После того как я умер, она выстрелила еще два или три раза — не знаю. Я упал прямо на нее, распростертую за кроватью. Мое тело больше мне не принадлежало, и сам я больше не принадлежал никому. Я бы хотел убить ее, но, в конце концов, с пулей в животе она и так протянет недолго. Может быть, я улыбнулся — не знаю.
Она скинула мое тело с себя, сплюнула красным, перевернулась на бок, уронила пушку на пол, тотчас подобрала ее и с трудом встала на ноги. Хотите верьте, хотите нет, на ее одежде не было ни капли крови. Она меня одурачила. Эта жалкая Серая Мышь, у которой за всю ее никчемную жизнь было меньше дюжины любовников, одурачила меня. Она притворялась, она поимела меня так, как не поимели спецслужбы шести стран, гонявшиеся за мной по всем континентам — разве что не в Антарктиде. Она меня поимела, эта гнусная… И теперь я был мертв и ничего не мог сделать.
Она обшарила меня, забрала мобильник, бумажник — все, что я имел при себе. Подобрала мою пушку, проверила патронник, отвинтила глушитель, уложила пушку и глушитель в сумку Ник. Забавно — она до сих пор не рассталась с этой сумкой, представляете?
Заметив, что мобильник выключен (я всегда делал так, когда предстояла серьезная работа, чтобы его трезвон не выдал меня в самый неподходящий момент), она включила его, бросила на диван, поискала на полу и забрала свои гильзы. Полная идиотка — все равно, когда из меня извлекут пули, их калибр ни для кого не составит тайны.
Потом она исчезла в ванной, и я услышал, как течет вода. Она вернулась через несколько минут, на ее лице блестели капли влаги. Поглядев на меня, она улыбнулась, смахнула рукой воду с лица и стала рыться в сумке. Она извлекла оттуда какой-то невесомый предмет, название которого я забыл, и положила мне на грудь.
Мобильник заверещал, когда она уже собиралась уходить. За стеной рыдал стадион. Кажется, наши забили два гола подряд… Она прижала мобильник к уху и тихо заговорила. Правда, я не понял, зачем она так старательно изображала мой акцент. Наверное, я немного устал.
Потом она забрала сотовый, сумку и ушла, тщательно затворив дверь. На мое лицо села муха, и я не мог сделать ничего, чтобы согнать ее. Совсем ничего.
Первым появился он. Присел на корточки рядом с моим телом, прикусил нижнюю губу, глядя в мои остекленевшие глаза. Но я ничего не мог ему сказать. Наверное, он понял это и ушел на цыпочках, так же тихо, как пришел.
Ник явилась позже. Я никогда не думал, что она умеет плакать, но над моим телом она заплакала. Она гладила то, что было моим лицом, и губы ее тряслись. Я хотел бы, чтобы она осталась со мной навсегда, но она была живая, а я мертвый. Я понимал, что будет неразумным просить ее об этом.
– Дитрих, — прошептала она. — Милый мой Дитрих, я отомщу за тебя. Клянусь!
Она поцеловала кончики своих пальцев, дотронулась ими до моих губ, забрала с моей груди металлический предмет и удалилась, как тень, растворившись в ночи.
Под конец появилась полиция, которую утром вызвала уборщица. Входя в номер, она пела фальшивым голосом, но при виде меня всплеснула руками, завизжала и бросилась прочь. Доктор осматривал меня, фотограф сверкал в лицо яркой вспышкой, которая, однако, ничуть не слепила меня. Я отдал им свое тело, потому что оно больше не было моим. Уже две мухи суетились над моим лицом.
Вот и все. Мне не больно, не грустно, не холодно, не страшно. Скоро меня засунут в черный мешок и повезут в машине по парижским улицам, которые я не увижу. Блондин в бежевом плаще, осматривавший мои ранения, только что поднялся и объявил, что меня можно забирать.
