Юлька дернулась, чтобы уйти — смотреть на то, как эта мелкая гадюка льнет к Михайле, было выше ее сил, но Анна Павловна удержала юную лекарку, прихватив за рукав цепкими пальцами.
— Погоди, девонька, не горячись, сейчас увидишь: как прибежала, так и убежит.
Боярыня оказалась права — Михайла что-то коротко сказал Красаве и подавшись корпусом вперед, толкнул коленями Зверя, заставив его пойти легкой рысцой на встречу коню урядника Антона. Красаве хватило ума не тащиться за стременем, чтобы потом неуместно торчать у всех на виду во время доклада. Но и остаться на месте тоже не получилось — сначала Алексей махнул на нее рукой, будто отгоняя муху, потом и сама сообразила убраться из-под копыт коней, сходящих с парома. На некоторое время Красаву заслонили проезжающие отроки, а потом, когда паром опустел и его потащили назад к противоположному берегу, Юлька разглядела, как внучка волхвы, с пылающим лицом и закушенной губой, бежит прятаться за тот же штабель досок, из-за которого недавно выскочила.
— Так-то! — назидательно поведала Анна-старшая. — На чужой каравай рот не разевай!
— Вот, вот! — поддержал боярыню Филимон. — Столько времени возле Воинской школы обретается, а порядка не поняла! Пока молодой сотник доклад о делах не принял, да ковшик квасу с дороги не испил, он еще в походе, и нечего всяким свиристелкам…
— Как ты сказал? — перебила его Юлька. — Молодой сотник?
— А что? Гм… старый, что ли, по-твоему?
— Нет, не старый… а почему сотник-то?
— А как же? — Филимон солидно расправил усы и принялся объяснять: — В поход сходил? Сходил! Ворогов поверг, добычу взял, назад благополучно вернулся. И не сам по себе, а людьми повелевая! Значит, что? — Наставник вопросительно глянул на собеседницу и сам же ответил на собственный вопрос: — Значит воинский начальный человек! А сколь у этого начального человека народу под рукой ходит? Поболее дюжины десятков! Кто ж он, как не сотник? — Филимон утвердительно пристукнул клюкой и подвел итог: — Сотник, как есть сотник!
Приняв доклад дежурного урядника Мишка скомандовал «Вольно» и направил Зверя к мосту через крепостной ров, при въезде на который стояла Анна-старшая с ковшом в руках. Юлька подняла на Миньку глаза и… ни жеста, ни кивка — он всего лишь улыбнулся, и сразу же все окружающее стало мелким и ненужным, ушло куда-то в сторону, в даль… не важно, куда, осталась только эта улыбка и взгляд глаза в глаза, душа в душу. И длился это взгляд долго, очень долго, вечность — целых пять или шесть конских шагов.
Первый шаг: «Вернулся…»
Второй шаг: «К тебе…»
Третий шаг: «Ждала?»
Четвертый шаг: «Тебя»
Пятый шаг: «Я вспоминал…»
Шестой шаг: «Я знаю…»
Зверь прошагал мимо, Минька не стал оборачиваться — Анна-старшая уже протягивала ему ковш.
— Здравствуй, сынок, испей кваску с дороги.
— Здравствуй, матушка, благодарствую.
Две женщины, одна впервые познавшая, а другая давно испившая полной мерой, что ожидание считается не в днях и часах, а в мыслях, страхах и надеждах. Две женщины, убежденные в своем праве первыми прильнуть к нему — долгожданному — и слезами, улыбками, словами, объятиями разбить и развеять не только воспоминания о времени разлуки, но и мысли о том, что расставаться придется вновь… Две женщины сдерживали себя, подчиняясь ритуалу и тому, что принято называть «приличиями». Приличиями, которые строгие блюстители нравов считают извечными, но которые, век от века, меняются, ловко притворяясь неизменными.
Лекарское естество Юльки, наконец, взяло верх над чувствами и, сквозь все еще стоявшую перед глазами минькину улыбку, проступили: и болезненная бледность лица, и оберегаемая левая рука, висящая на перевязи, и неестественная прямота посадки в седле. А потом Минька прервал на половине наклон туловища и не дотянулся до ковша с квасом, так, что Анне старшей пришлось поднимать его выше — на всю длину рук. Досталось Миньке в походе, ох досталось…
Михайла спешился — неловко и осторожно, словно опасаясь разбить или сломать что-то хрупкое внутри себя — передал поводья Простыне и встал рядом с матерью. МЕЖДУ Юлькой и матерью, а на освободившееся место подъехал Алексей. Снова слова приветствия, плещущийся в ковше квас, ответные слова благодарности и… ритуал, все-таки, сбился! Анна уже взялась за опорожненный ковш, а Алексей его из руки не выпустил, да Анна не очень-то его и вырывала.
