– Конечно, тетя, ты же знаешь, я тебе всегда оставляю четвертую.
По четвергам я всегда отмываю снизу доверху тетину четвертую кабинку и запираю до ее прихода. Это ее привилегия. У нее здесь своя кабинка, как у других – свой столик у Фуке или свой номер люкс в “Хилтоне”. Оставив у меня пиджак, сумочку и шляпу, она семенит туда с пакетом пончиков в руках, с пухлой подушечкой под мышкой и с блеском гурманства в глазах. Минут двадцать, удобно устроившись на мягкой подушке, положенной на крышку унитаза, она глотает один за другим своих любимчиков, языком давит тесто о нёбо, высвобождая у самых вкусовых сосочков ванильные пары, скрытые в недрах пончиков.
– Если б ты только знала, моя Жюли, – восклицает она, выходя из кабинки. – Боже, до чего же вкусно!
Самый настоящий наркоман после восьми уколов подряд.
Часы над дверью столовой показывали уже 11.25. Скоро придет такси. Слушатели, казалось, не спешили возвращаться к повседневным делам. Зал гудел от разговоров. Дамы вспоминали свои рецепты теста для пончиков, делились маленькими секретами. Сколько брать яиц, сколько масла, какого размера кулинарный шприц. Часть аудитории обсуждала вопрос, разумно ли есть пончики, уместившись задом на унитаз. Некоторые считали эту идею совершенно нелепой, но нашлись и такие, кто, наоборот, не исключал возможности унести обеденный десерт к себе в комнату и провести сеанс дегустации на толчке. Белан с сожалением оторвался от мягкого кресла. С каждым разом он чувствовал себя все лучше в окружении “глицинок”. Моника и Жозетта подали ему руки и помогли спуститься на пол. Воспользовавшись моментом, он рассказал им про Ивона. Сестры сказали, что счастливы будут принять у себя еще одного чтеца, и согласились – при условии, что сеанс продлится лишние полчаса. Белан не видел в этом ничего страшного. Он поцеловал их, вдохнув на прощание последнее облачко одеколона, и направился к такси, которое уже показалось в конце аллеи.
20
За время его отсутствия Руже де Лиль Пятый скончался. Когда Белан вернулся из “Глициний”, маленькое тельце неподвижно лежало рядом с банкой. Видимо, временный аквариум показался рыбке слишком тесным для ее плавников, и она решила совершить большой прыжок в неизвестность, посмотреть, не лучше ли мир снаружи. Ее последняя мечта о свободе разбилась о холодную сталь раковины, с грустью подумал Белан. Он осторожно, двумя пальцами взял крохотного покойника за хвост и положил в полиэтиленовый пакет. После обеда он вышел из дому и направился в сторону Павийон-су-Буа. Этот маршрут Белан знал наизусть, он шел по нему уже пятый раз. Минут через двадцать он остановился на мосту, перекинутом через Уркский канал, достал застывшее тельце Руже де Лиля и отправил в спокойные воды.
– Мир твоим косточкам, старина.
Он ни разу не смог выбросить умершую рыбку в мусорное ведро, как какие-нибудь очистки. В его глазах они были чем-то большим, чем просто декоративные рыбки. Каждая уносила в своих слуховых отверстиях его сокровенные признания. За неимением широкой реки Уркский канал был самой достойной гробницей, какую он мог найти для их останков. Кинув последний взгляд на оранжевую точку, опускавшуюся в темную глубину, Белан быстрым шагом двинулся обратно. Спустя четверть часа колокольчик над дверью зоомагазина, весело звякнув, известил, что он переступил порог. Его появление было встречено трескотней попугайчиков, повизгиванием щенков, мяуканьем котят, тявканьем кроликов, писком цыплят. Рыбы хранили молчание и только выпустили короткую цепочку пузырьков.
* * *– Что угодно месье?
Продавщица была под стать своему жесткому голосу – бледная и холодная.
– Мне бы нужна золотая рыбка, – пробормотал Белан.
Да, именно нужна. Он питал настоящее пристрастие к золотым рыбкам. Он уже не мог обходиться без молчаливого цветного пятна, украшавшего его ночной столик. Белан переживал эту ситуацию не раз и знал, что жить одному и жить одному с золотой рыбкой – огромная разница.
