Наш молодой собеседник не сразу ответил. Он кинул на иерея быстрый, проверяющий взгляд и тотчас же опустил глаза, задумался на одно мгновение.
— Не знаю, видите ли, — сказал он серьезно и искренно. — Был верующим в обычном смысле, но сейчас чувствую, что там, где была вера, — пустое место… То есть не то что пустое, — поправился он, — вера есть, но какая — и сам еще не разберу… Во всяком случае, не ваша… то есть не церковная.
Иван Парменыч сожалительно крякнул и налил пива.
— Какая же именно ваша вера? — спросил священник и тотчас же тоном извинения прибавил: — Вы не обидьтесь на мою назойливость, я ведь интересуюсь вообще… И поэтому, господа, позвольте познакомиться: Михаил Кратиров…
Мы назвали себя. Тут только я расслышал фамилию нашего собеседника в панаме: Мещеряков.
— По-моему, — медленно и вдумчиво отвечал он на вопрос о вере, охватывая сцепленными пальцами левое колено и глядя на широкую полосу золотой зыби, в которой дрожало солнце, — принцип религиозного учения есть жизнь человеческая на земле… ровная и свободная во всем и всем… как в теле, так и в душе, высшим классам и низшим, мужчинам и женщинам…
— Это что-то социалистическое, — огорченным тоном заметил священник, перебирая пальцами свою бороду.
— Что такое — социалистическое? — горячо возразил Мещеряков, — какая там еще фраза — социализм? Я понимаю в цельном… по-человечески!..
Это было не вполне понятно, но когда он обеими руками постукал себя в грудь, показалось убедительно. Успокаиваясь, он прибавил:
— Все это из евангельского религиозного учения… Только название изобретено последним словом науки.
— Ну, Евангиль-то мы читали, — ласково подмигивая, возразил благодушный Иван Парменыч, — там про это нет…
— Я тоже, извините, сомневаюсь, чтобы вы это непосредственно из Евангелия почерпнули, — мягко сказал священник, — но Евангелию это не противоречит…
— Пусть не прямо из Евангелия! — воскликнул Мещеряков, — хотя Евангелие я читал все-таки… Пусть я взял из книги. Но не все ли это равно? Какие книги!.. Через них я и подошел к Библии… Что новая книга, то новая мысль… Новые мысли дали знание и совершенно расширили основы моей веры… Старая моя вера растаяла, яко воск от лика огня… И думаю, что она была искусственным зданием… не более…
— Так, так… — глядя в пол, с снисходительной улыбкой говорил священник, и Иван Парменыч, кажется, уже чувствовал некоторое смущение от этих коротеньких, но знаменательных словечек, звучавших тоном уверенного превосходства. Он скреб бороду, беспокойно гладил свой голый затылок и, встречаясь со мной глазами, с приятельской усмешкой подмигивал в сторону Мещерякова.
Я ждал, что сейчас закипит спор о вере. Но о. Михаил оглянулся по балкону вправо и влево и встал.
— Любопытно было бы, господа, и еще поговорить, — сказал он, — но сейчас должен уйти…
Он опять оглянулся и прибавил:
— Контроль идет, а у меня, видите ли, билет четвертого класса… Хотя агент по знакомству и разрешил ехать во втором — лишь каюты, мол, определенной не будет, — однако перед контролем все как-то неловко… При моем сане изволь объясняться… Посторонние люди тут… стеснительно… Сойду лучше вниз пока… Надеюсь, мы еще поговорим.
Он приподнял свою шляпу из черной соломки и пошел от нас своей степенной, неторопливой, чисто иерейской походкой.
Иван Парменыч окончательно налился пивом, извинился и ушел спать в каюту. Мещеряков присоединился к нашим знакомым скучающим барышням. В разговоре с ними он был, кажется, еще более витиеват и серьезен до суровости, — один раз, по крайней мере, когда они проходили мимо меня, донесся до меня отрывок его поучающей речи:
— Нет той порядочной женщины, которая бы не желала иметь детей… Это — человеческая инициатива и интерес жизни…
При этом он пальцем твердо стукал в книгу «Пол и характер», с которой так и не расставался все время.
Снова появился на балконе и о. Михаил Кратиров. Он степенным шагом обошел кругом раза два, потом сел на скамейку рядом со мной и спросил:
— А этот молодой человек в панаме — ваш знакомый — он из каких будет?
— Крестьянин. Торгует скотом.
— Вот как! — О. Михаил поднял брови и задумался. — Крестьянин?.. А модные воротнички… панама… книжные слова…
Усмехнулся и побарабанил пальцем по скамье. Вблизи он был менее эффектен, чем на расстоянии. Лицо у него было широкое, с плебейской грязновато-смуглой кожей, с расплывчатым носом и резко очерченными скулами. Но приятное, простое, без елейности и сугубого благочестия.