Такой же долгий взгляд глаз в глаза, такой же безмолвный диалог, но у Алексея и Анны нашлось что сказать друг другу, гораздо больше, чем у Михайлы и Юльки. У юной ведуньи аж дыхание перехватило, таким плотским призывом повеяло от Анны, и таким радостным нетерпением отозвался Алексей…
Сами собой вспомнились строчки какого-то мудреца-книжника, которые перевел Минька:
Только там все грустно было, а здесь, как раз наоборот, костер все разгорается и разгорается. Но были там и правильные слова:
Вон, как девки пялятся, некоторые даже рты приоткрыли, и отроки тоже. Плава уже и руки в бока уперла, чтобы прикрикнуть, да видать так и не решила, на кого — то ли на молодежь, что б глаза не вылупливали, то ли на взрослых, чтобы вспомнили, где находятся. Однако, все же, нашлись понимающие — позади, пробормотав что-то на тему «вот счастье-то… нежданно-негаданно», растроганно засопел Филимон, а Минька обернулся и их с Юлькой взгляды снова встретились.
«И у нас все будет…»
«Будет…»
Юлька спрятала глаза, потому что дальше Миньке знать было не надо. И мысли: «Мой, только мой, у нее Алексей есть, пусть не жадничает» — были в спрятанном, отнюдь, не главными.
Тихое волшебство незримой связи между Алексеем и Анной разрушил малохольный Савва, зачем-то потянувшись к пустому ковшу. Алексей, с заметным сожалением, отпустил посудину и направил коня на мост, а Анна, отдала ковш Плаве, тут же получила его назад наполненным и приветливой улыбкой встретила подъехавшего старшину Дмитрия.
Так дальше и пошло: каждого отрока Анна величала по имени, для каждого у нее находилось доброе слово и материнская улыбка, пока Роська, сидевший в седле уж и вовсе не пойми как, не учудил — спешился, бухнулся перед Анной на колени и, прежде чем принять ковш, перекрестился на нее, как на икону. Уж на что минькина мать умела владеть собой, и то чуть не облила парня квасом.
— Встань! Воину только перед Господом Богом надлежит… — голос Анны был даже чуточку растерянным — …на коленях. Встань, я сказала!
Роська послушно встал, но остальные отроки, по его примеру, стали принимать питье спешившись, предварительно осенив себя Крестным знамением и глядя на боярыню Анну, прямо-таки, со щенячьим восторженным обожанием.
Вот, оказывается, как становятся Добродеями! Мать сказывала, что на это десятилетия уходят, и Анне в Ратном Добродеей не бывать, потому что чужачка и замуж за чужака выйдет. Но здесь-то в крепости, она своя — мать сотника. Минька — сотник, надо же! Ее Минька!
Юлька обернулась к наставнику Филимону и, вроде бы продолжая недавний разговор спросила:
— Дядька Филимон, а если Михайла, и в правду, сотник, так и городок наш, наверно, надо Михайловым называть?
— А? — Наставник с интересом глядел куда-то на мост, еще больше согнувшись, так, что опирался подбородком на клюку, заглядывая под брюхо проходящих мимо коней. — Михайловым, говоришь? А что? Правильно! А то придумали Базу какую-то… и слов-то таких не бывает. Ты гляди, что девки вытворяют, пользуются, что Аньке кони застят!
Юлька тоже пригнулась и увидела, что от полутора десятков учениц на мосту осталось меньше половины. Вот и сейчас одна из девиц шагнула от перил на середину моста и ухватила под уздцы коня, которого вел в поводу спешившийся отрок. Оба тут же о чем-то оживленно заговорили, да так и пошли дальше рядышком. Первой в девичьем строю стояла Анька-младшая — надутая и, по всему видно, злая на весь белый свет. Уйти вместе с Дмитрием, который был бы счастлив подобным оборотом дела, она не догадалась или побоялась и теперь со злобной завистью смотрела в спины проходящих в крепостные ворота парочек. Один из отроков сам протянул руку стоящей на мосту девице, Анька-младшая ухватила, было, ее за рукав, но та вырвалась, даже не обернувшись.
Отроков было еще много, а девиц на мосту осталось лишь четверо, и ясно было, хоть плачь, что к боярышням никто не подойдет — то ли не решаются, то ли… да кто их поймет? И ладно бы, как в Ратном, девиц было бы больше, чем парней, так нет — на полтора десятка девок, почти полторы сотни отроков, а боярышням… прямо беда.
Радом с Машкой вдруг объявился Дударик, притащивший небольшой кувшин, от которого так и пахнуло стоялым медом, и берестяной ковшик.
— Вот, нацедил, пока Плава не видит, только ковша нарядного не нашел…
— Ничего, спасибо тебе!
Машка подхватила кувшин и ковшик, ласково улыбнулась Дударику и отправилась мимо удивленно оглядывающихся на нее отроков к подходящему к берегу парому. Там, она дождалась, пока на берег сойдут наставники Илья и Глеб и с поклоном поднесла им угощение. Весь ее вид так и говорил: «Не хотите и не надо, сама найду, кого приветить, а Анька дура, пусть одна на мосту торчит».
— Ань! — позвал Михайла. — Иди к нам, чего ты там одна…
Последние слова прозвучали уже в спину бегущей к воротам Аньки-младшей.
Юльке было подумалось, что надо бы посочувствовать минькиной сестре — такое, у всех на глазах — но сочувствие где-то затерялось. Если уж все мысли только о туровских женихах, то здесь ждать некого и незачем, как впрочем, и тебе никто особенно не рад. Хоть бы к брату подошла, спросила бы, что с рукой… нет, вся в себе.
* * *— Ну здравствуй, Юленька.
Юная лекарка вздрогнула от неожиданности и вскочила с лавочки, на которой дожидалась Миньку. Вместе со всеми к часовне она не пошла — была уверена, что после молебна он не пойдет, как все отроки в баню и в трапезную, а, в первую очередь, явится проведать раненых. Присела и задумалась. Лавочку эту поставил Минька и сидел на ней каждый день подстерегая, когда Юлька выглянет из лазарета. Иногда перекидывались всего несколькими словами, иногда разговаривали подолгу, и никто старшину в это время не беспокоил — знали, что встретит неласково. Ждал каждый день, а она знала, что он ждет, но выходила не сразу, да и не всегда… а теперь, вот, сама не этой лавочке его дожидается.
Вздрогнула от неожиданности — не заметила, как он подошел, а почему так торопливо вскочила… и сама не поняла. Вскочила, шагнула, было, навстречу и замерла. Это был Минька и… не Минька — не прежний Минька. Всего-то меньше двух недель, как последний раз виделись, а… Повзрослел? Построжел?
Не только ведовским чутьем уловила перемены — и так было видно. Лицо словно стало каким-то твердым, между бровями над переносицей наметилась вертикальная складка, исчезла детская пухлогубость, как будто резче стал раздвоенный ямочкой подбородок… и глаза. Такие же зеленые, как у матери, и так же, как у матери выдающие какое-то тайное и очень нелегкое знание. Раньше Юлька этого, вроде бы, не замечала, а вот сейчас увидела у Миньки и поняла, что такое же всегда было у Анны-старшей. Может быть и не всегда, а только после того, как невестка Корнея овдовела, но Юлька тогда была еще слишком мала…
Но не было же этого! Там, у крепостного моста, во время бессловесного разговора между ними. Не было этого взгляда! Почему же сейчас? Да потому, что там, у моста, он на миг — радостный миг — забыл о том, что не привел назад шестерых отроков, которых увел за собой в поход, а во время молитвы, конечно же, вспомнил. И будет теперь помнить всегда.
Научился ли он будить в отроках «зверя», как умел это, по словам матери, Корней? Одни раненые рассказывали, что во время захвата Отишия, он сам озверел — кинулся грудью на топоры и рогатины, но как-то сумел при этом выжить, а другие раненые поведали, что он, наоборот, успокаивал ребят — на них два десятка конных копейщиков перли, а он прохаживался перед строем, пошучивал…
— Здравствуй… Минь… что с рукой?
— Да так, зашиб немного. Как тут ребята мои?
— Все поправятся, тяжелых-то в Ратное увезли, к маме…
— Да, задали мы тебе работы, ты уж прости… Матвей вернулся, поможет. Вы с Настеной его хорошо выучили, да и он молодец — Бурей на него почти и не ругался, Илья говорит: это — похвала. Так что, тебе теперь полегче будет — с помощником.
— А я и не одна, у меня теперь две помощницы есть — Слана и Поля.
Вроде бы, нормальный разговор, правильный, вежливый, доброжелательный… но хотелось-то совсем другого — пусть опять без слов, одними глазами, пусть на расстоянии, мимолетно, но вернуть тот радостный миг, ту улыбку…
Юлька вдруг обнаружила, что обе ее ладошки лежат в минькиной руке, сама не заметила, как так вышло. Торопливо, даже суматошно, отдернула их и уже ставшим привычным непререкаемым тоном, скомандовала, будто одному из рядовых отроков:
— Ну-ка, хватит мне зубы заговаривать, пошли, погляжу, что у тебя там!
— Сначала ребят проведать…
— Ты мне не указывай, что сначала, что потом! В лазарете — я воевода! Сам приказал, чтобы…
Юлька осеклась, потому что, в ответ на ее слова, Минька сделался опять привычным Минькой — добрым, понимающе улыбающимся, словно дед, глядящий на непоседливую внучку. Ну и пусть это была не такая улыбка, как там, у крепостных ворот, зато ушло это тягостное ощущение нелегкого, непростого знания… Вот и пойми его: пока тихо, да вежливо, говорили — зимняя вода, а как ощетинилась — сразу подобрел.
— Ну, ладно, проведай сначала своих ребят… пойдем.
Проведать получилось долго. Минька присаживался к каждому из раненых, расспросив о самочувствии, заводил разговор об обстоятельствах ранения, обязательно доказывал, что это — урок не только для самого раненого, но и для всей Младшей стражи, теперь, мол, сам раненый сможет поучить остальных, как уцелеть при повторении такого же случая, строил разговор так, что по большей части, говорил сам раненый, а Минька только внимательно смотрел на него и кивал, даже если тот нес совершенную чушь. Можно было подумать, что не Юльку, а его Настена учила, как надо разговором занимать внимание больного и улучшать его настроение, не давая слишком уж углубляться в мысли о своем недуге.
Потом объявился Матвей, тоже разительно переменившийся за время похода. Только вместо затаенной боли и непонятного тайного знания, как у Миньки, у Матвея прорезалась уверенность и резкость, даже некоторая грубоватая властность, словно он впитал понемногу и от поведения Настены и от поведения Бурея. Впрочем, неласковое отношение Матвея к женскому полу никуда не делось — для Юльки-то у него приветливая улыбка нашлась, а на Слану и Польку он глянул так, что те разом переменились в лице и подались к выходу.
Минька и тут нашелся. Удержал девиц, принялся расспрашивать о том, как и когда обнаружилась их способность к лекарству, потом про дом, про родню, пошутил насчет яркого румянца Сланы.
Юлька даже чуть не возревновала, таким он сделался, вдруг, приветливым, да улыбчивым. Потом, правда, сама себя одернула — вспомнила материны рассказы о древнем обычае, оставшемся еще с тех времен, когда во главе родов стояли женщины. В соответствии с этим обычаем, подобные расспросы были непременной вежливостью и знаком приязни к гостю или новичку. Помогали преодолеть первоначальную неловкость при знакомстве, поддержать разговор, не прерывая его томительными паузами и позволяли собеседнику определенным образом заявить себя перед незнакомыми людьми.
Потом, как рассказывала Настена, этот обычай распространился на всех, а не только на женщин, но у мужчин не очень-то и прижился, вернее сказать, переродился. Такие расспросы стали, в мужских устах, свидетельством старшинства, правом хозяина, а ответный рассказ о себе — признанием равенства или знаком благожелательности. У женщин же все так, с древних времен, и осталось… только Минька же не женщина, хотя говорил он как-то, что нет для человека темы разговора интереснее, чем о себе самом.
Девиц Минька успокоил, да и Матвей перестал смотреть волком, даже буркнул, что вот теперь пускай они Роське задницу и лечат — того, мол, по второму разу в то же самое место угораздило, чем опять вогнал обеих юлькиных помощниц в краску.
Когда Юлька, наконец-то утащила Миньку в свою каморку, заставила улечься, скинув предварительно рубаху, и сняла повязки, открывшееся зрелище, на какое-то время начисто вымело из ее головы все лекарские навыки. Левая рука заплыла синяком почти от локтя до плеча, два синяка на груди — каждый больше ладони — почти сливались краями, а на животе запекся след от каленого железа.
Жалость стиснула горло, а потом еще и пришли мысли о том, что он еще как-то нашел в себе силы улыбаться, общаться с ранеными, успокаивать благожелательным разговором девок…
Всяких синяков и ушибов Юлька, за свою не такую уж долгую лекарскую практику, насмотрелась достаточно, знала она и как выглядят следы от стрел, не пробивших доспех, но… не зря Настена объясняла дочке, как трудно бывает лечить родню или близких друзей. И надо было прощупать ребра — нет ли трещин — а руки не поднимались.
— Кости целы, Юль. — Будто угадал причину ее колебаний Минька. — Меня уже Бурей мял, так что чуть не удавил.
— Это тебя так, когда ты Немого вытаскивал?
— Сам дурак, — в минькином голосе слышалась искренняя досада — сунулся под выстрелы без ума… и Андрею из-за моей глупости досталось, еще сильнее, чем мне. Слава Богу, граненых наконечников у журавлевцев не было.