– Какой породы? – спросила анемичка, открывая толстый каталог аквариумистики. – В продаже имеются экземпляры львиноголовки, кометы с длинным раздвоенным хвостом, оранды с шишкой на голове, бархатного шара, вуалехвоста, шубункина, ранчу, а также черного телескопа оригинального насыщенного окраса. В настоящий момент очень популярен звездочет с раздвоенным хвостом и глазами-телескопами в верхней части головы. Очень стильно.
Белану хотелось спросить, нет ли у них самой обычной породы, просто золотой рыбки, с одним хвостом, ведь для того, чтобы плавать по кругу, его вполне достаточно, с маленькими глазками по обеим сторонам головы, там, где им положено быть. Но вместо этого он вытащил из кармана потертое фото Руже де Лиля Первого, основателя династии, того, с которого все пошло, и ткнул его под нос продавщице:
– Мне бы хотелось такую, как здесь, – постучал он пальцем по выцветшей картинке.
Продавщица смерила снимок оценивающим взглядом и проводила его к большому аквариуму в глубине магазина, где трепыхалось с полсотни потенциальных Руже де Лилей.
– Выбирайте. Как выберете, позовите, я буду рядом, – произнесла она, вручая ему сачок.
Он ей был неинтересен со своим банальным карасем. Белан, с фотографией в руках, всматривался в колыхавшийся перед ним оранжевый косяк, отыскивая точного клона. Вскоре он его приметил. Тот же цвет, чуть светлее по бокам, те же плавники, тот же приветливый взгляд. После трех бесплодных попыток он наконец его поймал. И спросил у продавщицы новый аквариум.
– Круглый или квадратный?
Тяжкая дилемма – выбирать между смертельно надоевшим путем по кругу или прогулкой по ломаной линии, где все время утыкаешься в стенку. В итоге он остановился на привычном стеклянном шаре. Даже для самой заурядной рыбки нет худшей пытки, чем днем и ночью вонзаться в прямые углы. Вернувшись к себе, Белан поскорей насыпал на дно аквариума белого песка, положил на него маленькую амфору и воткнул искусственные водоросли, оставшиеся от предыдущего жильца. И вот уже новый Руже де Лиль весело бултыхался посреди этого сказочного убранства. От крошечной рыбки, как две капли воды похожей на своих братьев, исходило ощущение бессмертия, и это нравилось Белану. На какой-то миг ему показалось, что он прочел во взгляде Руже Шестого благодарность всех его пятерых предшественников.
21
В то утро старичок-в-тапочках-и-пижаме-под-плащом бродил как неприкаянный возле своего дома № 154. Без Балтуса. Накануне вечером у пса отнялись задние ноги. Теперь его наблюдали в ветеринарной клинике.
– Пока он снова не начнет ходить, – уточнил старичок. – Ведь он будет ходить, мой Балтус, правда? Они мне его вылечат? – умоляюще спрашивал он со слезами в голосе, вцепившись в руку Белана.
Белан пообещал, что да, конечно, почему бы, собственно, его задним лапам не научиться ходить снова, хотя в глубине души был уверен, что псина наверняка пришла к концу жизненного пути и совсем скоро встретится с Руже де Лилем Пятым в великом зверином раю. Известно ведь, старые собаки обычно начинают умирать сзади. Белан послал старичку последнее прощание, больше похожее на соболезнование, и отправился на вокзал. На свое откидное сиденье он уселся с неподдельным удовольствием. Тексты Жюли жгли ему пальцы.
17. doc
Суббота – всегда самый тяжелый день недели, равно как и среда, но если эта самая суббота еще и совпадает с последним днем распродаж, то это черный день по всем статьям, из тех, когда даже сто тысяч квадратных метров торгового центра еле вмещают толпу. С той минуты, как открылись входные двери, передышки не было ни на минуту. Клиенты пачками валили в мою пещеру, оставляя потоки мочи, экскрементов, крови и даже рвоты. Иногда мне кажется, что я вижу в них одни сфинктеры, желудки, кишки и мочевые пузыри на ножках, а не людей целиком. Особенно не люблю такие людные дни, когда торговый центр похож на муравейник. Меня это остервенение вгоняет в тоску, пусть даже оно обычно сулит отменные чаевые. Все время надо скакать туда-сюда, если не хочешь, чтобы тебя накрыло с головой. Ставить в кабинки новые рулоны бумаги, мыть крышки унитазов при каждом удобном случае, бросать таблетки хлорки в писсуары, да и у блюдечка своего показываться как можно чаще. Спасибо, до свидания. Спасибо, хорошего дня. Здравствуйте, спасибо, до свидания. Потому что многие не оставляют ничего, если некому засвидетельствовать их щедрость. Тетофоризм № 4: нищий отошел – плошка пуста. По-моему, сегодня здесь побывало все человечество. Так я себе говорю, когда запираю решетку, вконец разбитая, с больной спиной, с носом, забитым аммиаком и хлоркой.
