— Вчера вы сказали, что ему чуть получше. Вам это не померещилось?
Капеллан покачал головой:
— Я заглядывал к нему — температура упала, он пришел в себя.
И они уставились друг на друга, стараясь скрыть проблеск надежды, вдруг засветившийся у обоих в глазах.
— Так по-вашему…
— Ничего подобного,— возразил Барнс.
Но состояние Фолкнера с каждым днем улучшалось, и через три дня он уже смог самостоятельно сесть, а через шесть — стоял бок о бок с двумя другими у свежей могилы, где только что схоронили Буяна.
Теперь их осталось трое — трое из двадцати шести.
Капеллан закрыл молитвенник и спрятал его в карман. Уоррен взялся за лопату, а двое других молча смотрели, как он неторопливо, методично и старательно закапывает могилу: торопиться уже некуда. Наконец он бросил на холмик последнюю горсть земли и аккуратными хлопками лопаты выровнял его.
А затем, все так же молча, трое живых рука об руку зашагали вниз по склону, к белым шатрам палаток.
Они хранили молчание, будто вдруг осознали священный смысл тишины, повисшей над равниной, над лагерем и над этими тремя — из двадцати шести — уцелевшими.
— Да нет во мне ничего особенного,— огрызнулся Фолкнер,— Я ничем не отличаюсь от остальных.
— А должно быть,— настаивал Уоррен.— Вы же побороли вирус. Он поразил вас, но вы вышли из этой переделки живым. Должно же быть этому какое-то объяснение!
— Но вы-то двое даже не заразились! — возразил Фолкнер — Этому тоже должно быть какое-то объяснение.
— А вот это еще неизвестно,— негромко заметил капеллан.
— Мы все перебрали,— Уоррен сердито зашелестел страницами заметок.— Вытащили на свет все, что вы сумели припомнить,— разве что вы утаили нечто такое, что нам следовало бы знать.
— Да зачем же мне что-то утаивать?
— Вот ваша детская медицинская карточка,— продолжал Уоррен.— Все как обычно: корь, небольшой коклюш, простуды… боязнь темноты. Питание обыкновенное, нормальное отношение к учебе и общественным обязанностям. Все как и у любого другого — и все-таки где-то там таится разгадка. В том, что вы делали…
— Или даже в том, что он думал,— подсказал Барнс.
— А? — не понял Уоррен.
— Те, кто мог бы нас просветить, находятся где-то на склонах этих пригорков,— растолковал Барнс,— Мы с вами, Уоррен, блуждаем на ощупь во тьме неведения. Медик, психолог — пусть даже экзобиолог или социолог — могли бы выудить отсюда нечто путное. Но все они мертвы. А мы с вами пытаемся проделать то, чему вовсе не обучены. Быть может, ответ у нас под самым носом, а мы его не видим.
— Да знаю я, знаю! Просто мы стараемся сделать все, что в наших силах.
— Я сказал вам все, что мог, — вмешался Фолкнер. Голос его звучал напряженно.— Все, что знаю. Я сказал вам такое, в чем при иных обстоятельствах нипочем бы не признался.
— Мы знаем, дружок,— ласково откликнулся Барнс,— Мы не сомневаемся в вашей искренности.
— Где-то,— стоял на своем Уоррен,— где-то в жизни Бенджамина Фолкнера кроется разгадка — разгадка, которая нужна всему человечеству. Что-то осталось незамеченным. Вы что-то упустили из памяти и не сообщили нам. А скорее всего, сказали, но мы не обратили внимания, не распознали ответ.
— Или,— подхватил Барнс,— это мог бы определить лишь специалист. Может, это лишь странное своеобразие его организма или мышления. Какая-нибудь крохотная мутация, о которой никто и не подозревает. Или даже… Уоррен, помните, мы говорили о чуде?
— Меня от этого уже мутит,— подал голос Фолкнер,— Вы целых три дня гоняете меня взад-вперед, прощупываете со всех сторон, задаете множество вопросов, разобрали по косточкам каждую мою мысль…
— Давайте-ка еще раз пройдем последний отрезок,— устало выговорил Уоррен,— Когда вы заблудились.
— Да мы проходили это уже сто раз!
— Ну еще разок. Всего лишь раз. Итак, вы стояли на тропе и тут услышали приближающиеся шаги.
— Да не шаги,— заметил Фолкнер,— Поначалу я не понял, что это шаги. Просто звуки.
— И они вас напугали?
— Напугали.
— Чем?
— Ну-у, темно, да еще заблудился и…
— Вы думали о туземцах?
— Ну да, время от времени.
— А может, чаще?
— Чаще,— согласился Фолкнер.— Наверное, все время думал. Пожалуй, с тех самых пор, как понял, что заблудился. В глубине души я постоянно о них помнил.
