!
Но где он, родной мне человек? Пройдет больше семнадцати лет, прежде чем единственный родной мне человек прижмет мою буйную голову к своей материнской груди. К той груди, в которой билось самое любящее, переполненное материнской гордостью сердце, ныне замолкнувшее навек.
Я решила зайти попрощаться с профессором Александром Дмитриевичем (или, как называли его, Дедиком), отцом Ирины Александровны Яневской. Его я нашла на террасе, выходящей в сторону Днестра, и была этому рада — в комнату я бы не зашла. Старичок, которому уже исполнилось 84 года, был очень подавлен событиями прошлой ночи. Дрожащими руками обнял он меня за плечи и поцеловал. Затем извлек откуда-то 25 рублей:
Я решила зайти попрощаться с профессором Александром Дмитриевичем (или, как называли его, Дедиком), отцом Ирины Александровны Яневской. Его я нашла на террасе, выходящей в сторону Днестра, и была этому рада — в комнату я бы не зашла. Старичок, которому уже исполнилось 84 года, был очень подавлен событиями прошлой ночи. Дрожащими руками обнял он меня за плечи и поцеловал. Затем извлек откуда-то 25 рублей:
— Возьми, Фросинька! В дороге пригодится.
Я была тронута, но деньги вернула.
— Никто не знает, дорогой Александр Дмитриевич, что ждет вас самих завтра! И деньги могут вам больше понадобиться, чем мне: я молода, здорова, вынослива… Я все выдержу!
О храбрость неведения! Могла ли я предвидеть, что то, что меня ждет, превышает силы человеческие! И если я все это вынесла, то это результат чуда, материнской молитвы и заступничества отца перед Богом.
На этот раз мне не пришлось вновь подымать уроненные ножницы: великий постриг совершился, и в тот момент, когда я перемахнула через борт грузовика, судьба моя была уже решена…
Прощание с дубами
В машине нас было несколько человек, но запомнила я лишь трех. Прежде всего, мальчик лет восьми-десяти — Недзведский из деревни Воловица.
Его родителей, мелких помещиков (в кавычках, так как от помещиков-предков у них осталось пять-шесть десятин земли и полуразрушенная избушка на семью из пяти или больше человек), забрали ночью, а мальчик гостил у бабушки в деревне Боксаны, верстах в пятнадцати от Сорок.
Теперь его, маленького и беспомощного, без шапки и пальто, чужие люди везли в чужую сторону, неизвестно куда, и перепуганный ребенок посинел от слез и захлебывался от горя. Больно было смотреть на него!
Но и другие две девочки производили не менее жалкое впечатление: они были в белых бальных платьицах и в белых же туфельках на высоких каблучках. Это были сестры, окончившие среднюю школу: сегодня у них был «белый бал» — первый бал в их жизни, к которому они так готовились и первый раз в жизни одели высокие каблучки и сделали прическу.
Они жались друг к другу и цеплялись вдвоем за патефон с десятком пластинок — все их имущество. Взяли их прямо с бала. Где родители, они не знали. Они не плакали, а только дрожали мелкой дрожью, хотя июньский день был очень жаркий.
Машина тронулась. Я перекрестилась. Это получилось как-то инстинктивно.
Быстро убегала назад дорога. Я не глядела назад: меня некому было провожать… Жадно смотрела я на Днестр, на деревья, на меловую гору, ярко освещенную солнцем. Каждая пядь этой земли была связана с моим прошлым. Вот машина взобралась на гору и вырвалась напрямую, в сторону Стырлицкого леса. Теперь я смотрела туда, на запад, где за дубовым Шиманским лесом должны показаться они, наши любимые дубы-гиганты.
Прощайте, родные! Прощай, маяк моей молодости! С самого детства, откуда бы я ни возвращалась, эти два дуба, кроны которых издалека летом сливались в шар — весь кружевной зимой — всегда наполняли мое сердце теплом родного дома, теплом родительской любви. Теперь у их подножия лишь папина могила, которой я поклонилась в последний раз в пасхальную ночь. Тогда было сыро: пахло прошлогодней листвой и молодой травкой. Теперь сухой ветер бьет в лицо, и кажется, что дубы, затянутые дымкой, дрожат.