Все кончено — или все только начинается? В мире, где я нахожусь теперь, нет ни начала, ни конца, ни времени, ни пространства. Впрочем, и слова тут тоже не важны.
Глава пятнадцатая
«Жила-была Красная Шапочка. Пошла она однажды погулять по Парижу, а там ей встретился Серый Волк. Ну, Красная Шапочка его и съела».
Скажете, вздор? Согласна. Но как, как еще мне воспринимать то, что только что произошло?
В жизни своей я прочитала, наверное, тонну детективных романов. И теперь, когда я окончательно и бесповоротно увязла в детективе, ставкой в котором является моя жизнь, в голову мне приходят только такие глупости.
Довольно. Надо взять себя в руки и не поддаваться истерике. Я убила человека, но он первым хотел убить меня, так что сам виноват. Кто сумел, тот и поимел. Ну и так далее.
Но никакой истерики нет и в помине, напротив, есть четкое и спокойное удовлетворение — да-да, именно удовлетворение оттого, что все обернулось именно так. Я не причитаю, не рыдаю, не заламываю руки, как это сделала бы любая положительная героиня на моем месте. Наверное, дело в том, что в конце концов я не такая уж и положительная. В сущности, положительные герои меня по большей части раздражали. Они бестолковы, вечно доверяются не тому, кому следует, бездействуют, когда сидеть сложа руки смерти подобно. Они постоянно кого-то предают — то себя, то других. Других чаще. Совершив ошибку, за которую всегда расплачивается их лучший друг, они вздыхают и сетуют, что такова жизнь. Они не чисты, но хотят при любых обстоятельствах выглядеть чистенькими. Почему автор постоянно приканчивает вместо этих убогих полнокровного отрицательного героя, наделенного умом, хитростью, энергией и изворотливостью, который не колеблясь действует, когда это надо, и порой изрекает весьма глубокомысленные истины (правда, как правило, не к месту и не вовремя, ибо у трупа сахарно-кристального врага, которому эти истины обычно адресуются, сердце непременно оказывается с правой стороны и он всегда восстает из мертвых в самый неподходящий момент), для меня загадка. Хотя, если быть откровенным, нет на свете существа более пугливого, чем автор.
Как видите, чтение романов приводит к тому, что свою собственную жизнь начинаешь воспринимать как один из них. Парадокс заключается в том, что мой роман, по-видимому, рискует в любой момент оборваться, и я так и не узнаю, чем же все закончится.
Истина «чему быть, того не миновать» всегда представлялась мне крайне спорной, но я согласна с тем, что нельзя изменить того, что уже было. Мой оппонент, которого я уложила то ли со второго, то ли с третьего выстрела, свалился прямо на меня, и мне пришлось потрудиться, чтобы вылезти из-под его тела. Я на четвереньках доползла до кровати, но сил забраться на нее у меня уже не было, и я просто села на пол, вытянула ноги и стала глубоко дышать, мысленно считая удары своего сердца. Может быть, оно прыгало как кенгуру, а может быть, как заяц. Я видела зайца всего раз в жизни, а кенгуру не видела вовсе, и вообще, в тот момент мне определенно было не до них.
Немного успокоившись, я задумалась о своем будущем. Если меня обнаружат в этой комнате со свеженьким трупом на полу, с пистолетом в руке и, что самое скверное, в обличье ненавистной сеньориты Ферреро, у меня будут неприятности. Какого рода — зависит от того, к кому я попаду, но, вообще говоря, вряд ли мне будет лучше, чем теперь. Значит, надо сделать так, чтобы меня не обнаружили. Я знала, что я не террористка; я знала, что убила, защищая свою жизнь, но, в общем (а также в частностях), моя история настолько невероятна, что отзывчивость со стороны властей мне не грозит… по крайней мере пока.
«Надо бежать», — решила я. Но сначала надо было сделать еще кое-что.