Мне гораздо больше нравятся не эти громадные безумные дни, а скромные утра рабочей недели, когда клиенты заходят скупо, по одному. В такие минуты я иногда отвлекаюсь от своих записей или журналов и прислушиваюсь к ним. Затаив дыхание и закрыв глаза, я отключаюсь от незатихающего гула торгового центра и сосредоточиваюсь на шумах, исходящих из туалета. Со временем мой слух обострился, и я могу совершенно точно расслышать любой самый тихий шорох, доносящийся сквозь закрытые двери. Тетя со свойственным ей хлорированным всезнанием разбила эти шумы на три категории. Первые – те, что она зовет красивым именем “звуки благородные”. Тихий звон расстегнутого пояса, короткая песенка спущенной молнии, сухой щелчок кнопки, не говоря уже про шуршание тканей, шелка, нейлона, хлопка и всяческих других: они поют, когда соприкасаются с кожей, когда мнутся, трутся, шелестят и трепещут. За ними идут звуки-прикрытия. Смущенное покашливание, наигранно веселое посвистывание, нажатие на слив – все те шумы, что призваны заглушить третью звуковую категорию, звуки деятельные: метеоризм, журчание, хлюпанье, пение эмали, шлепок падения в воду, бряканье барабана с бумагой, звук вскрытой прокладки. Наконец, со своей стороны, я бы добавила еще одну категорию – более редкую, но такую интересную! – звуки удовольствия, все эти попискивания и счастливые вздохи, которые иногда всплывают к потолку, когда отверзаются запоры и долго сдерживаемая освободительная струя наконец льется каскадом по фаянсу или переполненный желудок облегчается шумным потоком. Порой я их люблю, людей, которых заносит сюда; они так уязвимы в своем желании опорожнить мочевой пузырь или кишечник. И я знаю, что на то короткое время, когда они исчезают за дверью кабинки, все они, независимо от ранга и положения в обществе, возвращаются во тьму времен, превращаются в млекопитающих, справляющих нужду, пристроив зад на унитаз. Их спущенные брюки скручены вокруг щиколоток, их лбы сочатся потом, когда они, кряхтя, тужатся открыть сфинктер – наедине с самими собой, вдали от мира наверху. Что интересно, люди оставляют мне не только содержимое своего желудка или мочевого пузыря. Некоторые изливаются передо мной, вываливают все свои несчастья. Я их слушаю, людей. Я даю им возможность выплеснуть всю злобу на мир, просушить свою маленькую жизнь, выболтать мне все свои проблемы. Здесь поверяют тайны, здесь хнычут, плачут, ревнуют, рассказывают о себе. Тетофоризм № 12: туалет – это исповедальня без кюре. К счастью, бывают и другие: они болтают о пустяках просто ради удовольствия перекинуться несколькими любезными словами, для них я не просто пара ушей, в которые можно сбросить свое раздражение. На выходе я положила книгу отзывов, как в некоторых шикарных ресторанах, книгу, где люди могут на досуге оставить мне, помимо монетки, словесные следы своего визита. И каждый вечер, запирая двери, я проверяю свои силки, пробегаю глазами слова любви, слова ненависти, слова радости и горя, из которых узнаю о человеческой природе больше, чем из любой энциклопедии.
“Как чисто, браво! Изабель”.
“Лучше, чем в обычных общественных туалетах, чистый уголок, очень хорошо содержится. Продолжайте в том же духе. Рене”.
“Учиться надо было, дурында! Х”.
“Бумага у вас, на мой вкус, жестковата, а в остальном идеально. Марсель”.
“Однажды оказавшись здесь, обязательно вернешься, хотя бы из-за безупречной чистоты. Ксавье, Мартина и их дети, Тома и Квентин”.
“Палежи мне жопу, шлюха”.
“Короли и философы испражняются, и дамы тоже. Монтень”.
“Было бы неплохо предлагать посетителям журналы при входе в кабинки. Кроме того, несколько снижает впечатление скудный ассортимент мыла. Думаю, многих привлекла бы возможность самим выбрать аромат. С точки зрения чистоты замечаний нет. (Разве что несколько пятнышек в стыках. Попробуйте белым уксусом.) Мадлен де Борней”.