— А мыслишка в нем работает, — сказал о. Михаил после долгой паузы. — Конечно, верхов нахватался, но все-таки думал — это похвально. Равнодушие хуже. А у нас теперь кругом полнейшее равнодушие к вере… нигилизм… И в народе. Не говорю уже об интеллигенции, сплошь атеистической…
Я попробовал возразить ссылкой на богоискателей и неохристиан. О. Михаил махнул рукой.
— Не искания, а блуждания… Блуждания и ложь, притворство. Ничего жизнеспособного. Много ли их, этих ваших неохристиан? — сказал он грубоватым, почти враждебным тоном.
— Право, не знаю.
— Вы сами-то… вот вы — интеллигент… вы к какому толку принадлежите? богоискатель? боготворец? богоборец? или как?..
Он кидал свои вопросы несколько резко, торопливо, отрывисто, глядя на меня строгим, допрашивающим взглядом, и я даже испугался: уж не готовится ли он обличать в моем лице весь интеллигентский атеизм?.. А было жарко. Непобедимая лень сковывала не только тело, но и мысли, и ни малой охоты не было вступать в спор — да еще с иереем — по вопросам верования.
— Извините, батюшка… на все ваши вопросы отвечу, может быть, легкомысленно: не знаю…
— Нет, это лукаво, извините меня, а не легкомысленно…
— Ей-Богу, не лукавлю. Какая у меня вера, по чистой совести — не знаю. Бог ли создал человека или человек Бога — не знаю. И, к стыду моему, даже равнодушен к этому вопросу…
— Но как же жить без веры? — воскликнул он с сожалением.
— Вероятно, в нечто верую, раз живу…
— Гм…
В его усмешке прозвучала нескрываемая ирония.
— А вон того мужичка в панаме… в высоких воротничках… его вера как вам нравится?
— Я не очень понял. Но думаю, что для меня она более приемлема, чем церковная: блага живых для меня паче благ умерших…
— Так, так…
Мой собеседник вздохнул. Мне стало казаться, что мои ответы огорчили его. Хотелось переменить разговор, но я не мог найти подходящей темы. И мы молча сидели и смотрели на Волгу, уходящую в голубую даль позади нас, сверкающую стальным отливом, чуть шевелившуюся ленивыми длинными валами, которые подымал пароход, — далеко позади они докатывались до берега, и было видно, как белой гривкой взмывали они и разбивались по белому песку. Качался опрокинутый в воде серо-зеленый берег с жемчужным песком и белой колокольней, дробилось небо с круглыми облачками, кланялись пестро раскрашенные баканы… И зной висел над рекой и берегом, дремотная тишина и лень…
— Для меня, видите ли, эти вопросы о вере, — заговорил снова о. Михаил, медленно и раздумчиво, примирительным, дружественным тоном, — то есть об упадке ее и о возможном поднятии, — очень не безразличны… Я вот только что с академической скамьи. Сейчас назначен настоятелем собора в Я… Вот еду. Еду и думаю: что же я буду там делать? Помимо, конечно, обычных обязанностей?.. Ведь — город, культура… В лучшем случае — найду десятка два внешних богомольных людей и из них, наверное, более половины прохвостов, лицемеров, фарисеев… тупых, жестоких, нечестных людей… Остальные прихожане — равнодушные или отрицатели. К горькому нашему сожалению, из них-то, из отрицателей, чаще всего и бывают в личной жизни как раз настоящие христиане… беззлобные, честные, самоотверженные люди… Как мне воссоединить их с церковью? возможно ли?..
Он глядел на меня робко-ожидающим взглядом, и в этом взгляде чувствовалась молодая, подкупающая искренность. А я глядел на него с некоторым удивлением — были неожиданны для меня эти вопросы, и никогда не приходилось слышать их из иерейских уст — и был в большом затруднении, что ответить на них, чтобы не огорчить собеседника.
— Не знаю, о. Михаил, возможно ли…
— Ну, вы по себе как чувствуете: возможно или нет? Конечно, в главном, в сути самой: возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы?..
— Вот в единомыслии-то и сомневаюсь. Представим себе, что вы по вопросу, например, о смертной казни возымели бы единомыслие с нами, отрицателями, — ведь вас извергли бы из лона церкви?.. Да и по менее острым вопросам — вот если бы вы явно вознегодовали на роль церкви в нынешней политике — где бы очутились? А молчать — значит мириться с беспримерным падением…
Он отклонился на спинку скамьи, помолчал и сказал:
— Признаться, я до политики не охотник… А что касается роли — я согласен: нехорошо… Но падения тут нет, — лежа в прахе, некуда падать… Что тут нового? что тут нынешнего? — резко поворачиваясь ко мне, воскликнул он. — Всегда это раболепство и трусость — всегда это было!.. Но в том разница, что никогда не было такого ужасающе спокойного, молчаливого отпадения от церкви, как ныне… Точно дух жизни совершенно угас в церкви. Повторяю: не одна интеллигенция ушла — народ ушел… надо в этом сознаться, — я ведь был сельским священником два года…
Он встал, сделал несколько коротких взволнованных шагов и опять вернулся на скамью.
