Мгновенно консул решил: "Красива, как богиня! Обижена, оскорблена! Горит местью. Трепещет перед угрозой потери чести и жизни! Яростная, страстная натура! Античная Эриния! Перст судьбы!"
План консула Хамбера может показаться даже наивным. Зачем понадобилось ему давать совет старому Джемшиду продать дочь в неволю, когда было проще простого удалить ее из кочевья другим, более простым способом, к примеру говоря, отправить ее к родственникам в горы верст за двести - триста и держать там, пока она не одумается.
Всю сложную комбинацию консул Хамбер придумал еще в Баге Багу, едва услышал историю Шагаретт из уст обиженного дерзостью дочери отца.
Хамбер вспомнил об Овез Хане, с которым никак не мог найти общий язык. Овез Хан держался в своей Гурганской степи слишком задиристо, независимо. Не слушался советов. Держался порой нагло.
В голове Хамбера постепенно созревал план далеко идущей комбинации. Он присматривался к более покладистым вождям иомудов, но не терял надежды склонить и самого Овез Хана к дружбе и согласию.
А тут-то и появилась мысль воспользоваться семейным конфликтом между старым Джемшидом и его строптивой дочкой.
Среди многих качеств Овез Хана, не слишком приятных, было и еще одно - чрезмерное женолюбие. Шагаретт красива. Он, Хамбер, дарит хану прелестную рабыню, и в уплату за это Овез Хан делается более сговорчивым и послушным.
Все выглядит примитивно, нечистоплотно, но... вполне реально.
От своей идеи консул был в восторге. Неизвестно, откуда он узнал, что невольница не так уж дика и темна, откуда он смог получить сведения, но это делало честь его талантам резидента и разветвленности сети соглядатаев в Хорасане, ловкости его связистов. За два дня он узнал всю подноготную. А когда ему сообщили, что джемшидка одно время училась во французском иезуитском колледже в Тегеране, он пришел в восторг.
Надо отдать справедливость Хамберу - он знал психологию восточной женщины-кочевницы. Он понимал - золото не поможет. Осыпь прекрасную джемшидку золотыми ашрафи, толку он не добьется. Надо играть на женском самолюбии, на чувстве девичьей чести, гордости.
Чего стоило Хамберу устроить разговор с джемшидкой, можно только представить. Несомненно одно - золото он расшвыривал направо и налево.
И все же Хамбер страшно рисковал. Гюмиштепинцы, даже самые жадные, непреклонно фанатичны, когда дело касается их женщин. Хамбер мог потерять свою голову в прямом смысле слова и тогда, когда он подкупал служанок гарема Овез Хана, и тогда, когда в сырую, дождливую ночь, проклиная тяжесть золота в кошельке, он месил под лай собак глину между юртами и дувалами, и тогда, когда свирепый, но любивший более всего на свете червонцы охранник в огромной папахе подсаживал его, помогая перебраться через какие-то больно впившиеся колючками в руки и ляжки хворостяные ограды, и тогда, когда уже подтолкнутый к мокрой, пахнувшей глиной стенке, ингриз тихим шепотом говорил на ломаном персидском кому-то сквозь толстую, грубую материю полога. Он не слышал ничего в ответ. По ту сторону полога стояла тишина. Лишь цикады оглушительно звенели, и под их звон Хамбер шептал в пространство, не зная, есть ли там в помещении кто-нибудь и доходят ли его слова до ушей кочевницы, или, быть может, слушает его совсем другой?
Он уже проклинал свою затею. Он не имел права подвергать себя таким опасностям.
Хорош он будет, если его поймают в самых недрах эндеруна - святая святых восточной семьи - семье самого хана. Что он скажет, если его сразу не прикончат на месте? Но он сам не мог понять, почему он пошел на безумную авантюру. Необыкновенная наружность джемшидки, гипнотический, обжигающий ее взгляд, бархатный грудной голос, нежные тонкие руки, обнажившиеся из-под длинных рукавов. Случилось удивительное тогда в ханской юрте. Холодный, расчетливый ингриз поддался чарам прелестной дикарки. Он возымел внезапные, самые фантастические планы, он горел весь, он забыл, где он, что он. Он не знал, что он не первый из тех, кого джемшидка одним взглядом подавляла, сокрушала, превращала в покорного раба. Он не знал, что никто не мог противиться ее обаянию. И не то чтобы девушка вызывала какие-то приступы страсти в тех, кто ее видел, не то чтобы мужчины сразу жаждали обладать ею. Тут все обстояло гораздо сложнее.
Каждый, увидевший девушку, каждый, испытавший силу и очарование ее взгляда, мгновенно становился ее рабом и рыцарем. Так было в родном племени, так было в иезуитском колледже, где преподаватели теряли голову и терялись перед своей тогда еще совсем юной ученицей. Так было и тогда, когда ее похитили во время аламана. Калтаманы и бардефуруши, встретившись глазами с ее взглядом, сразу же забывали все на свете и превращались из разбойников, работорговцев, насильников-торгашей в покорнейших, почтительнейших слуг, оберегавших неприкосновенность девушки, готовых выполнить малейшую ее прихоть. Так случилось, когда со всем возможным комфортом ее доставили как чудо красоты, как розу Востока, звезду вечернего неба ко двору Овез Хана. Пораженный, ошеломленный, подавленный, этот свирепый, жестокий вождь, считавший насилие единственной формой любви, вдруг забыл все и превратился в робкого поклонника девушки, девчонки из какого-то ничтожного племени, о котором он ничего не знал, кроме того, что оно малочисленное и нищее. И Овез Хан, во изменение всех своих привычек, вопреки всем своим, поистине зверским инстинктам, не кинулся на свою жертву в первый же день, когда она появилась у него, не овладел ею силой, а ежедневно испрашивал позволения навестить ее, бросить к ее подолу свое могущество и богатство и, как робкий влюбленный, подносил ей розы. Он поразил приближенных, вызвал недоумение, и все были уверены, что долго это не продлится и судьба девушки решена.
Использование, эксплуатация самых сокровенных человеческих чувств, душевных движений в своих целях - что можно придумать неблагороднее, грязнее!
Но такие соображения ничуть не волновали господина британского консула Хамбера. Перед ним стояла задача: еще больше, как можно больше настроить кочевников против Советов, спровоцировать под любым предлогом налет, вернее, даже вторжение вооруженных групп калтаманов в глубь советской территории, в районы Казанджика и Красноводска.
Хороши любые средства. В огонь подливают масло по капельке.
Время идет, а массы туго поддаются призывам браться за оружие, отправляться в поход. Надо подогреть ярость.
Шагаретт выдана за Овез Хана силой. Прекрасная, свободолюбивая, гордая девушка преисполнена самых мстительных чувств. Остается подтолкнуть ее.
А далее, если расчеты оправдаются и трагедия совершится, остается найти для всеобщего сведения подходящую мотивировку. Она напрашивается. На Овез Хана совершено покушение женщиной, приехавшей из Советского Союза. Хамбер всерьез полагал, что это вызовет ярость фанатически настроенных масс.
А в том, что Шагаретт ослеплена ненавистью к насильнику хану, он не сомневался. В гареме хана у него были свои люди.
Шагаретт вне себя. Она день и ночь твердит одно:
Хлынул поток на жилище моей души.
Цветы моего тела пламя пожрало!
"Девчонка в бешенстве... Она не остановится ни перед чем", - говорил он себе.
В осуществлении замыслов Хамбера ему помогало его положение тайного хозяина Хорасана. Он был всесилен. Знавшая о нем со времен учения в колледже и понятия не имевшая о его роли в продаже ее в рабство, Шагаретт рассчитывала на его заступничество. Она верила в его власть, его могущество и... порядочность. Он принял участие в ее судьбе. Он, как ей рассказывали, пытался якобы помешать ее свадьбе. Он, наконец, обещает ей помочь вырваться на свободу.
Откуда ей было знать, что он плетет интриги, жертвой которых будет она - Шагаретт, что он избрал самый постыдный, самый безжалостный путь.
Бессовестно давать сахар больному,
когда полезно ему горькое лекарство.
Фигурально выражаясь, господин консул вложил в руку мстительницы нож.
Будет убран строптивый хан. И в то же время гибель его позволит Хамберу выполнить тот самый план, которому мешал своим бездействием и упрямством этот самый хан.
Что произошло у порога эндеруна, что шептал взволнованный, растерянный Хамбер по сию сторону занавески, что случилось в ту ночь, джемшидка никогда не рассказывала даже самым близким. Глаза у нее делались черными, невидящими, пальцы рук сплетались судорожно, до боли, все тело конвульсивно содрогалось и губы едва шевелились: "Не надо!"
Не распространялся об этой истории и сам Хамбер. Известен был только смысл его слов, которые он поспешно шептал своей предположительной слушательнице во тьме: хан завтра уходит в поход, хан объявил о решении взойти на ложе невольницы сегодня ночью. И что он делает с непокорными, ты знаешь, единственный выход и спасение - удар ножом. Тебя будут ждать, тебя спасут. Может быть, слова были другие, может быть, ингриз хотел изобразить впоследствии все свое поведение как проявление рыцарственности, может быть, он хотел выпятить свое бескорыстие, свое благородство! Он ничего, конечно, не говорил о том, как необходимо было убрать немедленно, сейчас же, беспокойного, неудобного, вздорного Овез Хана - любыми средствами, любой ценой.
Не распространялся об этой истории и сам Хамбер. Известен был только смысл его слов, которые он поспешно шептал своей предположительной слушательнице во тьме: хан завтра уходит в поход, хан объявил о решении взойти на ложе невольницы сегодня ночью. И что он делает с непокорными, ты знаешь, единственный выход и спасение - удар ножом. Тебя будут ждать, тебя спасут. Может быть, слова были другие, может быть, ингриз хотел изобразить впоследствии все свое поведение как проявление рыцарственности, может быть, он хотел выпятить свое бескорыстие, свое благородство! Он ничего, конечно, не говорил о том, как необходимо было убрать немедленно, сейчас же, беспокойного, неудобного, вздорного Овез Хана - любыми средствами, любой ценой.
Он говорил лишь о неземной красоте девушки-дикарки, об этом поразительном цветке, взращенном пустыней, о мистической силе ее огненного взгляда, о порожденном им любовном огне в груди и о возникшем в нем рыцарском чувстве, толкнувшем его на безумие, приличное безусым юнцам. И он ни единым словом не обмолвился, когда все произошло и когда мертвая сонная тишина становища иомудов мгновенно прорвалась жутким ревом голосов, выстрелов, ржанием коней, и он сам, достоуважаемый консул, и его спутники - "попечитель государства" и "обозреватель чудес" - не только не оказались рядом с той самой таинственной занавеской, не только не протянули руки спасения новоявленной Юдифи, которую они толкнули на ужасный поступок, убийство Олоферна - Овез Хана. Они мчались на автомобилях прочь от Гюмиштепе к чуть высвеченным робким рассветом горам в сопровождении вооруженного до зубов эскорта. Да, рыцарь ингриз без страха и упрека, а на самом деле "отец хитрости", провозглашавший честность и благородство принципом своего поведения, оставил на гибель и растерзание слабую, беспомощную девушку.
В официальном же письме он записал:
"Хан иомудов Овез Хан убит проникшей в Гюмиштепе при невыясненных обстоятельствах с советской территории женщиной. Убийца вывезена при столь же невыясненных обстоятельствах обратно за границу, в район Гассанкули, каким-то персом, советским подданным, что дает основание развернуть соответствующую пропаганду среди кочевников".
Эта программа могла быть единственным отмщением.
Хамбер толкал гюмиштепинских ишанов на месть.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Он вспомнил ее, и тысячи стрел
впились ему в сердце.
И б н Х а з м
Утренняя прогулка верхом до наступления зноя приятна. Но катался на коне по обрывам над Атреком Алексей Иванович не без цели.
Одна из них была схоронена в самых глубинах души. И он позволял ей заявлять о себе только в минуты слабости. Поглядывая на далекие синие горы за рекой, он думал: "А ведь она там где-то... Там... Ее туда увезли. Что с ней?"
Но тут же он сурово поджимал губы, складка на лбу делалась явственней, брови хмурились... Мысль беспощадно изгонялась...
А ведь он и маршрут экспедиции изменил из-за этой мысли... о ней - о девушке с такими глазами. Он сделал все, чтобы оказаться на Атреке, поближе к тем местам, куда ее увезли бардефуруши. Тем более что была и другая цель. Здесь, в ущельях и каньонах, среди гигантских лессовых обрывов, в глубине, в пропастях сливались воды пограничных Сумбара и Атрека. Здесь когда-то была воздвигнута древними ирригаторами грандиозная плотина из каменных блоков на свинцовых стержнях, преградившая путь воде. Отсюда выведены были каналы, орошавшие обширную Мешхедимиссрианскую равнину.
Начальник экспедиции своими глазами хотел убедиться в искусстве строителей ныне разрушенной временем и людьми плотины и головных сооружений и составить наметки проекта восстановления старой, заброшенной системы орошения. Он уже несколько раз приезжал сюда со своим гидротехником и производил глазомерную съемку местности, от души поражаясь и восхищаясь чудесным искусством древних строителей.
Впрочем, не мешало это нет-нет да вспоминать о несчастной участи джемшидской девушки Шагаретт и строить порой самые фантастические проекты ее вызволения из рабства...
Сегодня Алексей Иванович был один. Гидротехник с рабочими ушли по трассе древнего канала. Вообще перед экспедицией стояла огромная и сложная задача произвести раздел вод пограничной реки. Надо было спешить с проектом, и поэтому Великий анжинир отправился один, без сопровождающих, что нельзя было не признать легкомысленным шагом.
Степь и горы были неспокойны. Еще в силе оставался старый договор, по которому кочевые племена атабайцев и джафарбайцев пересекали советско-персидскую границу дважды в году. На летние пастбища они уходили в горы за кордон. На зиму возвращались на уже упомянутое Мешхедимиссрианское плато.
И вполне естественно, встреча с воинственного вида человеком на пустынной, безлюдной тропе была не совсем приятной.
Молодой иомуд имел за плечами неуклюжую громоздкую трехлинейку пехотного образца. Поясница его была увешана патронташами. Сбоку висел аршинный туркменский нож. Из-под лохм шерстяной шугурме на Алексея Ивановича воззрились живые, острые, испытующие глаза.
Успокаивало Алексея Ивановича то, что юноша иомуд, хотя и походил по виду на настоящего "рыцаря большой дороги", но не восседал в седле и не держал свое оружие на изготовку. Напротив, он после минутного разглядывания и раздумья склонил голову и, покрепче ухватившись за рукоятку деревянного, кое-как вырезанного из большого сука плуга-сохи, крикнул на лошадь "Ч-шшу!" и продолжил свое дело - вспашку склона холма.
Парень протоптал по твердым вывороченным комьям глины борозду, остановился вплотную около Великого анжинира и снова принялся его изучать жадным взглядом.
Затем под испытующим взглядом Алексея Ивановича он отвел глаза, поглядел на небо, на степь, на далекие горы, потом опять на всадника, на лошадь и буркнул довольно невнятно свое "салом!".
Его застенчивость совсем не соответствовала воинственному виду.
"Мальчуган совсем еще, а уже воин, - думал Алексей Иванович. Видать, с персидской стороны".
И возникло даже какое-то теплое чувство. Ведь он оттуда, где она. Но у него даже не мелькнуло ни малейшего опасения, что ему - начальнику экспедиции - нельзя ездить одному, рисковать. Впрочем, он верил в то, что его все знают.
И он не ошибался.
Все еще держась за азал - соху, воинственный юноша вдруг почтительно кивнул головой, как бы отвечая на мучивший его мысленный вопрос, и продекламировал нараспев:
Корень вкуса - соль.
Сок жизни - вода?
- Что ты хочешь спросить? Говори, - сказал Алексей Иванович.
- Это тебе, водой растворяющему соль, я должен сказать слово?
- Тебе лучше знать.
- Я должен сказать слово урусу - хозяину животворной воды... Должен сказать слово Великому анжиниру.
- Ты не ошибся, мальчик! Мы и есть инженер по водным вопросам.
- Великий анжинир... - убежденно сказал юноша.
Алексею Ивановичу оставалось кивнуть головой.
- Один перс по имени Аббас наказал передать Великому анжиниру вот это...
При имени Аббас Алексею Ивановичу сделалось сразу жарко. Со все растущим нетерпением он смотрел, как юноша копается за пазухой своего изрядно поношенного халата, как разворачивает тряпицу, и, буквально выхватив у него из руки свернутую трубочкой бумажку, развернул и - какое счастье, что он знает арабскую грамоту! - прочитал: "Бог посылает добро и зло. Над головой девушки туча возмездия. Девушку отбили у нас люди хана Гардамлы и держат в путах в юрте в ауле Дженнет. Этому мальчишке я обещал червонец, чтобы он нашел вас, мой отец, в погранзаставе Баятходжи. У меня - раба аллаха - запасы сил и терпения исчерпаны".
Только перечитав несколько раз послание Аббаса Кули, смог Алексей Иванович поднять глаза.
Молодой пахарь исчез. На пашне валялся брошенный азал. Сизое облачко пыли поднималось из расщелины, ведшей к Атреку.
- Эй, джигит! А червонец?
Преследовать вестника было бесполезно. Стук копыт говорил, что джигит удирает во весь опор. Да и вряд ли он мог что-нибудь добавить.
Не теряя ни минуты, Алексей Иванович поскакал в Баятходжи. Он гнал коня. "Скорее! Скорее! Она жива. Она близко. Она в опасности!"
Знавшие близко Алексея Ивановича считали, что он "прикован к мысли", холоден, сух. Его суровая целеустремленность, казалось бы, полностью исключает поступки, продиктованные чувствами. Думали, что он ни на какие увлечения не способен.
Он мчался по дороге в Баятходжи, мысленно повторяя слово в слово записку. Еще и еще раз.
Он твердил почти вслух:
- Ей грозит опасность. Почему, в чем дело?
Он не знал и не понимал. Он проклинал Аббаса Кули за его бестолковость, за лаконичность записки.
Ясно одно: нельзя медлить, надо взять подмогу и скакать в аул Дженнет. Она там.
Алексей Иванович отлично знал аул Дженнет. Уже не раз он проезжал через него, изучая и производя топографические изыскания многочисленных протоков и русел дельты реки Атрек, впадающей здесь в Каспийское море. Река постоянно меняла здесь свое течение, и потому несколько аулов, в том числе и Дженнет, тоже передвигались с места на место. Поэтому государственная граница делалась неопределенной и неустойчивой. В частности, песчаная коса, на которой располагались кочевья Дженнет, оказывались то на одной стороне протоки, то на другой, смотря по времени года, чем и пользовались не только мирные кочевники, но и разные там калтаманы, контрабандисты... Вообще это была в какой-то мере "ничья земля", ждавшая прибытия специальной комиссии для установления пограничных знаков.