В последний раз я их увидела, когда машина с ревом ползла в гору. Затем они скрылись из вида. Обрывалась пуповина, связывавшая меня с родиной. Не той, о которой произносят напыщенные речи, а той, чью землю нельзя унести на подметках своих башмаков.
Прощай, Цепилово! Все мое прошлое, прощай!
Примечания
1
Приданое (молд.).
2
Иди! Я так люблю, когда ты ходишь в кино!
3
Картины с видами моря (ит.).
4
Право слово, у тебя есть талант! Ты должна заниматься живописью! Непременно обещай это мне! (фр.)
5
Впервые это выражение по латыни («Rex regnat sed non gubernat») употребил в польском сейме гетман Ян Замойский (1541–1605), но широкую известность оно получило в XIX веке на французском языке («Le roi regne et ne gouverne pas») благодаря историку А.Тьеру.
Здесь и далее — примечания редактора, за исключением сделанных автором лично.
6
Три воинские искусства в книге «Наука побеждать» русского полководца А.В. Суворова.
7
Огрынжи — Должно быть, от слова «огрызки». Зимой овцы и коровы получают лобузину, то есть стебли кукурузы. Листья они обгрызают, а стебли остаются в яслях. Их выгребают и летом высушивают в маленьких копешках, затем складывают в узкие скирды. Зимой это хорошее топливо (прим. автора).
8
Антон Керсновский (1905–1944), родной брат Евфросинии Керсновской, получив образование в Париже, стал выдающимся военным историком Русского Зарубежья. В 1940 г. находился во французской армии, воюющей с фашизмом.
9
Смушки — шкурки ягнят
10
Лицей имени Ксенопола (молд.)
11
Из оперы Э.Направника «Дубровский» (1894)12
«О времена, о нравы!» (лат.) восклицание Цицерона в его речи против Катилины
13
экспроприационные боны (молд.)
14
Объединение княжеств (рум.)
15
Отклонение, заблуждение (лат.)
16
Когда осенью 1917 года «лопнул» фронт на Дунае и толпы тех, кого никак было нельзя назвать русской армией, прошли, круша и уничтожая на своём пути всё «дворянское» и «помещичье», то моя бабушка Евфросиния Ивановна Каравасили (мамины предки были греческого происхождения), её сын и золовка, жившие в Кагуле, были вынуждены бежать в Румынию (прим. автора)
17
Согласно семейному преданию, во второй половине XIX века с целью создания оседлых поселений императорскому наместнику в Бессарабии (до 1918 года она была частью России) Киселёву были подарены земли. Он предложил кораблевладельцу Дмитрию Каравасили (прадеду Е.А.Керсновской) построить там город, с условием, чтобы в городе был собор и прямые и широкие, как в Петербурге, улицы. Тот роздал по 10 десятин земли и материалы тем, кто хотел строиться, а сам возвёл собор. Так возник город Кагул с прямыми улицами, домишками-мазанками с камышовыми крышами, а Д.Каравасили стал городовладельцем (прим. ред.)
18
«Почитаешь мне?» (фр.)
19
Впоследствии семья Керсновских, договорившись с рыбаками-греками, переправилась по морю в Румынию и поселилась в родовом поместье в деревне Цепилово в Бессарабии
20
В 1942 году он был расстрелян немцами за своё еврейское происхождение.
21
Грозав А. С. Отец Александр приходился крестным отцом Е. Керсновской.
22
однобортный короткий сюртук с круглыми фалдами
23
нечто неизвестное (лат.)
24
арба, повозка (молд.)
25
«Будущее принадлежит мне». - «Нет, господин, будущее не принадлежит никому, будущее принадлежит Господу Богу. Когда пробьёт час, всё на земле прощается с нами» (фр.)
26
Желтоватая, со светлым хвостом и светлой гривой
27
Траурные нашивки с чёрным стеклярусом (фр.)
28
Буквально «другой я»; близкий друг и единомышленник (лат.)
29
причуда (польск.)
30
В мифе об аргонавтах его герой Ясон сражается с воинами, которые вырастают из посеянных в землю зубов дракона.
31
Под прекрасной звездой (фр.)