Я оглядела свою одежду: пятен крови моего гостя на ней не оказалось, и это меня, не скрою, обрадовало. Я бросила пистолет в сумку и осмотрелась в поисках второго. Он лежал у руки мертвеца, и мне стало любопытно, смогу ли я свинтить с дула глушитель — в фильмах и не такое увидишь. Оказалось, что смогу. В обойме осталось шесть патронов, и я решила, что они мне могут пригодиться. Пистолет гостя и глушитель тоже отправились в сумку, после чего я подошла к трупу, перевернула его лицом вверх, ухватив за куртку, и методично начала обыскивать. Мне было интересно узнать (такая вот я мазохистка) имя человека, явившегося препроводить меня из этого лучшего из миров в еще более лучший, о чем я его вовсе не просила. Труп был еще теплый, и, хотя меня передергивало, когда я прикасалась к нему, мои усилия были вознаграждены. Первым делом я обнаружила мобильник, а во внутреннем кармане лежало портмоне, набитое дензнаками объединенной Европы. Я с удовлетворением убедилась, что террористы, подобно мне, предпочитают наличные кредиткам, что значительно упрощало мою жизнь. Теперь я знала, что мне не придется трястись над каждым грошом, чтобы дотянуть до завтрашнего дня. В портмоне были еще водительские права на имя Вальтера фон Крузе, такие красивые и аккуратные, что не могли не быть поддельными, но никаких других бумаг или документов там не было. Я снова обыскала тело, стараясь не смотреть на дырочки в груди, из которых бежали струйки крови. Ни единой зацепки. Тут я обратила внимание, что мобильник отключен, и включила его. Ничего не произошло. Я бросила его на диван, поднялась на ноги, ощущая дрожь в коленках, но она скоро прошла. В фильмах преступник всегда забирает свои отстрелянные гильзы, и я не видела причин, отчего бы и мне не поступить так же. Одну гильзу я, правда, так и не нашла, да еще испачкала пальцы — то ли маслом, то ли порохом, не знаю. В ванной я помыла руки, прополоскала рот — укушенная изнутри щека надсадно болела — и плескала себе в лицо холодную воду до тех пор, пока не почувствовала, что окончательно пришла в себя. Мое отражение — двойник Вероники Ферреро — сурово смотрело на меня из зеркала.
– Ты молодец, — сказала я ему, прежде чем выйти из ванной.
Пора было делать ноги. Я выключила телевизор, взвалила на плечо сумку — она показалась мне тяжелой, и неудивительно: из трех пистолетов, лежащих в ней, один был точно лишним. Даже если на минуту поверить, что я смогу палить с двух рук, как в вестерне, пистолет Вероники Ферреро мне все равно не нужен. Я вытащила его, и тут мне в голову пришла замечательная мысль: я подошла к убитому и положила оружие ему на грудь. Вальтер фон Крузе не протестовал, а мысль о том, что эту картину увидит сеньорита Ферреро, если паче чаяния нагрянет сюда, прибавила мне бодрости. Я же говорю: я не положительная героиня.
Тут мне в глаза бросился лежавший на диване мобильник, о котором я совсем забыла. Я взяла его и стала просматривать список сделанных с него в последнее время вызовов. Оказалось, что по большей части мой гость переговаривался с одним и тем же абонентом. Я заколебалась, но искушение было слишком сильным. Я почти уступила ему, когда мобильник пронзительно заверещал у меня в руке, так что я подпрыгнула чуть ли не до потолка. Разозлившись на себя, я покрепче стиснула хрупкий аппарат. Я не сомневалась, что звонить мог только один человек, и, не скрою, мне было любопытно с ним побеседовать. То есть с ней.
– Дитрих, ты где?
Значит, я угадала: никакой он, к дьяволу, не Вальтер. Клянусь, я была готова погладить себя по головке за сообразительность. Это чистое ребячество, но, поверьте мне, это именно так.
– Дитрих!
