Елена не плакала. Она мысленно держала Артемьева за руку. Не удерживала, а вела…
Он был большим ребенком, доверчивым, по-детски жадным, по-детски любопытным. Он и был ее ребенком. А еще он был ее Мастером. И только с ним она была ТАЛАНТЛИВА. Как скрипка в руках Паганини.
Роза надела шляпу с полями и обвила ее черным гипюром. Получилось красиво. Роза сидела на почетном месте возле гроба, но зорким взглядом углядела в толпе всех его похихишниц. Их было не меньше пяти штук, не так уж и много. По одной на пятилетку.
Похихишницы толкались жопами, клали цветы, норовили протолкнуться поближе к гробу, попасть в телевизионную камеру.
Роза едва заметно ухмылялась, наблюдая эти усилия. Камеру интересовала только семья, дочери и жена, а также видные политики! Людмилочка наклонилась к матери и тихо проговорила:
– Мамаша, притушите победный блеск ваших глаз. Это заметно…
Роза не отреагировала на замечание. Она ничего не могла с собой поделать. Она действительно присутствовала на главной победе своей жизни. Быть женой Артемьева – это полдела. Жена – величина переменная. Сейчас жена, а через полчаса уже не жена. Но быть вдовой Артемьева – это НАВСЕГДА. Теперь никто не украдет мужа, статус, благосостояние. Все – ее. А похихишницам только и остается толкаться возле гроба, как голубям. Собирать жалкие крохи. И при жизни – крошки, и сейчас – считай ничего…
Панихида окончилась. К Розе и Людмилочке подошел сам мэр и поцеловал им руку. Каждой по очереди. Телевидение отразило этот акт сочувствия и уважения.
Гроб перенесли в автобус.
Артемьев завещал похоронить себя в родной деревне Заколпье. Предстояло ехать сто километров.
Никто из важных гостей не пожелал преодолевать такие расстояния. А похихишницы пожелали, как ни странно. Одна за другой полезли в автобус, оттопыривая зады разных размеров и форм.
Роза растерялась, а Людмилочка сказала:
– Пусть едут. Автобус полупустой. Перед деревенскими неудобно.
Постоянка стояла в стороне. Людмилочка подошла к ней.
– Может быть, вы хотите проводить папу? – проговорила она. – Папа был бы очень рад. И я тоже.
Елена поднялась в автобус.
«Папа был бы очень рад»… Странно сопрягать такие понятия, как радость и смерть. И вместе с тем Елене казалось, что Артемьев еще здесь. Рядом с ней. Он ее почувствует, и ему будет спокойнее. Не так одиноко и не так холодно.
Елена села в ногах и незаметно коснулась гроба коленями.
Хоронили на высоком месте, под широкой разлапистой сосной.
Артемьев сам себе приглядел это место – еще давно, когда был молодым и крепким мужиком. Он сказал тогда: «Хочу лежать здесь».
Все смеялись. Казалось, это время никогда не придет. Но оно пришло. Вот оно.
Внизу текла река, за рекой – луга, и лес в отдалении. А надо всем синее небо и барашки облаков. «Равнодушная природа продолжала красою вечною сиять». Природе все равно, кого именно она смывает с лица земли: того или этого, хорошего или плохого, любимого или бесхозного. Ей главное – освободить место для следующего.
Гроб опускали деревенские.
Могила уходила в песок. Никакой влаги. Хорошее место выбрал себе Артемьев.
Роза заплакала. Она осознавала, что и ее тут положат. Стало себя жалко. Хоть и муж под боком, и песок, а все равно… Жалко расставаться с детьми, с белым светом. И Артемьева тоже жалко. Он был такой живой и грешный, и порядочный при всех своих грехах. У него была крепкая деревенская середина. Без городской гнильцы.
Полетели комья земли.
Похихишницы завыли. Хоронили их молодость, страсть, звездные часы жизни. Каждая была уверена: только ей достались его любовь, крики и шепоты, жаркое дыхание жизни.
Пусть жене отойдет все нажитое добро. Но ведь его с собой не возьмешь, и за тобой не понесут…
Елена не знала, кто эти женщины. Может быть, родственницы. Хотя для деревенских они были слишком ухоженны.
И похихишницы не понимали, кто эта странная молодуха – стоит и не плачет. Хоть бы слезу уронила для приличия.
Елена действительно не плакала. Она осознавала умом, что хоронят ее любимого Артемьева, но сердцем не верила. Ей казалось, что он отъехал в дальнюю командировку, куда-то на Север, например. Они будут как-то общаться, подавать друг другу сигналы, сниться во сне, мысленно беседовать. И он будет отвечать на все ее вопросы.
