Друзья долго молчали, изредка бросали друг на друга недовольные взгляды.
– Не складывается, – пробормотал Орлов, потирая лицо. – Не хватает информации, давай отложим разговоры, перейдем к действиям. С чего ты думаешь начать?
– С водителя Карима Танаева. Они суют его мне под нос, я наживку схвачу, время покажет, кто кого поймал.
– И для этого тебе нужна опергруппа. Причем твои оперативники, с которыми ты работал еще в МУРе.
– Ты умный.
– А ты наглый. Кто там у тебя был? Станислав Крячко – задира и наглец. Сопливый парнишка, теперь он, конечно, ас, как его... Борис Вакуров и третий, тогда уже майором был, Светлов. Все верно? Я свяжусь с МУРом, попрошу откомандировать ребят в мое распоряжение. Но ты, полковник, понимаешь.
– Полковник понимает, – Гуров усмехнулся. – Совершенно секретное задание, и оперативник должен знать лишь то, что он должен знать.
– Ты умный, – передразнивая друга, произнес Орлов.
* * *Из министерства Гуров проехал на Петровку, из вежливости зашел к начальнику МУРа, которого знал хорошо, но не приятельствовал. Как всякий руководитель, когда у него забирают хороших работников, начальник МУРа был недоволен, буркнул, мол, как руководить, так министерство, а как пахать, так муровцы. Гуров молча соглашался, заверил, что отпустит ребят тотчас, как сможет, и прошел в отдел.
И вот, как прежде, некогда знаменитая опергруппа собралась в кабинете начальника отдела. Хозяин кабинета подполковник Станислав Крячко изменился мало, смуглый крепыш с умным, цепким, часто насмешливым взглядом. Борис Вакуров, как и предвидел генерал, заматерел, раздался в плечах, обрел уверенность в движениях, голос у него погустел. Василий Иванович Светлов, подполковник, простоватый с виду, как всегда спокойный и медлительный, слегка сдал, – ничего странного, человеку катило под шестьдесят.
– Прошу, господин полковник! – Крячко вышел из-за стола, уступая свое место.
– Спасибо, Станислав, – Гуров сел в кресло, начал было передвигать на столе предметы, спохватился: – Извини, – и оглядел свою гвардию.
– Пустяки, Лев Иванович, – Крячко рассчитывал, что Гуров из вежливости откажется от места за столом и займет свою любимую позицию у окна, – мы к вашим манерам привыкшие.
– Рад видеть всех в здравии, – Гуров не удержался, переставил пресс-папье и чуть сдвинул настольную лампу.
– Александр Дюма... “Десять лет спустя”.
– Неужто десять? – Светлов почесал седой висок, взглянул на Вакурова, согласно кивнул: – Без малого. Да, жизнь. Борис совсем стригунком был, а я уже на пенсию поглядываю.
– Полагаю, что опер-важняк из главка собрал нас не ради воспоминаний, – Крячко не мог смириться, что в собственном кабинете находится на вторых ролях. – Давай, Лев Иванович, со свойственной тебе прямотой объясни, куда ты нас посылаешь и есть ли у нас надежда вернуться.
– Мне нужен один человек. Он живет в Москве, работает водителем в гараже, обслуживающем ВС России. В силу занимаемой должности он, естественно, проверен-перепроверен и находится под приглядом службы безопасности. Сдается мне, что наши коллеги из безопасности чего-то недопроверили и недоглядели.
– Так и знал, что дерьмо. Лев Иванович, ты мне друг и начальник, но громить отдел, забирать начальника и двух старших оперов для установочной работы! – Крячко развел руками.
– Станислав, хватит! – одернул его Гуров. – Я сейчас уйду, и ты вернешься в свое кресло. Я с вами работать не буду, связаться со мной вы не можете, в случае ЧП связывайтесь с генералом Орловым.
Гуров положил на стол конверт, поднялся, пожал руки Вакурову и Светлову, закрыл за ними дверь, повернулся к Крячко.
– Станислав, мне необходимы вся твоя смекалка и опыт, расколи этого парня, – полковник указал на лежавший на столе конверт. – Как хочешь извернись, добудь его пальцы, наружка и традиционный сбор информации ничего не дают. Я надеюсь на тебя и ребят. Удачи.
– Ну, коли так припекло... – Крячко самодовольно улыбнулся, – расстараемся, Лев Иванович. Ты как всегда прав. Если не ты, то кто?
* * *А в Белом доме журналисты, отчаявшись прорваться к спикеру, атаковали пресс-секретаря.
– Почему ваша служба скрывает правду?
– Если слухи беспочвенны, дайте нам лишь взглянуть на горничную Оксану Строеву!
– Ваше молчание дает нам право публиковать свои версии...
– И комментировать ваше молчание!
– Правда ли, что спикер не доверяет своей службе безопасности и обратился за помощью в уголовный розыск?
Чиновник был невозмутим, ждал, когда шквал вопросов иссякнет. Открылась боковая дверь, и в помещение пресс-службы быстро вошли спикер и начальник службы безопасности.
– Что не доверяю, ложь! – сказал Гораев на ходу. – А в розыск обратился! – он отстранил протянутый микрофон: – Вы, господа журналисты, дадите мне три минуты? Спасибо!
Наступила тишина, сверкали блицы, тянулись руки с микрофонами.
– Подробности происшедшего вам после моего ухода сообщат, – Гораев кивнул секретарю. – Вы относитесь ко мне по-разному, однако любой из вас в силах понять, что об убийстве мне хорошо знакомого, а для моей жены близкого человека трубить на весь мир не хочется. Убили молодую, красивую, жизнерадостную девушку. Мне как человеку горько, как спикеру парламента – стыдно, что в России продолжают убивать. Я официально заявляю, что происшедшее убийство расцениваю как обыкновенную уголовщину и преступное деяние, не имеющее никакого отношения к политической борьбе и предстоящим выборам. Именно поэтому я обратился в уголовный розыск, к специалистам, занимающимся раскрытием подобных преступлений.
– “Московский комсомолец”! Разрешите...
– Нет! – оборвал спикер. – На вопросы я отвечать не собираюсь! У меня к вам просьба, господа журналисты! Положение с преступностью вам известно. Когда россияне узнают, что убивают не только на улицах и переулках, но и на закрытой для посторонних территории... У меня нет слов! Просьба! Да не пишите вы пока об этом деле! Дайте информацию и этим ограничьтесь. Будут новости – вам сообщат! Благодарю за внимание!
Спикер вышел из помещения столь же стремительно, как и вошел.
* * *Авдеев сидел в комнате, которую отвели Гурову во временное пользование, и с ухмылкой наблюдал, как сыщик читает полученные документы.
Как Гуров и ожидал, ничего интересного в материалах, присланных из службы безопасности, не было. Если СБ и располагала на депутатов и министров, советников и помощников президента и спикера компрометирующими материалами, то сообщать об этом милиции не собиралась. Надеяться получить подобную информацию было в высшей степени наивно, но Гуров хотя порой и утверждал, что доверчивость и наивность свидетельство не глупости, а чистоты души, в данном, конкретном случае проявил достаточно коварства. Сыщик отлично понимал, что, кроме фамилий и общеизвестных сведений о приближенных, ничего не получит. Но, с одной стороны, ему и официальные данные были необходимы, – в случае надобности не разыскивать фамилии и телефоны. С другой, Гурову было интересно, как коллеги отреагируют на подобную просьбу, не предпримут ли попытку протолкнуть какую-нибудь дезу либо навести на след. Гуров попросил Авдеева познакомиться с материалами, не сомневаясь, что последние гэбисту прекрасно известны. Сыщик давал возможность Авдееву при “знакомстве” с информацией обратить внимание сыщика на какой-нибудь факт биографии, эпизод из жизни человека, что самое главное, – на какого именно человека подтолкнут гэбисты сыщика угро.
Закончив листать пухлую папку, Гуров сделал вид, что не обратил внимания на отчеркнутые места, папку отодвинул и беспечно спросил:
– Николай, ты лично за белых или за красных?
– Ты уже спрашивал, я отвечал. За Россию, мой друг, за Россию. И вопрос твой детский, наивный. Кого ты считаешь белыми, а кого красными?
– Нас с тобой с детства приучили, что большевики красные, а все остальные белые.
– Надо понимать, что ты считаешь хозяина данной резиденции красным, а президента, в недавнем прошлом секретаря обкома, позже кандидата в члены Политбюро, белым. Как ты сам выражаешься, интересное кино.
– Не путай, я без твоей помощи давно заблудился. Ты за кого будешь голосовать на выборах?
– Отстань! Какое это имеет отношение к убийству?
– Большое, – Гуров зевнул. – Убийца наследил, я тебе дал образцы травы, ты отослал на анализ и сказал мне, что химики ничего не нашли. Ты мне соврал, мне интересно, почему ты соврал.
– Я тебе передал полученную мной информацию, – Авдеев смотрел спокойно, чуть насмешливо. – Ты же продублировал результаты экспертизы. Ты считаешь меня недоумком, что я поверю, мол, машина приходила за твоим рапортом? Лев Иванович, о том, как ты не любишь писать рапорта и отчеты, у нас давно сложены легенды.
– У каждого свои недостатки, Николай. Ты не так глуп, как выглядишь, однако линию поведения избрал сомнительную, топаешь по хлипким, по гнилым жердочкам, можешь плюхнуться в дерьмо.
– У каждого свои недостатки, Николай. Ты не так глуп, как выглядишь, однако линию поведения избрал сомнительную, топаешь по хлипким, по гнилым жердочкам, можешь плюхнуться в дерьмо.
Гуров добился своего, Авдеев разозлился, насмешливое безразличие сменила неприкрытая злость.
– Ты не заговаривайся, мент! У нас с тобой звание одно, положение разное! Ты калиф на час! В данном деле кто разобьет себе морду в кровь, так в первую очередь ты! – Авдеев вскочил, оценил литую фигуру полковника, как он мягко двинул ноги под кресло, словно зверь, готовящийся к прыжку, сказал: – Идиот! Кретин! У нас всех крыша поехала!
– Все налево, все направо, все вместе! – Гуров рассмеялся. – А на самом деле все разные, Николай. Я на ринге третий десяток лет, для меня разбитая физиономия – дело привычное, словно ежедневное бритье, только кожа крепче становится. И чего ты злишься? Я же знаю, что ты ко мне относишься если не с любовью, то с большим уважением.
– А потому, Лев Иванович, что ты вежлив, к слову не придерешься, а тон у тебя снисходительный, часто надменный. Обидно!
– Я когда слышу себя на магнитофонной записи, плюнуть хочется. Человек свой голос не слышит, мне кажется, говорю мягко, душевно, а на деле выходит сплошное безобразие и фанфаронство. Это, Коля, из меня черная суть лезет, больно себя люблю и уважаю. А на людское мнение мне искренне наплевать, прямо с Останкинской башни плюю.
– Вот-вот! – почему-то обрадовался Авдеев. – Обрати внимание, я тебя величаю по имени-отчеству, а ты меня Николашкой кличешь.
– Николай Васильевич, мы с тобой вторые сутки по делу работаем, а ты мне так и не сказал своей версии.
– Какой версии? – опешил Авдеев. Манера Гурова внезапно менять тему разговора сбивала гэбэшника с толку, он не успевал перестраиваться.
– Убили человека. Почему? За что убили? Ты, полковник Николай Васильевич Авдеев, имеешь свою версию? Не для протокола, не для начальства, для себя лично.
– Возможно, но лишь для личного пользования.
– И прекрасно, меня это вполне устраивает. Ты беседуешь сам с собой, меня вроде бы здесь нет, можешь нести любую ахинею. Я, естественно, не скажу никому ни слова, вроде бы ничего не слышал, и обещаю не задавать тебе ни одного вопроса, – Гуров передвинул кресло к окну, отвернулся и закурил.
– А зачем мне это, ведь розыск ведет милиция? – неуверенно произнес Авдеев.
– Для очистки совести и для собственной безопасности. Не торгуйся, Николай Васильевич, ты не на базаре.
Гуров не рассчитывал услышать что-либо интересное, ясно – Авдееву приказали держаться в стороне, мол, вызвали милицейского розыскника, пусть пашет, а потом отвечает. Если служба безопасности и занимается данным делом, то уж делиться с милицией добытой информацией не станет, играют в одни ворота: выйдут на убийцу – значит, победили, не выйдут – скажут, что и не играли.
– Я сам с собой вслух не разговариваю, – продолжал упорствовать Авдеев.
– Тебе намекнули, что ради собственной безопасности лучше поговорить, – доверительные нотки из голоса сыщика испарились. – Прикажешь перейти к прямым угрозам? Изволь! При первой же встрече со спикером или мадам я обмолвлюсь, что ты конкретно, полковник Авдеев, сотрудничать отказался.
– Не наговаривай на себя, жаловаться не станешь, гордость не позволит. – Авдеев подумал, что сам бы накатил бочку непременно, и, стараясь придать голосу больше беспечности, продолжал: – Да черт с тобой, слушай, хотя ничего нового я тебе сообщить не могу.
Гэбист говорил длинно, путано, мысли его были кургузыми, выводы неубедительными, никакой версии не прослеживалось.
Гуров слушал, пытался уловить, знает Авдеев о досмотре машин в гараже или нет, но Авдеев ни разу не проговорился. – Не знает, – решил сыщик, иначе бы не удержался, хоть раз, а о машинах упомянул. Значит, я прав, убийца пришел, вернее направлен, другой силой, которая с конторой Авдеева не пересекается. Или пересекается, но над головой полковника, и он ничего не знает.
Авдеев окончательно выдохся и замолчал, Гуров повернулся к нему лицом и, словно пространного монолога не слышал, сказал:
– Ты просмотрел данную макулатуру, – он положил ладонь на лежавшую на столе папку, – кое-что подчеркнул. Здесь имеется пустяковая справочка на лидера одной из партий, я названий партий запомнить не могу... Ну, крикливый, обещает вернуть границы империи, бесплатную водку и разослать наши танки по всему миру. Фамилия у лидера подходящая – Бесковитый.
– Бесковитый Семен Вульфович, – подсказал Авдеев.
– Вот-вот, такую звучную и точную фамилию не забудешь, – Гуров улыбнулся. – В справочке ты подчеркнул сообщение о том, что Вульфович занимается онанизмом. Зачем ты обращаешь мое внимание на подобную чепуху?
– Подбрасываю компру, может, ты захочешь среди этой публики кого-то вербовать.
– Мысль интересная. А как ты полагаешь, Бесковитый авантюрист чистой воды или он мифоман и в реальность своих обещаний верит?
– Утверждать не могу, но полагаю, что во всей компании ни один ни во что не верит, просто каждый десятник стремится стать сотником и горло перервет конкуренту, чтобы им стать.
Глава пятая Стая
Семену с детства своя фамилия нравилась. Бесковитый! Не спутаешь и не забудешь. Это тебе не Иванов, Петров, Рабинович, на которых наталкиваешься в любом списке или анекдоте. Бесковитый – звучит, услышав такую фамилию, люди оборачиваются. А что улыбаются – плевать, познакомятся ближе, улыбочку проглотят. Сеня, Семен, позже Семен Вульфович родился и вырос вожаком, умел подобрать стаю и повести за собой. “Воюют не числом, а умением!” Это надо такое придумать! Фельдмаршал воевать умел, спору нет, но политик был никудышный, потому либо в опале пребывал, либо на неприступные стенки лазил. Числом, именно числом воюют! Семен Вульфович не сомневался, что сто шакалов задавят льва, как котенка. А шакалов в жизни значительно больше, чем львов. Они трусливые, послушные, их легко сбить в стаю. Надо лишь обещать, что каждый получит большой сладкий кусок.
Как над ним, Бесковитым, смеялись, когда он двинулся в президенты! У одних слезы на глазах, других понос прошиб. Результат? Вся Россия услышала его имя, увидела его личность. Нравится не нравится, слушала, и миллионы на его призыв откликнулись. Кричать нехорошо, тыкать в собеседника пальцем некультурно! Сашка Яковлев! Мало того, что однофамильцев у него миллион, так он еще не кричит, пальцем не тыкает, главное, ничего не обещает. Где Яковлев?! Ась?! Он по улице идет, хоть кто обернется? А наверху человек был. Интеллект у него, мысли, понимаете ли! Так ни того ни другого не видишь, в руки не возьмешь, подать себя человек не умеет и, опять же, главное, не обещает ничего.
Когда Вульфович еще сопливым Сенькой звался, уже соображал: за посул от человека чего хочешь получить можно. Только посул должен быть не простой, даже не большой, а огромадный, о котором каждый неимущий и мечтает. “Посулом сыт не будешь”. То не мудрость людская, а глупость несусветная. Вот реальным куском, какой бы тот ни был, действительно сыт не будешь, потому как аппетит приходит во время еды. Сашка Пушкин верно подметил и про старуху написал, которая получила корыто, до царева престола добралась и голодной осталась. Давать ничего не следует, трудно и крайне опасно, всегда недодашь, жлобом и обманщиком слыть станешь. Требуется лишь обещать. Вон борзые по кругу, роняя голодную слюну, как сумасшедшие за железкой несутся, смотреть любо-дорого, и догнать не могут, а азарт, подыхают от счастья. Главное, чтобы посул был точный, голос у сулящего громкий, уверенный. О чем российский мужик мечтает? Чтобы стакан был всегда полный, чтобы его, мужика, всегда великим называли, боялись и слушались. Значит, как? Держава – от края до края, шестой части нам мало, мы броню на всех перекрестках расставим, знай наших! Ну а водка, смешное дело, от пуза – хошь стакан, хошь корыто. Встань, человече, под мое знамя – и все твое!
Нет, что ни говори, а Буревестник людей понимал. Перво-наперво фамилия не годилась. Ульянов! Так хуже сыщется разве что Иванов. Ленин! Ни предков, ни корней, ничего, а звучит! Устали? Голодные? Желаете мира и землю? Пожалте! Он же не собирался, да и не мог ничего дать. Но громко пообещал и руку поднял! А чего дал? Возможность брату зарезать брата, сыну расстрелять отца, сестренок понасиловать, матушке с голоду помереть. Ну, земля, само собой, власть, а власть кто же с сотворения мира отдавал? Значит, посулил, кругом обманул, кровью залил, шкурку до костей ободрал! И чего? Прокляли? В мраморе положили, караулят, лишь взглянуть позволяют, и правнуки распятых в очереди стоят и стоять будут, потому как посул он двинул великий. Кто был ничем, тот станет всем! А пролетарии всех стран, объединяйтесь! А кого, окромя неимущих, объединить возможно? Имущий, умный трудяга, каждый сам по себе, да и забот у каждого уйма. Только вспахал, сеять подоспело, окучивать, убирать, – с ума сойти, присесть некогда, а не то что на митинг собраться. Всех нот не переиграешь, формул не напридумаешь, жизни не хватит, она короткая. А неимущий последние порты подхватил и вперед, под знамена, где всего-то обещают дать.