Голос был глуховатый и доносился издалека. Говорила, несомненно, женщина. Я напрягла слух и расслышала звяканье то ли вилок, то ли блюдец. «Кафе», — подумалось мне, и я сипло и совершенно неожиданно для себя голосом Дитриха выдавила:
– Ja?[10]
Это было единственное слово, которое я знала по-немецки. И, представьте себе, оно сработало.
– Ты где? — в голосе Вероники звучало раздражение.
– А ты как думаешь, где? — огрызнулась я.
– Она там?
– Почти, — хмыкнула я.
– Почти? О! — в ее голосе слышалось явное облегчение. — Дитрих, ты просто чудо! А я уж было думала, что все сорвалось. Тебя никто не видел?
– Не волнуйся. Как ты сама? С тобой все в порядке?
– Да. Теперь — все в порядке.
– Я тебя не слышу, — просипела я в трубку. — Что там за шум?
– Видишь ли, я… Мне надоело сидеть взаперти, и я спустилась в «Три химеры».
– Прекрасно, — одобрила я, не чуя под собой ног от радости. Наконец-то она выдала себя! — Жди меня там.
– Дитрих, приходи. Я без тебя сама не своя. Я тебя люблю.
И она отключилась, прежде чем я успела просипеть в трубку требуемое обстоятельствами «я тебя тоже, детка/дорогая/любимая» (последнее — в зависимости от того, к кому обращаешься).
– Вот б…ь, — сказала я.
Больше к данному определению мне нечего было прибавить. Так или иначе, я знала, где она находится. Следовало прежде всего отыскать это кафе и уж затем решать, что делать дальше; но, по правде говоря, я не видела причин, которые помешали бы мне разобраться с террористкой точно так же, как я разобралась с ее дружком. Я поправила сумку на плече, приоткрыла дверь (в ней зияли две или три дырки), обшарила взглядом коридор, выскользнула из номера, как мышь, и побежала к выходу, благословляя своего ангела-хранителя, который устроил матч на французском стадионе именно тогда, когда остальные постояльцы гостиницы не должны были услышать перестрелку в номере под крышей. Внизу поглощенный перипетиями второго тайма портье, сменивший недавнюю даму, тоже не обратил на меня внимания.
Видно, мой ангел-хранитель был польщен моей горячностью и моей искренностью. Иначе, весьма возможно, он бы счел, что на сегодня его работа закончена, и отправился бы отдыхать. Отдадим ему должное: он не сделал этого.
Выскочив из гостиницы, я прихватила с собой мобильник Дитриха, но, поразмыслив, решила, что при желании по нему можно отследить человека. В кино я не раз видела подобные штучки, а кино (в разумных пределах) следует верить. Размахнувшись, я швырнула невесомый аппарат в зияющую пасть мусорного бака и почувствовала некоторое облегчение оттого, что рассталась с еще одной вещью, принадлежащей тем, кто так упорно стремился загнать меня в угол. Вероятно, мне бы следовало смотреть себе под ноги, иначе я бы заметила ту проклятую банановую корку, аккуратно, словно диковинный желтый цветок, расстелившуюся на тротуаре. Я назвала ее проклятой — это не очень удачное определение для предмета, косвенно причастного к твоему спасению. Потому что, не заметив ее, я поскользнулась, взмахнула руками — и в это же мгновение над моей головой просвистела пуля.
Я видела, как она, врезавшись в стену дома, выбила фонтанчик известки. Превратившись в ящерицу, я распласталась на тротуаре. Вторая пуля с лязгом пробила дыру в мусорном баке. Какой-то пестрый ободранный кот с воплем вылетел из него и опрометью бросился прочь. Судя по его резвости, презент, предназначавшийся мне, не задел беднягу.
Я переползла за машины, стоявшие у обочины, перевела дух и стиснула кулаками виски. Какая же идиотка! Как я могла забыть, что, кроме террористов, за мной (то есть за Вероникой, конечно) охотятся люди Принца? Если они следили за Дитрихом, он наверняка мог навести их на мой след.