А потом, когда придет время, она к нему поедет и они встретятся. И уже не расстанутся. И сейчас не расстались. Их души по-прежнему на одной волне. Она чувствовала, что он рядом. И растерян. Она мысленно говорила ему: «Ничего не бойся. У тебя все получится».
Материальный мир этого объяснить не может. Но вера открывает другие знания и другие возможности.
Елена не плакала. Она просто стояла и вслушивалась: как он там?
Поминки справляли в доме Артемьева. В его летней резиденции – как говорила Людмилочка. Дом всю зиму стоял нежилой, и сейчас в него было неприятно войти. Запах сырости и гнилой картошки.
– Значит, так, – распорядилась Людмилочка. – Снимайте каблуки, берите ведра. И за водой…
Похихишницы не возражали. Они скинули свою выходную обувь. Сунули ноги в галоши, стоящие у двери, и строем пошли к колодцу. Колодец был не рядом, на середине длинной улицы, но им это не мешало. Наоборот. Хотелось перевести душевную тяжесть в физическое действие.
Телевизионная дива скинула свои меха и переоделась в телогрейку. Приобрела вид хипповый и жизнеутверждающий.
Похихишницы превратились в простых рукастых теток. Наносили воды, вымыли полы и даже окна. Одна из них, циркачка, подставила лестницу и забралась под потолок. Протерла стены. Дом как будто вздохнул и посветлел.
Похихишницы старались от души. Людмилочка командовала, осуществляла общее руководство.
Роза накрывала на стол. Она привезла с собой все, что следует. Надо было разложить по блюдам, чтобы выглядело красиво. Не на газете же есть.
Постоянка тихо помогала Розе. Перетирала тарелки кухонным полотенцем. Вилка слева, нож справа.
Стол был накрыт. Все сполоснули потные лица и уселись в свободном порядке.
Пришли деревенские. Принесли бутыль самогона. Пришлось сдвигаться. Места хватило всем. В тесноте, да не в обиде. А вот рюмок не хватило. Пришлось добавить стаканы и железные кружки – все, что нашлось в доме.
Стали поминать Артемьева. Ровесники помнили его ребенком и молодым парнем. Роза все это слышала не раз: как Артемьев мальчишкой тонул в полынье, как его спасли. И он спасал, когда вошел в силу. Заботился о деревне, доставал доски и гвозди через свои каналы. Тогда ведь ничего нельзя было достать. А жить надо было.
Сейчас – другое время. Бессовестное. За деньги можно все. Только где их взять, деньги?
Бывший председатель колхоза, а ныне просто фермер, завел страусов. Страусиные яйца – это тебе не куриные.
– Но они же бегают, – заметила цирковая похихишница.
– Бегают, когда жизнь заставляет. А тут им еду в загон приносят. Куда бежать?
Соседка Артемьевых Зоя стала рассказывать, что в соседний колхоз заехали американцы – муж и жена. Организовали фермерское хозяйство. Сами молодые, красивые. Коровы мытые, сытые. В коровнике чисто. Доят по компьютеру. Вся деревня работает вместе с американцами. Никто не пьет и не матерится. Культурно разговаривают.
– А почему не матерятся? – спросила Людмилочка. – Американцы же не понимают. И коровам все равно.
– Не хочется грубостей, – объяснила Зоя. – Хочется культурно. Надо бы и в нашу деревню пару американцев.
– А русские не могут? – спросила цирковая похихишница.
– Не могут, – спокойно сказал фермер. – Нет культуры труда.
– Научатся, – помечтала Роза.
– Может, когда-нибудь научатся. Сколько стояла советская власть? Семьдесят лет. Вот считай: семьдесят на обратную раскрутку.
– Алексей петь любил, – напомнила Елена. – Давайте споем его любимую.
– Пел мимо нот, но громко, – вспомнил Гена, Зоин муж.
Гена поставил на колено гармонь, развернул мехи. Запел. Голос у него был хрипловатый, но пел он хорошо. Людмилочка с удивлением посмотрела на Гену. Он пел не хуже эстрадных певцов, если не лучше.
– За рекой, за лесом… – начал Гена. – Солнышко садится…
– Что-то мне, подружки, дома не сидится, – подхватили деревенские. Они разделились на голоса. Выстраивался хор.
– Сладкая истома, черемухи цвет…
Похихишницы не выдержали, влились в хор.
– Усидишь ли дома в восемнадцать лет…
Как они пели… Как рвалась душа на волю.
Елена глядела на поющий стол. Все объединились и слились в одно. Не было городских и деревенских, богатых и бедных, победителей и пораженок, законных жен и случайных похихишниц.
Все объединились в одну большую душу, как во время молитвы.
Артемьев лежал под елью. Земля еще не слежалась и пропускала звуки. Он слышал голоса, сплетенные в песню. Это были голоса тех, кого он любил в течение жизни.
Они звучали так красиво и всепрощающе. Возможно, это пели ангелы. А может быть, просто шел дождь…
Назло
Надя примеряет подвенечное платье. Она стоит на столе.
Вокруг нее медленно передвигается модельер Ирина, устанавливает длину подола. Подкалывает специальными иголками.
Надя видит себя в зеркале.
– Супер… – отмечает Надя.
– А вы его любите? – спрашивает Ирина.
– Жениха? – уточняет Надя.
Ирина кивает. Во рту у нее иголки.
Надя думает. Потом говорит:
– Что значит «любите»? Захочу и полюблю. Все от настроя зависит. Я ему благодарна. А благодарность – материал прочный. На благодарности многое можно выстроить: и семью, и даже счастье.
Ирина вытаскивает изо рта иголки. Подкалывает подол.
– Благодарность – чувство аморфное, – возражает Ирина. – А счастье строится только на любви.
– А какой толк от этой любви? Пришел – ушел. Устроился. Имеет жену и любовницу. Значит, мне жить и стареть в любовницах. Промурыжит до сорока лет, а потом – кому нужна? Время работает против меня.
– А вы его любите?
– Кого? – не понимает Надя.
– Любовника своего.
– Любовник – грубо. Возлюбленный. «Возлюбленный, как никакой другой, возлюбленным уж быть не может». Бунин.
Ирина перестает подкалывать. Говорит мечтательно:
– У меня тоже был любимый человек.
– Был да сплыл?
– В каком-то смысле, – соглашается Ирина.
– «Настоящая любовь никогда не кончается браком». Бунин.
– Он хотел на мне жениться, но его мамаша тормозила. Хотела, чтобы он женился на своей.
– На еврейке?
– На мусульманке.
– У них там строго. Ислам, – подтвердила Надя.
– Мы встречались три года, – продолжала Ирина. – Его мамаша встала как скала. Я мечтала, чтобы она куда-то делась. Эмигрировала бы в Австралию. У нее там старший сын живет. Но она ни с места. Сторожила Максуда, как собака.
– Он был красивый? – спросила Надя.
Ирина устремила взгляд в пространство, как будто видела перед собой любимого человека. Потом заговорила:
– Брови высокие… Глаза – золотой бархат. Зубы – белые, как сколотый сахар, крепкие, как у молодого волка. Губы мягкие, как у лошади.
– Как у коня, – поправила Надя.
– Когда он на меня смотрел, у него трепетали кончики ресниц. От нежности. Мы часто ссорились последнее время из-за мамаши. Я упрекала, а он на меня смотрел, и кончики ресниц дрожали. Какое это было счастье…
– А у Андрея от любви голос садится. Говорить не может…
– Однажды его мамаша вышла на балкон, – продолжала Ирина. – А возле балкона дерево росло. И вдруг оно упало со страшным треском. Чуть не срезало балкон. В двадцати сантиметрах упало. Представляете?
– Да. Неудачно получилось.
– Как раз удачно. Еще бы двадцать сантиметров, и ее бы убило.
– Я и говорю.
– Нет-нет, что вы… Пусть живет до 120 лет.
– И чем все кончилось?
– Я вышла замуж. Назло.
– А дальше?
– Дальше не было ничего. Он погиб. ДТП. Дорожно-транспортное происшествие. Поехал куда-то ночью и столкнулся с грузовиком в лоб. Заснул, наверное…
– Ужас… – выдохнула Надя.
– Если бы я была рядом с ним, он никуда бы не поехал и остался жив. А если бы я оказалась рядом в машине, он бы не заснул. Со мной бы он не умер. А теперь его нет. Нигде. Никогда.
– А новый муж, как он выглядит? – спросила Надя.
– Не знаю. Я на него не смотрю. Ребенок растет. Мальчик. Макс. Когда он на меня смотрит, у него реснички трепещут. Передалось.
– А ребенок от кого? – не поняла Надя.
– От мужа. Но я все время думаю о Максуде. Мальчику передалось.
Ирина замолкает. Начинает выравнивать длину. Потом прерывает работу. Говорит:
– Ничего не надо делать назло. Зло убивает. Максуда нет. Меня, считай, тоже нет. Его матери тоже нет, хоть она и жива… Я все время возвращаюсь в точку, когда я совершила ошибку. Вернуться бы в эту точку, в эту минуту, и пойти в другую сторону.
Надя напряженно смотрит перед собой. Слышит голос Ирины:
– Нельзя испытывать любовь. Испытывать можно только самолеты. Они из железа.
Зачем?
Однажды, в девяностых годах (не помню точно – когда), мне позвонил Сергей Александрович Филатов и попросил принять участие в форуме интеллигенции. Форум должен был состояться в Уфе и длиться один день. Во вторник – туда, вечером – обратно. Гонорар не предусмотрен. Полет и гостиница – за счет принимающей стороны.
Нужен мне этот полет и эта гостиница. Я боюсь летать – это раз. Я ненавижу гостиницы с чужими, случайными кроватями, и я не люблю выступать перед аудиторией. Стесняюсь. Мне кажется, люди смотрят и думают: «О, вылезла».
Один писатель признался мне однажды, что он боится споткнуться на сцене и упасть. А в зале подумают: такой здоровый – и выложился.
Мне захотелось сказать «нет». Но Сергей Александрович – негромкий, значительный, благородный человек. Я не решилась сказать ему «нет».
Я сказала, что полечу с большим удовольствием.
В назначенное время я приехала во Внуково, где состоялся сбор участников форума. Участников я увидела сразу. Они стояли в центре зала, как маленький табун старых лошадей. Холстомеры.
Это были плохо одетые, глубоко пожилые люди. Однако имена их буквально сверкали в семидесятые годы. Это были звезды семидесятых.
Чуть в стороне стоял прямой и элегантный Генрих Боровик. Смотрел перед собой. Ни с кем не общался.
Самолет взлетел как обычно.
Рядом со мной оказался талантливейший Владимир Маканин. Он сидел у окошка и смотрел в иллюминатор.
Через полчаса я вдруг ощутила давление на уши, очень чувствительно, как будто кто-то надавил двумя пальцами.
Мы с Володей выразительно переглянулись. Что бы это значило?
– Разгерметизация, – предположил технически образованный Маканин.
В динамике раздался треск и мужской голос.
– В связи с техническими неполадками самолет возвращается в аэропорт Внуково, – сурово и мужественно доложил голос.
Владимир стал смотреть в иллюминатор.
– А мы никуда не летим, – заметил он. – Мы делаем круги над Ленинским проспектом.
Итак, самолет разгерметизировался, дальше лететь нельзя. Садиться с полными баками тоже нельзя. Придется крутиться в небе, чтобы израсходовать топливо.
Весь форум интеллигенции напряженно замолчал.
Сергей Александрович Филатов с женой сплели руки, держась друг за друга. А за что еще держаться в аварийном самолете?
Член Государственной думы, продвинутый чеченец (забыла фамилию), что-то писал в блокноте. Готовился к выступлению на форуме. Он был совершенно спокоен. Может быть, в ментальности чеченцев не принято выказывать страх перед смертью. Тем более что это неточно. Все может окончиться благополучно.
По проходу шныряли озабоченные стюардессы.
Я нервничала и от этого шутила. Видимо, юмор прячет страх.
Страх гримируется в смешное. Меня никто не поддерживал. Стояла полная тишина.
И вдруг раздался чей-то командирский голос, обращенный к стюардессе:
– А почему вы не даете нам обед? Решили воспользоваться внештатной ситуацией и сэкономить на питании? Я вот сейчас достану свои документы, вы увидите, кто я такой, и поймете: со мной ваши штучки не пройдут.
Я завертела головой, пытаясь определить склочного участника.
Надо же, жизнь на волоске, а он хочет жрать и еще угрожает.
Стюардессы скрылись. Через десять минут они появились с тележкой и шустро раздали всем пластмассовые коробки с едой.
Я раскрыла коробку. Там лежал нехитрый самолетный набор аэрофлота. Однако я вдруг почувствовала зверский аппетит. Видимо, стресс провоцирует жажду жизни.
Впереди меня сидел знаменитый артист. Патриот. Он жевал и шумно дышал носом.
Артист был недоволен дважды: самолет может упасть, и форум превратится в братскую могилу. Это раз. Но еще не все. В составе форума пятьдесят процентов евреев, тридцать процентов татар. А лежать в одной куче с иноверцами он бы не хотел. Это два. И второе важнее, чем первое.
Идея дороже самой жизни. Однако эти размышления не снижали аппетита артиста. Он жевал и дышал.
В самолете стояла напряженная тишина, хруст и чавканье. Форум поглощал еду и наслаждался едой, отодвигая минуты неопределенности.
Самолет стал снижаться. Я старалась не смотреть за окно. Смотрела на Володю Маканина.
Я помню его молодым. Он изменился в лучшую сторону. Седина ему шла, и особенно шла знаменитость. Он стал живым классиком.
Большие кисти рук лежали на подлокотниках кресла.
Самолет провалился в яму. Я схватилась за Володину руку. Мое сердце подплыло к горлу. Еще немножко – и выскочит. Но обошлось. Слава тебе, Господи…
Побежали огни посадочной полосы. Шасси ударились об асфальт. Самолет промчался и затормозил. Сели. Все восторженно зааплодировали, включая того, с документом.
Начали подниматься со своих мест. Я встретилась глазами с Генрихом Боровиком.