“Я дрочил на тебя в твоем сраном сортире, сучка”.
В вагоне раздались смешки, в них вплелись несколько оскорбленных возгласов. Белан поднял голову. Большинство слушателей взглядом просили его продолжать. Он слабо улыбнулся и перешел к следующей записи Жюли.
23. doc
Не поручусь, но, по-моему, она еще удлинилась. О, ненамного, всего на несколько сантиметров, но если так дальше пойдет, к концу десятилетия она вполне может доползти до больших зеркал на женской половине. Тетя рассказывала, что трещина появилась лет тридцать назад, когда снесли центральную лестницу и поставили новые эскалаторы. Она родилась под первые мощные удары отбойных молотков, в северном углу, под сливом, а дальше стала располагаться поудобнее. Тогда она была совсем маленькая, чуть толще волоса и не длиннее травинки. Но постепенно окрепла, стала прокладывать себе путь по необъятным белым просторам, чертить тонкую темную линию на каждой плитке, что вставала на ее пути. С тех пор она никогда не останавливала бег, несмотря ни на что, ни на дюйм не отклонялась от своей траектории, какие бы препятствия ей ни встречались. Она родилась при Миттеране, отпраздновала свой первый метр, когда русские еще не вышли из Афганистана, добралась до второго, когда Иоанна Павла II предавали земле. Теперь она растянулась на три долгих метра, даже больше. Она – как морщина на лице, знак уходящего времени. Очень она мне нравится, эта трещинка, идет своим путем, и будь что будет; чертит свою судьбу, не обращая ни малейшего внимания на все встряски планеты.
Когда поезд остановился на станции и люди вышли из вагона, сторонний наблюдатель легко мог бы заметить, насколько слушатели Белана отличались от прочих пассажиров. Вместо ненавистной маски бесстрастия на их лицах лучилось умиротворение сытого младенца.
22
Белан постучал в дверь Джузеппе в семь часов вечера. Старик во второй половине дня звонил ему на работу, величайшая редкость. Набрал номер Ковальски и попросил позвать Белана. Голос Феликса, раздавшийся в наушниках радиосвязи, звучал сварливее обычного. Он не любил, когда персонал отрывали от работы.
– Гормоль, к телефону.
Белан схватил протянутую толстяком трубку, недоумевая, кому он тут мог понадобиться.
– Можешь заскочить после работы?
– Да, а зачем?
В ответ Джузеппе бросил в микрофон короткое “увидишь” и нажал на отбой. Даже вечером он изо всех сил тянул время, пока Белан не покончил с аперитивом. Хотя тот ясно видел, что старик сгорает от нетерпения. Он нервно елозил колесами взад-вперед, неловко таскал горстки фисташек и арахиса, вертелся на сиденье. В конце концов Белан, не в силах больше ждать, задал вопрос, который жег ему губы с момента прихода:
– Ты меня позвал только ради бокала муската, Джузеппе?
– Знаешь, малыш, пока тебя не было, я без дела не сидел.
Глаза его хитро поблескивали. Он развернулся и попросил Белана направить свои стопы вслед за колесами инвалидного кресла в спальню, которая служила ему кабинетом. В спальне царил веселый кавардак. Хлипкий секретер тонул в кипах бумаги. Компьютер и принтер составлены на пол, чтобы освободить место. Цунами не обошло стороной и медицинскую кровать, она тоже была усеяна листками. На высоте кресла висела пришпиленная кнопками большая карта Парижа и парижского региона, занимавшая большой кусок стены. На ней виднелись карандашные пометки и несколько грубых кружков, нарисованных красным фломастером. Другие такие же кружочки были зачеркнуты. Несколько названий городов подчеркнуты, другие замазаны. По всей столице и пригородам расцвели стикеры, покрытые неудобочитаемыми мушиными каракулями, понятными одному Джузеппе. Вся карта была превращена в кучу помарок, подчисток и коллажей. Спальня походила на генеральный штаб перед сражением.
– Что у тебя тут за дурдом, Джузеппе?
– А, это! Ну, дело само собой не делается. Целых два дня убил, составляя список, и еще столько же, отсеивая лишнее и уточняя данные. Нелегко это было, но я, пожалуй, собой доволен. Сегодня утром закончил.
– Что закончил-то, Джузеппе?