Я высунулась из-за машины (совсем чуть-чуть) и окинула взглядом местность. В то же мгновение еще две пули пробили шину и стекло авто, за которым я укрывалась. Крутая тачка на глазах превращалась в металлолом.
Мне надо было каким-то образом добраться до оживленной улицы, расположенной в полусотне шагов, после чего я легко скроюсь через ближайший вход в метро и запутаю следы. Уж там-то никакой снайпер меня точно не сумеет найти.
Я достала пистолет, метнулась влево, самую малость вынырнув из-за багажника, чтобы снайпер меня видел, и что было духу кинулась в обратную сторону. Пока снайпер стрелял по моей тени, я пробежала мимо двух машин, затаилась за колесом автофургона и стала ждать.
Он тоже ждал. Я не двигалась, поглядывая то на небо, то на автобусы, проходившие по главной улице. Метаться — глупейшее занятие для дичи, если ее охотник сидит на крыше с прицелом последней модели. Надо выманить охотника из укрытия и, когда он окажется достаточно близко, разделаться с ним.
Охотник меж тем приближался. Я ждала, что он зайдет слева или справа, или (испытанная тактика подлецов) сзади. Но он обрушился на меня сверху, с крыши автофургона, за которым я сидела. Очевидно, он весьма дорожил своим инкогнито: лицо его закрывала черная шапочка с прорезями для глаз и рта.
Следует признать, что он знал толк не только в стрельбе. Мало того что ему удалось подкрасться незаметно и застигнуть меня, мечтательную дичь, врасплох — от двух его ударов у меня просто в глазах помутилось. Я, наверное, умерла бы на месте, если бы точно не знала, что это — последнее, что мне хочется делать в этой жизни.
Он выбил у меня пистолет и, схватив за отвороты куртки, швырнул о борт автофургона. Мне показалось, что в позвоночнике у меня лопнули все позвонки. Несмотря ни на что, я сделала попытку ударить его по самому, как говорится, чувствительному месту, но вышло, очевидно, слишком слабо, поэтому он просто взял меня за горло и начал душить.
Руки у него оказались слишком велики для моей хрупкой шеи. Ему пришлось переставить пальцы, и в этот момент, скосив глаза вбок, я прохрипела с подобием улыбки:
– Полиция!
Он чуть-чуть повел глазами туда, куда я смотрела, туда, где не было никого и ничего, даже отдаленно напоминающего представителей закона. Не знаю, откуда у меня взялись силы, но я выдернула из сумки второй пистолет и что было мочи ударила им снайпера в подбородок.
Руки разжались. Я ударила еще раз — он полетел на землю, и я сама удивилась своей смелости. Дивиться было нечему — он бросился за моим пистолетом, который я потеряла в начале нашей схватки, направил на меня и нажал на спуск.
Выстрела не последовало — прячась за машиной, с каждой минутой все более и более уподобляющейся решету, я забыла снять предохранитель. Я просто забыла об этом и, как оказалось, на счастье себе. Я ударила ногой по руке снайпера, державшей пистолет, и оружие отлетело в сторону. Я могла поклясться, что снайпер побелел под своей шапочкой. Меня разобрал смех — возможно, немного дикий.
– А теперь покажи личико, сволочь!
Он лежал на тротуаре. Теперь, вдали от своей позиции и от любимой винтовки с прицелом, он был беспомощен, совершенно беспомощен. И он это знал. Его рука дернулась к карману. Я покачала головой.
– Снимай.
Человек без лица взялся за нижний край маски и медленно стал поднимать ее. Тогда-то я и почувствовала, как земля снова уходит у меня из-под ног.
Я поняла, что близится приступ, и мысль, что я останусь здесь наедине со своим безумием и с человеком, который определенно не является мне другом, ужаснула меня. Во что бы то ни стало надо было бежать. Вот она, совсем рядом, парижская магистраль. Сверни влево, поднимись по ступеням — и увидишь вход в метро.