— Но в конце концов поняли, что это шаги?
— Нет. Не понял, пока не увидел туземца.
— Только одного?
— Только одного. Старика. Мех у него был совсем седой, а лицо пересекал шрам. В темноте шрам выглядел рваной белой полоской.
— Вы уверены насчет шрама?
— Да.
— И насчет возраста?
— Он выглядел старым. Весь седой, с головы до ног. Шел медленно, прихрамывая.
— И вы не испугались?
— Ну конечно испугался, но не так сильно, как ожидал.
— И убили бы его, если б могли?
— Нет. Убивать его я бы не стал.
— Даже ради спасения собственной жизни?
— Да, разумеется. Но я не думал об этом. Просто… ну, я просто не хотел с ним путаться, вот и все.
— Вы хорошо его разглядели?
— Хорошо, да. До него было не дальше, чем сейчас до вас.
— А вы бы узнали его, если б встретились снова?
— Я узнал его…— Смутившись, Фолкнер умолк на полуслове,— Минуточку… Погодите минуточку.
Он потер лоб ладонью, и вдруг глаза его расширились.
— Я видел его еще раз! Я узнал его. Тот самый.
— Почему же вы не…— вспылил Уоррен.
Но тут вмешался Барнс, подсказавший Фолкнеру:
— Итак, вы снова его видели. Когда?
— В палатке, когда лежал больной. Открыл глаза, а он прямо передо мной.
— Просто стоял на месте?
— Ну да, стоял и глазел на меня, будто хотел проглотить взглядом своих огромных желтых глазищ. А потом он… потом…
Двое других терпеливо ждали, пока он вспомнит.
— Я был болен,— продолжал Фолкнер.— Наверное, без памяти. То есть не в себе. Не уверен, но мне показалось, что старик протянул руки — скорее, даже лапы — он протянул лапы и коснулся моей головы с двух сторон, по бокам.
— Коснулся? По-настоящему, физически коснулся вас?
— Легонько. Очень ласково и только на мгновение. А потом я уснул.
— Мы опережаем события,— с беспокойством сказал Уоррен.— Вернемся к тропе. Вы увидели туземца…
— Да мы уже разбирали это,— с горечью проронил Фолкнер.
— Давайте попытаемся еще раз,— попросил Уоррен.— Вы говорите, что туземец прошел совсем близко от вас. То есть вы говорите, что он уступил вам дорогу и обошел кругом…
— Нет,— возразил Фолкнер,— вовсе я этого не говорил. Это я уступил ему дорогу.
В инструкции сказано, что достоинство нельзя ронять ни при каких обстоятельствах. Достоинство и престиж человечества превыше всего. Конечно, идет речь и о доброте, и о готовности помочь, и даже о братстве — но во главу угла всегда ставится чувство собственного достоинства.
И слишком часто оно подменяется самодовольным чванством.
Чувство собственного достоинства не позволит нам сойти с тропы, чтобы уступить дорогу — пусть уступают дорогу и идут стороной другие существа. А как следствие человеческое достоинство автоматически низводит всех остальных в позицию низших существ.
— Мистер Барнс,— заявил Уоррен,— дело в наложении рук.
Лежавший на койке человек перекатил голову по подушке, обратив к Уоррену бледное лицо, и посмотрел так, будто удивился его присутствию. Тонкие бескровные губы зашевелились, медленно и едва слышно выговаривая слова.
— Да, Уоррен, причина в возложении рук. Эти создания, подобно Иисусу, наделены неким неведомым человеку даром исцеления.
— Но это дар судьбы.
— Нет, Уоррен,— возразил капеллан,— не обязательно. Все может обстоять совершенно иначе: быть может, это вполне человеческий дар, приходящий с достижением интеллектуального или духовного совершенства.
— Не понимаю,— ссутулившись, признался Уоррен.— Просто не верится. Не могут эти лупоглазые твари…
Подняв глаза, он взглянул на капеллана. Лицо священника вспыхнуло нездоровым румянцем от внезапного приступа жара, дыхание его стало поверхностным и прерывистым, веки смежились. С виду он уже ничем не отличался от покойника.
В том отчете психолога третьей экспедиции говорится о чувстве собственного достоинства, строгом кодексе чести и довольно примитивном этикете. Разумеется, отчет соответствует истине.
Но человечество, сосредоточенное на собственном достоинстве и престиже, даже не допускает мысли, что чувство собственного достоинства присуще и другим. Человек готов быть добрым, если его доброту примут с соответствующей благодарностью. Он готов броситься на помощь, если эта помощь провозглашает его превосходство. Но здесь, на Ландро, никто даже не потрудился предложить туземцам хоть какую-то помощь, ни на мгновение не допустив, что эти недомерки с совиными глазами — не просто застрявшие в каменном веке дикари, что они не только соринка в глазу или кость в горле. Люди никогда не принимали туземцев всерьез, хоть порой это и представляло некоторую угрозу.
И не обращали на них внимания до того самого дня, когда перепуганный мальчишка сошел с тропы, чтобы уступить дорогу туземцу.
— Учтивость,— сказал Уоррен,— вот в чем разгадка. В учтивости и возложении рук.
Встав с табурета, он вышел из палатки и тут же повстречал вознамерившегося войти Фолкнера.
— Как он? — поинтересовался тот.
— Точь-в-точь как остальные,— качнул головой Уоррен.— Болезнь хоть и припозднилась к нему, но ничуть не умерила свою ярость.
— Значит, нас осталось двое,— констатировал Фолкнер.— Двое из двадцати шести.
— Не двое,— поправил его Уоррен,— а только один. Только вы.
— Но, сэр, вы совершенно…
Уоррен отрицательно покачал головой.
— У меня болит голова. Начинает прошибать испариной. Колени подгибаются.
— А может…
— Я слишком много раз видел такое,— перебил Уоррен,— чтобы поддаться самообольщению.
Он ухватился за клапан палатки, чтобы не горбиться, и закончил:
— У меня ни малейшего шанса. Я никому не уступил дорогу.
ИЗГОРОДЬ
Он спустился по лестнице и на секунду остановился, давая глазам привыкнуть к полутьме.
Рядом с высокими бокалами на подносе прошел робот-официант.
— Добрый день, мистер Крейг.
— Здравствуй, Герман.
— Не хотите ли чего-нибудь, сэр?
— Нет, спасибо. Я пойду.
Крейг на цыпочках пересек помещение и неожиданно для себя отметил, что почти всегда ходил здесь на цыпочках. Дозволялся только кашель, и лишь самый тихий, самый деликатный кашель. Громкий разговор в пределах комнаты отдыха казался святотатством.
Аппарат стоял в углу, и, как rice здесь, это был почти бесшумный аппарат. Лента выходила из прорези и спускалась в корзину; за корзиной следили и вовремя опустошали, так что лента никогда-никогда не падала на ковер.
Он поднял ленту, быстро перебирая пальцами, пробежал ее до буквы К, а затем стал читать внимательнее.
«Кокс — 108,5; Колфилд — 92; Коттон — 97; Кратчфилд — 111,5; Крейг — 75…
Крейг — 75!
Вчера было 78, 81 позавчера и 83 третьего дня. А месяц назад было 96,5 и год назад — 120».
Все еще сжимая ленту в руках, он оглядел темную комнату. Вот над спинкой кресла виднеется лысая голова, вот вьется дымок невидимой сигареты. Кто-то сидит лицом к Крейгу, но почти неразличим, сливаясь с креслом; блестят только черные ботинки, светятся белоснежная рубашка и укрывающая лицо газета.
Крейг медленно повернул голову и, внезапно слабея, увидел, что кто-то занял его кресло, третье от камина. Месяц назад этого бы не было, год назад это было бы немыслимо. Тогда его индекс удовлетворенности был высоким.
Но они знали, что он катится вниз. Они видели ленту и, несомненно, обсуждали это. И презирали его, несмотря на сладкие речи.
— Бедняга Крейг. Славный парень. И такой молодой,— говорили они с самодовольным превосходством, абсолютно уверенные, что уж с ними-то ничего подобного не произойдет.
Советник был добрым и внимательным, и Крейг сразу понял, что он любит свою работу и вполне удовлетворен.
— Семьдесят пять…— повторил советник,— Не очень-то хорошо.
— Да,— согласился Крейг.
— Вы чем-нибудь занимаетесь? — Отшлифованная профессиональная улыбка давала понять, что он в этом совершенно уверен, но спрашивает по долгу службы,— О, в высшей степени интересный предмет. Я знавал нескольких джентльменов, страстно увлеченных историей.
— Я специализируюсь,— сказал Крейг,— на изучении одного акра.
— Одного акра? — переспросил советник, совершенно не удивленный,— Я не вполне…
— Истории одного акра,— объяснил Крейг.— Надо прослеживать ее вдаль, час за часом, день за днем, по темповизору, регистрировать детально все события, все, что случилось на этом акре, с соответствующими замечаниями и комментариями.
— Чрезвычайно интересное занятие, мистер Крейг. Ну и как, нашли вы что-нибудь особенное на своем… акре?
— Я проследил за ростом деревьев. В обратную сторону. Вы понимаете? От стареющих гигантов до ростков; от ростков до семян. Хитрая штука, это обратное слежение. Сначала сильно сбивает с толку, но потом привыкаешь. Клянусь, даже думать начинаешь в обратную сторону… Кроме того, я веду историю гнезд и самих птиц. И цветов, разумеется. Регистрирую погоду. У меня неплохой обзор погоды за последние пару тысяч лет.
— Как интересно,— заметил советник.
— Было и убийство,— продолжал Крейг,— Но оно произошло за пределами акра, и я не могу включать его в свое исследование. Убийца после преступления пробежал по моей территории.
— Убийца, мистер Крейг?
— Совершенно верно. Понимаете, один человек убил другого.
— Ужасно. Что-нибудь еще?
— Пока нет,— ответил Крейг,— Хотя есть кое-какие надежды. Я нашел старые развалины.
— Зданий?
— Да. Я стремлюсь дойти до тех времен, когда они еще не были развалинами. Не исключено, что в них жили люди.
— А вы поторопитесь немного,— предложил советник.— Пройдите этот участок побыстрее.
Крейг покачал головой:
— Чтобы исследование не утратило своей ценности, надо регистрировать все детали. Я не могу перескочить через них, чтобы скорее добраться до интересного.
Советник изобразил сочувствие.
— В высшей степени интересное занятие,— сказал он.— Я просто не представляю, почему ваш индекс падает.
— Я осознал,— проговорил Крейг,— что всем все равно. Я вложу в исследование годы труда, опубликую результаты, несколько экземпляров раздам друзьям и знакомым, и они будут благодарить меня, потом поставят книгу на полку и никогда не откроют. Я разошлю свой труд в библиотеки, но, вы знаете, сейчас никто туда не ходит. Я буду единственным, кто когда– либо прочтет эту книгу.
— Но, мистер Крейг,— заметил советник,— есть масса людей, которые находятся в таком же положении. И все они сравнительно счастливы.
— Я говорил себе это,— признался Крейг,— Не помогает.
— Давайте сейчас не будем вдаваться в подробности, а обсудим главное. Скажите, мистер Крейг, вы совершенно уверены, что не можете более быть счастливы, занимаясь своим акром?
— Да,— произнес Крейг.— Уверен.
— А теперь, ни на минуту не допуская, что ваше заявление отвечает однозначно на наш вопрос, скажите мне: вы никогда не думали о другой возможности?
— О другой?
— Конечно. Я знаю некоторых джентльменов, которые сменили свои занятия и с тех пор чувствуют себя превосходно.
— Нет,— признался Крейг,— Даже не представляю, чем можно еще заняться.
— Ну, например, наблюдать за змеями,— предложил советник.
— Нет,— убежденно сказал Крейг.
— Или коллекционировать марки. Или вязать. Многие джентльмены вяжут и находят это весьма приятным и успокаивающим.
— Я не хочу вязать.
— Начните делать деньги.
— Зачем?
— Вот этого я и сам не могу взять в толк,— доверительно сообщил советник.— Ведь в них нет никакой нужды, стоит лишь сходить в банк. Но есть немало людей, которые с головой ушли в это дело и добывают деньги порой, я бы сказал, весьма сомнительными способами. Но как бы то ни было, они черпают в этом глубокое удовлетворение.
— А что потом они делают с деньгами? — спросил Крейг.
— Не знаю,— ответил советник.— Один человек зарыл их и забыл где. Остаток жизни он был вполне счастлив, занимаясь их поисками с лопатой и фонарем в руках.
— Почему с фонарем?
— О, он вел поиски только по ночам.
— Ну и как, нашел?
— По-моему, нет.
— Кажется, меня не тянет делать деньги,— сказал Крейг.
— Вы можете вступить в клуб.
— Я давно уже член клуба. Одного из самых лучших и респектабельных. Его корни…
— Нет,— перебил советник,— Я имею в виду другой клуб. Знаете, группа людей, которые вместе работают, имеют много общего и собираются, чтобы получить удовольствие от беседы на интересующие темы.
— Сомневаюсь, что такой клуб решил бы мою проблему,— проговорил Крейг.
— Вы можете жениться,— предложил советник.
— Что? Вы имеете в виду… на одной женщине?
— Нуда.
— И завести кучу детей?
— Многие мужчины занимались этим. И были вполне удовлетворены.
— Знаете,— произнес Крейг,— по-моему, это как-то неприлично.
— Есть масса других возможностей,— не сдавался советник.— Я могу перечислить…
— Нет, спасибо.— Крейг покачал головой.— В другой раз. Мне надо все обдумать.
— Вы абсолютно уверены, что стали относиться к истории неприязненно? Предпочтительнее оживить ваше старое занятие, нежели заинтересовать новым.
— Да, я отношусь неприязненно,— сказал Крейг,— Меня тошнит от одной мысли о нем.
— Хорошенько отдохните,— предложил советник,— Отдых придаст вам бодрости и сил.
— Пожалуй, для начала я немного прогуляюсь,— согласился Крейг.