– Что-что, твою Жюли. Ты хочешь ее найти или ты не хочешь ее найти? Знаешь, я трижды все перечитал, чтобы ни единой приметы не пропустить. Примет-то маловато. Скупится девица на подробности. Семьдесят два текста, и ни разу не назвала ни своей фамилии, ни даже города, где работает. Прямо-таки авторский подвиг. Но Джузеппе так просто не отступится! Я исходил вот из чего, – продолжал он, протягивая Белану листок. – Мы знаем, что ее зовут Жюли, что она работает уборщицей в туалете, что ей 28 лет и что раз в год, в день весеннего равноденствия, она пересчитывает плитки и их 14 717. Но я особое внимание обратил на приметы 4, 9 и 11, они самые важные: ее туалет в торговом центре; площадь этого центра сто тысяч квадратных метров; а построен он как минимум тридцать лет назад, судя по трещине.
* * *Белан оторопело смотрел на короткий список, который держал в руках. Номера 4, 9 и 11 были подчеркнуты зеленым. Джузеппе изложил ему свой метод, итогом которого и стала прикнопленная к стене разноцветная лапша. Полазив по интернету, он составил полный перечень крупных торговых центров Парижа и Иль-де-Франс; получился список из восемнадцати центров, в основном в ближних пригородах. Затем он просеял все эти центры по дате строительства, отсекая самые новые. Так из выборки исчезли “Милленер” в Обервилье, “Валь-д’Эроп” в Марн-ля-Валле и “Карре-Сенар” в Льесене: все три пали жертвой своей молодости. В результате второго просеивания, по размеру торговой площади, список сократился до восьми финалистов. Джузеппе с гордостью зачитал ему названия счастливых избранников, со всей родословной, показывая их на карте линейкой:
– “О’Паринор” в Оне, построен в 1974-м, 90 тысяч квадратных метров. Знаю, это меньше ста, но уж так и быть, я его включил. “Рони-2”, 1973 год, 106 тысяч квадратных метров. “Кретей-Солей”, 1974-й, 124 тысячи метров. “Бель-Эпин” в Тье, 1971-й, 140 тысяч метров, великоват немножко, да ладно. “Эври-2”, 1975-й, 100 тысяч квадратных метров, тютелька в тютельку. “Велизи-2”, построен в 1972-м, 98 тысяч квадратных метров. “Парли-2”, в Шене, 1969-й, 90 тысяч метров. Немножко не дотягивает, как в Оне, но ничего. И последний, “Катр-Тан” на Дефанс, 1981-й, 110 тысяч метров. Естественно, во всех есть туалеты, но проверить, есть ли там уборщица, невозможно. Нигде такой информации нет, прямо табу какое-то.
На Белана продуктивная работа старого друга произвела большое впечатление. Он всмотрелся в красные кружки, которые, если их соединить, образовывали восхитительно ровный эллипс, начинающийся на северо-востоке, в Оне, и тянущийся до Нантерра на западе, огибая столицу с юга. Только Эври оставался не охваченным этой воображаемой линией и одиноко висел в самом низу карты. Белан предположил было, что Жюли вполне может работать где-то в провинции, но тут Джузеппе возмутился:
– Ты свою флешку нашел не в экспрессе “Париж – Бордо” или “Париж – Лион”, а в скоростном метро, так что, по-моему, весьма высока вероятность, что твоя Жюли моет сортиры где-то у нас под боком! И на твоем месте я бы начинал с “О’Паринор” и “Рони-2”, эти ближе всего.
* * *Остаток вечера они провели за телевизором и итальянскими закусками, которые сварганил Джузеппе. Прощаясь с другом, Белан обещал держать его в курсе своих поисков. Домой он вернулся с аккуратно сложенным драгоценным листком в кармане куртки. И пока Руже Шестой заглатывал крошки корма, плавающие на поверхности аквариума, Белан перечислил ему восемь названий, восемь этапов крестного пути, вобравшего в себя все его надежды.
23
Все начало недели Белан бегал по торговым центрам. Как только кончался рабочий день, он бросал “Церстор”, выскакивал из спецовки и мчался прочь с завода, даже не приняв душ, чтобы успеть на ближайший поезд, автобус или метро в нужном направлении. В понедельник – “О’Паринор” в Оне, во вторник – “Рони-2”, в среду – “Кретей-Солей”, а накануне вечером – Дефанс. Миражи рассеивались один за другим. Джузеппе, сгорая от любопытства и нетерпения, каждый вечер справлялся о результатах: