— Утром за машинку и набрасывайте.
— Ясно.
— Днем вычищайте.
Далеко в заливе загудела туманная сирена, долго и заунывно повторяя, что Констанция Реттиген больше не вернется.
Крамли сел за машинку.
Я тянул свое пиво.
* * *Ночью в десять минут второго кто-то появился у моей двери.
Я еще не спал.
«Господи, — подумал я, — ну пожалуйста! Сделай так, чтобы все не началось сначала!»
В дверь стукнули изо всей силы — бамс! — и еще два раза, один громче другого. Кто-то добивался, чтобы его впустили.
«О Господи! Вставай, трус, — говорил я себе. — Вставай и покончи с этим. Раз и навсегда!»
Я вскочил и распахнул дверь.
— Шикарно выглядишь в рваных трусах! — воскликнула Констанция Реттиген.
— Констанция! — завопил я и втащил ее в комнату.
— А ты думал кто?
— Но я же был на твоих похоронах!
— Я тоже. Совсем как в «Томе Сойере», черт побери! Ну и сборище же олухов! И этот вшивый орган! Натягивай брюки, быстро! Нам надо ехать!
Констанция завела мотор старого подержанного «форда» и указала мне на незастегнутую ширинку.
Пока мы ехали вдоль моря, я все причитал:
— Надо же! Ты жива!
— Забудь о похоронах и утри сопли. — Констанция улыбнулась пустой дороге, бегущей нам навстречу. — Святый Боже! Всех обвела вокруг пальца!
— Но зачем?
— Черт побери, малыш, этот стервец ночь за ночью прочесывал песок у меня под окном.
— А ты не писала ему? Не звала?
— Звала? Ну, знаешь, хорошего же ты обо мне мнения!
Она остановила «форд» на задах своего запертого арабского замка, закурила сигарету, выпустила дым в окно, огляделась.
— Все спокойно?
— Он больше не вернется, Констанция.
— Прекрасно! Каждую ночь он выглядел все краше. Когда человеку сто десять лет, он уже не мужчина, просто брюки. Да мне к тому же казалось, что я знаю, кто это.
— Ты догадалась правильно.
— Ну вот я и решила покончить со всем этим раз и навсегда. Запасла продукты в бунгало, к югу отсюда, и поставила там этот «форд», а сама вернулась.
Выскочив из машины, она потащила меня к задней двери дома.
— Я зажгла все лампы, включила музыку, приготовила стол с закусками, распахнула все двери и окна настежь и, когда в тот вечер он появился, промчалась мимо него, крича: «Спорим, что обгоню! Плывем до Каталины!» И бросилась в море. Он так обалдел, что не поплыл следом, а если и поплыл, то сделал два-три гребка и повернул назад. А я отплыла на двести ярдов и легла на спину. Еще целых полчаса я видела его на берегу — поди, ждал, что я вернусь, а потом повернулся и дал деру. Наверно, перепугался до смерти. А я поплыла к югу, вышла с прибоем к моему бунгало неподалеку от Плайя-дель-Рей, взяла бутылку шампанского и бутерброд с ветчиной и уселась на крылечке. Давно так отлично себя не чувствовала! Ну и пряталась там до сих пор. Ты уж прости, малыш, что заставила тебя поволноваться. Ты-то в порядке? Поцелуй меня. На это физподготовки не требуется.
Она поцеловала меня, мы прошли через дом к парадной двери, выходящей на берег, и открыли ее навстречу ветру — пусть раздувает занавеси и посыпает песком плитки пола.
— Господи, неужели я здесь жила? — подивилась Констанция. — Я чувствую себя собственным привидением, которое вернулось взглянуть на свой дом. Все это уже не мое. Ты замечал когда-нибудь — если возвращаешься домой после каникул, кажется, что вся мебель, книги, радио злятся на тебя, как брошенные кошки? Ты для них уже умер. Чувствуешь? Не дом, а морг!
Мы прошлись по комнатам. Белели чехлы на мебели, наброшенные от пыли, а ветер, словно его потревожили, никак не мог угомониться.
Констанция высунулась из дверей и крикнула:
— Так-то, сукин ты сын! Выкуси!
Она обернулась:
— Найди-ка еще шампанского и запри все! У меня от этого склепа мороз по коже! Поехали!
Только пустой дом и пустой берег наблюдали за нашим отъездом.
* * *— Ну как тебе? Нравится? — старалась перекричать ветер Констанция Реттиген. Она опустила верх «форда», мы мчались сквозь струящуюся навстречу теплую, с прохладцей, ночь, и волосы у нас развевались.
Мы подъехали к высокой песчаной перемычке у полуразвалившегося причала, остановились перед маленьким бунгало, и Констанция, выскочив из машины, стащила с себя все, кроме трусов и лифчика. На песке перед бунгало тлели остатки маленького костра. Подбросив туда бумаги и щепок, Констанция дождалась, чтобы костер разгорелся, и сунула в него вилки с сосисками, а сама, сев рядом со мной и барабаня меня по коленям, как молодая обезьянка, ерошила мне волосы и потягивала шампанское.
— Видишь там, в воде, обломки бревен? Это все, что осталось от «Бриллиантового пирса». На нем устраивали танцы. В восемнадцатом году там сиживал за столиком Чарли Чаплин, а с ним Д. У. Гриффит[150]. А в дальнем конце мы с Десмондом Тейлором. Впрочем, к чему вспоминать? Смотри, рот не обожги! Ешь!
Внезапно она замолчала и посмотрела на север.
— Они нас не выследили? Они, или он, или сколько их там? Они нас не заметили? Мы в безопасности? Навсегда?
— Навсегда, — сказал я.
Соленый ветер раздувал костер. Искры, разлетаясь, отражались в зеленых глазах Констанции Реттиген. Я отвел взгляд.
— Мне надо еще кое-что сделать.
— Что?
— Завтра, часов в пять, пойду размораживать у Фанни холодильник.
Констанция перестала пить и нахмурилась.
— Чего ради?
Пришлось мне выдумать причину, чтобы не портить ей эту ночь с шампанским.
— У меня был друг — художник Стритер Блэр, каждую осень он получал на местных ярмарках голубую ленту — приз за хлеб собственного изготовления. Когда он умер, в его холодильнике нашли шесть караваев. И один его жена дала мне. Целую неделю я отрезал от него по кусочку, мазал маслом и ел — кусок утром, кусок вечером. И мне было хорошо — можно ли придумать лучший способ проститься с замечательным человеком? Когда я съел последний кусок, мой друг умер для меня навсегда. Наверно, поэтому мне хочется забрать все Фаннины джемы и майонезы. Понятно?
Но Констанция насторожилась.
— Понятно, — сказала она в конце концов. Я вышиб пробку из очередной бутылки.
— За что пьем?
— За мой нос, — сказал я. — Наконец-то я избавился от проклятого насморка. Шесть коробок бумажных платков извел. За мой нос!
— За твой длинный красивый нос! — подхватила Констанция и залпом выпила шампанское.
* * *Этой ночью мы спали на песке, ничего не опасаясь, хотя в двух милях от нас цветочные гирлянды все еще тыкались в берег рядом с бывшим пристанищем покойной Констанции Реттиген, а в трех милях к югу улыбалось в моем доме пианино Кэла и старенькая пишущая машинка ждала, когда я вернусь спасать Землю от нашествия марсиан на одной странице и Марс от землян — на другой.
Среди ночи я проснулся. Рядом со мной было пусто, но песок все еще сохранял тепло там, где, свернувшись калачиком под боком у бедного писателя, спала Констанция. Я встал и услышал, как она, словно тюлень, вспенивает воду далеко в море. Когда она выбежала из воды, мы прикончили шампанское и спали до полудня.
День выдался такой, когда и в голову не приходит задумываться о смысле жизни, лежи себе наслаждайся погодой, и пусть жизненные соки текут и переливаются. Но все-таки мне надо было поговорить с Констанцией.
— Я не хотел портить вчерашний вечер. Господи, так счастлив был, что ты жива! Но, по правде говоря, все как в бейсболе — одного убрали, вышел второй. Мистер Дьявол-во-Плоти, который болтался на берегу у тебя под окнами, удрал: он испугался, что решат, будто ты утонула по его милости. А он только и хотел тряхнуть стариной, как в двадцать восьмом году, порезвиться среди ночи, поплавать голышом. И вместо этого ты, как он вообразил, утонула на его глазах… Вот он и сбежал, но тот, кто направил его к тебе, все еще здесь.
— Господи, — прошептала Констанция. Веки, закрывавшие ее глаза, вздрагивали, как два паука. Она устало вздохнула. — Выходит, это все-таки не кончилось?
Я сжал ее испачканную песком руку. Констанция долго лежала молча, потом, не раскрывая глаз, спросила:
— А холодильник Фанни при чем? Ведь я так и не вернулась туда — сто лет назад — заглянуть в него. А ты как раз заглядывал и ничего не увидел.
— Потому-то я и хочу посмотреть снова. Все горе в том, что комната опечатана.
— Хочешь, чтобы я взломала замок?
— Констанция!
— Я проберусь в дом, выгоню из коридоров привидения, ты отколотишь их дубинкой, потом мы сорвем печать с дверей, утащим Фаннины банки с майонезом и на дне третьей банки обнаружим ответ на все загадки, если только его уже не похитил кто-то другой или не испортил.
Вдруг муха, жужжа, коснулась моего лба. В голове шевельнулось какое-то забытое соображение.
— Кстати, я вспомнил один рассказ, я давным-давно читал его в каком-то журнале. Девушка на леднике упала и замерзла. Через двести лет ледник растаял, а девушка осталась такая же молодая и красивая, как в тот день, когда упала.
— У Фанни в холодильнике ты красивых девушек не найдешь, не жди!
— Да, там будет какая-нибудь жуть.
— А когда ты найдешь — если найдешь — эту жуть, ты ее вытащишь и уничтожишь?
— Да, и не один раз, а девять! Точно! Девяти, пожалуй, хватит!
— Как звучит та несчастная первая ария из «Тоски»? — спросила Констанция. Ее лицо под загаром побледнело.
* * *В сумерках я вышел из машины Констанции у дома Фанни. В вестибюле вечер казался еще темнее, чем на улице. Я долго вглядывался в темноту. Мои руки, державшие дверцу машины, дрожали.
— Хочешь, чтобы мамочка пошла с тобой? — спросила Констанция.
— Слушай, побойся Бога!
— Ну прости, малыш. — Она похлопала меня по щеке, влепила мне такой поцелуй, что мои веки взлетели над глазами, как шторы над окнами, и всунула мне в руки листок бумаги. — Здесь телефон моего бунгало, он зарегистрирован на имя Трикси-Фриганза. Помнишь, была такая девица — море по колено? Не помнишь? Дурачок! Если тебя скинут с лестницы, вопи во все горло! Если найдешь гада, подкрадись, встань сзади вплотную, как в конге, и сбрось его со второго этажа! Мне подождать тебя?
— Констанция! — взмолился я. Спускаясь с холма, она не преминула проскочить под красный свет.
* * *Я поднялся в верхний холл, навеки погруженный во тьму. Лампочки из него украли давным-давно. И вдруг услышал, как кто-то бросился бежать. Шаги были легкие, словно бежал ребенок. Замерев, я вслушивался.
Шаги затихали, бегущий спустился с лестницы и выскочил в заднюю дверь.
В холле потянуло ветром, и он принес с собой запах. Как раз тот, о котором говорил слепой Генри. Пахло одеждой, годами висевшей на чердаке без проветривания, и рубашками, которые месяцами не сменялись. Было такое чувство, будто я оказался в полночь в глухом переулке, куда наведалась, чтобы задрать ноги, целая свора собак с бессмысленными улыбками на мордах.
Запах подстегнул меня, и я помчался во всю прыть. Добежав до двери Фанни, я затормозил. Сердце в груди колотилось как бешеное, а пахло здесь так сильно, что я начал хватать ртом воздух. Он стоял здесь только что! Надо было сразу бежать за ним, но мое внимание привлекла дверь. Я вытянул руку.
Дверь на несмазанных петлях тихо качнулась внутрь.
Кто-то сломал замок на двери Фанни.
Кому-то здесь что-то понадобилось.
Кто-то приходил сюда что-то искать.
Теперь настала моя очередь.
Я вступил в темноту, хранящую воспоминания о вкусной еде.
Здесь пахло точно в магазине деликатесов, в этом теплом гнезде, где двадцать лет пасся, лакомился и пел большой, милый, добрый слон.
«Интересно, — мелькнуло у меня в мозгу, — сколько еще будет держаться здесь аромат укропа, закусок и майонеза? Скоро ли он выветрится и развеется по длинным лестницам? Но приступим…»
В комнате царил ужасающий беспорядок.
Тот, кто побывал здесь, вывернул содержимое полок, ящиков бюро, шкафов. Все было выброшено на пол, на линолеум. Партитуры любимых опер Фанни перемешались с разбитыми патефонными пластинками, которые, видно, кто-то расшвыривал ногами или в горячке поисков разбивал о стенку.
— Господи, Фанни, — прошептал я, — какое счастье, что тебе не довелось этого увидеть!
Все, что можно было перевернуть и сломать, было сломано. Даже громадное, похожее на трон кресло, в котором лет пятнадцать царствовала Фанни, было опрокинуто, как опрокинули и его хозяйку.
Но в единственное место этот мерзавец не заглянул, и туда-то должен был заглянуть я. Спотыкаясь об обломки на полу, я схватился за ручку дверцы холодильника и дернул ее на себя.
В лицо мне пахнуло прохладным воздухом. Я пристально всматривался внутрь, как всматривался несколько ночей назад, до боли напрягая глаза, стараясь увидеть то, что должно было лежать у меня перед носом. То, что искал здесь тот, кто прятался в холле, — незнакомец из ночного трамвая. Искал и не нашел, оставил мне.
Все в холодильнике выглядело точно так же, как всегда. Джемы, желе, приправы для салатов, привядшая зелень — передо мной переливалась всеми красками холодная святыня, которой поклонялась Фанни.
И вдруг я резко втянул в себя воздух.
Засунув руку внутрь, я отодвинул к задней стенке баночки, бутылки и коробки с сыром. Все они стояли на тонком, сложенном пополам листе бумаги, который я сперва принял за подстилку, впитывающую капли.
Я вытянул бумагу и в слабом свете холодильника прочел «Янус. Еженедельник Зеленая зависть».
Не закрыв дверцу, я, шатаясь, пробрался к креслу Фанни, поднял его и рухнул дожидаться, когда мое сердце угомонится Я переворачивал бледно-зеленые газетные страницы На последней были напечатаны некрологи и частные объявления. Я пробежал их глазами. Ничего важного не заметил, просмотрел еще раз и увидел…
Маленькое обращение, отмеченное красными чернилами.
Вот, значит, что он искал, чтобы унести с собой и уничтожить следы Почему я решил, что именно это объявление? Вот что в нем говорилось:
«ГДЕ ТЫ СКРЫВАЕШЬСЯ ВСЕ ЭТИ ГОДЫ? МОЕ СЕРДЦЕ ИЗБОЛЕЛОСЬ, А ТВОЕ? ПОЧЕМУ НЕТ НИ ПИСЕМ, НИ ЗВОНКОВ? КАКОЕ СЧАСТЬЕ ДЛЯ МЕНЯ, ДАЖЕ ЕСЛИ ТЫ ПРОСТО ПОМНИШЬ ОБО МНЕ, ТАК ЖЕ, КАК Я О ТЕБЕ. СКОЛЬКО ВСЕГО У НАС БЫЛО, И МЫ ВСЕ ПОТЕРЯЛИ! ПОКА ЕЩЕ НЕ ПОЗДНО ВСПОМНИТЬ, ВЕРНИСЬ, НАЙДИ ДОРОГУ ОБРАТНО.
ПОЗВОНИ».
И подпись «КТО-ТО, КТО ЛЮБИЛ ТЕБЯ ДАВНЫМ-ДАВНО».
А на полях кто-то нацарапал:
«КТО-ТО, КТО ЛЮБИЛ ТЕБЯ ВСЕМ СЕРДЦЕМ ДАВНЫМ-ДАВНО».
Господи помилуй! Пресвятая Богородица!
Не веря своим глазам, я перечитал объявление раз шесть подряд.
Выпустив газету из рук, я наступил на нее и подошел к открытому холодильнику немного остыть.
Потом снова вернулся и перечитал проклятое объявление в седьмой раз.
Ну и дьявольская же штука! Ну и ловко сработано! Какова приманка! Гарантированная, безотказная ловушка!
Прямо-таки Роршаховский тест[151]! Торжество хиромантии! До чего же завлекательная жульническая лотерея, тут же ставишь, тут же выигрываешь! Эй, женщины, мужчины, старые, молодые, брюнеты, блондины, худые и толстые! Смотрите! Слушайте! Это ВАМ!
На такое объявление может отозваться кто угодно — всякий, кто когда-то кого-то любил и лишился своей любви, и, говоря «всякий», я имею в виду любого одинокого человека в нашем городе, в нашем штате, в целом мире!
Кто бы, прочитав это, не соблазнился поднять трубку, набрать номер и темным вечером наконец-то прошептать:
— Я здесь. Приходи, прошу тебя!
Стоя посреди комнаты, я пытался представить себе, что пережила Фанни в тот вечер — палуба ее корабля скрипела, когда она под звуки скорбящей на патефонном диске «Тоски» всем своим грузным телом кидалась то в одну, то в другую сторону, а холодильник с его драгоценным содержимым был широко раскрыт, и глаза Фанни бегали, а сердце металось в груди, как колибри в огромном вольере.
Боже! Боже! Редактором такой газетенки мог быть только «Пятый всадник Апокалипсиса»!
Я просмотрел все остальные объявления. Под каждым значился один и тот же телефонный номер. Только по нему вы получали сведения обо всем, что говорилось в объявлениях. И это был номер телефона проклятущих издателей газеты «Янус. Еженедельник Зеленая зависть», чтоб им на том свете в огне гореть!
Фанни в жизни не купила бы такой газеты. Значит, кто-то ей дал ее или… Я замер и взглянул на дверь.
Нет!
Кто-то подсунул газету в ее комнату, обведя красными чернилами именно это объявление, чтобы она наверняка его увидела.
«КТО-ТО, КТО ЛЮБИЛ ТЕБЯ ВСЕМ СЕРДЦЕМ ДАВНЫМ-ДАВНО».
— Ах, Фанни! — в отчаянии вскрикнул я. — Несчастная дуреха! Как ты могла?
Распихивая ногами осколки «Богемы» и «Баттерфляй», я двинулся к дверям, потом опомнился, вернулся к холодильнику и захлопнул дверцу.
* * *На третьем этаже дела обстояли не лучше.
Дверь в комнату Генри была широко распахнута. Прежде я никогда не видел ее открытой. Генри любил, чтобы двери всегда были закрыты. Он не хотел, чтобы кто-то из зрячих имел перед ним преимущество. Но сейчас…
— Генри?
Я сделал шаг внутрь. Маленькая квартирка была аккуратно прибрана. Она поражала чистотой и порядком: каждая вещь на своем месте, все начищено. Но в комнате никого не было.
— Генри?
На полу лежала его трость, рядом темный шнур — черный шпагат с завязанными на нем узелками.
Шнур и трость казались брошенными как попало, будто Генри обронил эти вещи в драке или забыл их, когда убегал…
Но куда?
— Генри?
Я поднял шнур и стал разглядывать узелки. Сперва два подряд, потом пропуск, еще три узелка, опять пропуск, потом узелки шли группами по три, по шесть, по четыре и по девять.