— А что касается позорной служительной роли духовных пастырей, то когда же ее не было? Не говорю о тунеядстве среди нашей ужасающей нищеты народной… Трусость и раболепство и всяческое потворство сильным — это уходит, как говорится, в даль веков… Вы возьмите элементарный учебник истории… Ну, хоть с Ивана Грозного или с его родителя Василия III. Потребовалось Василию упрятать законнейшую супругу свою Соломонию в монастырь и сочетаться браком с другой, — архипастыри с готовностью все устроили… А кто благословлял многочисленные браки Грозного царя? Собор церкви российской, православной… Теперь вот о патриаршестве все толкуют. Думают что-то поднять, возвеличить. Загляните в историю. Первый патриарх российской церкви так позорно и низко вел себя, что москвичи — благочестивые москвичи! — били его в Успенском соборе, таскали по полу, бесчестили у лобного места… И кто? благочестивые московские люди!.. да еще в те времена, когда о нигилистах ни слуху, ни духу не было…
— В смысле низкопоклонства перед властью, отсутствия мужества наша церковь явила все, что можно явить — как в древнейшие времена, так и ныне. О каком-то обер-прокуроре — не помню — писали, что он «сонмом архиерейским, как эскадроном на ученье, командовал»… Если и были случаи, что возвышали отдельные лица голос на защиту правды или на обличение, то ведь это такие одинокие голоса, что и упоминать-то о них неловко… И всех-то их сама же церковь предавала и осуждала… И рабство защищала библейскими текстами, — о митрополите Филарете вы же знаете… Ну, о смертной казни я, уж не говорю… А заведомая ложь о японских миллионах… Даже такой человек святой жизни, как о. Иоанн Кронштадтский, — и тот не устоял против этого греха… А что касается любви, внимания к малым сим, труждающимся и обремененным, то вот пример: во время войны поднялись голоса о том, чтобы монастыри с своими капиталами пришли на помощь раненым и страждущим… так вот тогдашний ученый архимандрит Троицкой лавры, нынешний вологодский епископ Никон, как ведь убедительно доказал, что монастыри не обязаны это делать!.. Он рубанул ладонью по колену и рассмеялся.
— Нет, как хотите, а уронить себя ниже невозможно!.. Ну, допустим, будут еще более яркие примеры забвения совести… Но они уже не сделают больше, чем сделано, — падать ниже некуда… И все-таки церковь еще церковь!.. — убеждающим, почти умоляющим голосом воскликнул он. — Единое, что может приютить мятущийся дух, соединить и примирить всех… уврачевать язвы… Как ни засидели ее ремесленники церковного цеха, а в ной одной — святое зерно, и дух жизни, дух единой истины в ней не угаснет!.. Я это на улицах и площадях буду кричать!..
Он в волнении опять встал с места и глядел на меня боевым, вызывающим взглядом. Я не утерпел, возразил:
— А все-таки народ-то — сами говорите — уходит от церкви…
— Да, народ уходит… — с глухой грустью согласился он. — Время такое… кружение, сдвиги… Чего и не ждешь, не гадаешь, ан глядь — вот оно… есть! Я вот, например, не политик. Темперамент у меня, по совести сказать, совсем не боевой, мирный, больше склонен к мечтательности. И семинаристом я больше в сторону пения и музыки отвлекался. На этой именно почве и теперешнюю жену свою зазвал: она — дочь соборного регента, очень музыкальна. В годы нашей студенческой нужды это нам пригодилось: она была тапершей в кинематографе… Что поделаешь… попадья и — играла по вечерам в кинематографе… Ну, это к слову. А вот: не политик я, а выходило все как-то так, что политика то в ту сторону шибнет, то в другую… Значит, время… Между прочим, если бы не политика, я, может быть, и в академии бы не побывал… Давайте, пройдемся немножко?
Мы встали и пошли по балкону.
— Священствовал я всего два года, — заложив руку за спину, говорил о. Михаил, — а года как раз такие: война, революция, от политики уж некуда деться. Раз пожар занялся, как же не будешь думать о пожаре? А тут весь воздух, можно сказать, горел… обида и боль, — сами знаете… Смотрели сперва на город, на горе стоящий, мы в церквах перстом указывали: вот, мол, где ваше упование… А там оказалось на поверку — ничтожество и гниль… один шкурный интерес и ни капли мужества или величия души… Тут-то вот даже наш брат, по своему сану и положению призванный быть подпорой устоев, зашатался… забыл страх, начало всякой премудрости… Не я один — даже ветхие деньми иереи возглаголали тоном бунтарским… А мужички — народ серый — слушают да на ус мотают… Ну, манифест этот как раз тут… Так я ему, признаться, обрадовался, так ухватился за него: слава тебе, Господи! — думаю, — наконец-то заря занялась, день идет… И начал я этот самый манифест разжевывать в церкви мужичкам, таких подпустил, знаете, мыслей крамольных, что — сказать без преувеличения — стены этой старенькой церковки никогда раньше не слыхали и впредь не услышат ничего подобного!.. Упивался я тогда не только собственным красноречием, но и мечтами и надеждами: вот, мол, когда единым сердцем и единомыслием заживем и все язвы уврачуем!..
Однако скоро пришлось остыть. Подошла, как известно, новая полоса: повернули назад, стали добираться и до нашего брата, в числе прочих… Признаться, к тому времени и мои восторги поувяли. Деревня как-то вдруг, — мне кажется, в каких-нибудь три-четыре месяца, — не то чтобы преобразилась, а вошло в нее действительно нечто новое… вот как иногда бывало входит новая песня — солдат или какой-нибудь разбитной парень принесет из города, и все переймут, и станет она до тошноты, до неотвязности модной… Вот и тут… Я-то ждал прозрения, тесного союза, любви, трезвости, здравого сознания, пробуждения энергии… Прозрение-то как будто и явилось, но вместо единения и союза — злоба и междоусобие… И первее всего деревня толкнула именно меня — и порядочно… Кажись, я весь, душой и сердцем был за нее… эти самые свободы объяснял и все прочее. И как слушали! Я-то думал, что уж шире того, что я открывал, и открывать нельзя, ан нет… проникли в деревню и другие речи… И новые-то разъяснители заварили кашку много погуще; насчет земельки, равнения и господ. Конечно, мужички поняли и усвоили это моментально!.. И первым долгом пришли ко мне и объявили, что за ругу будут платить мне не двести, а сто. А у нас условие было сделано при моем поступлении такое: я ругу собирать не буду — тяжелая-таки это штука! — а приход в возмещение платит мне двести рублей. Приход у меня был, как бы сказать, средний. Ну, рублей семьсот — восемьсот вместе с этими двумя сотнями доставалось мне. Не Бог весть сколько, но жить можно было. Детей нам Бог не дал, и сейчас нет. Обходились… даже немножко совестно было среди деревенской-то нужды и каторжной работы — какая моя работа? Службы редкие, по праздникам, учительство, малое и безответственное. И за это — семьсот, цифра изрядная… И вот, значит, приходят мужики и объявляют: сто, мол, рублей довольно с тебя… ты, мол, служитель алтаря, бессребреником должен быть…
О. Михаил тихо усмехнулся. Задумался немножко, — видно, вспоминая что-то. Шагов с десяток мы прошли молча, нога в ногу.
— Конечно, обидно… — продолжал он, — и сто рублей для меня — деньги. Были у нас с попадьей планы прикопить немножко да поехать поучиться. Детей не было, приспособить себя к чему-нибудь интересному, содержательному — не к чему. Вот и мечтали: поедем, мол, оба учиться, я — в университет, она — на курсы. А тут вот, так сказать, сюрприз… Но не в деньгах, конечно, дело — амбиция задета… Я же за них столько распинался, сердцем болел, разъяснял, и — вот… изволь радоваться вместо благодарности… А ведь мы все работники за плату, нам за заботу плати благодарностью, похвалой, преданностью… слабость человеческая!.. «Мы, — говорят, — на тебя сердцов не имеем, а только вот, мол, будет с тебя сотни…»
Он опять тихо и благодушно рассмеялся, — видно, воспоминания эти утеряли уже для него свою горечь.
— Расстались мы все-таки по-хорошему, даже трогательно. Сотню рублей так и не отдали они мне, но проводили со слезами: жили мы все-таки неплохо… Однако особенно-то огорчил меня не этот факт — насчет сотни рублей, а совокупность всего, что так скоропалительно составило новый облик деревни. Уж как со всех сторон старались открыть ей глаза, освободить ее от пелены, темень эту ее осветить!.. И если правду говорить — успели… Слепой человек увидел-таки чуточку света, и с этого момента он уже не слепой… хотя и не прозрел. Но с этим полупрозрением ему пришло познание лишь самое горестное и злоба самая душная… И иной раз, может быть, вздохнет он о темпом неведении своем… Такая злоба выросла в деревне, такая злоба, что, кажется, теперь весь воздух насыщен ею… Нож, дубина, красный петух… Очевидность бессилия, жгучие, неотмщенные обиды… междоусобная брань, ненависть без разбора, зависть ко всему более благополучному, уютному, имущему… И прежде, конечно, зависть жила, и злоба, и скорбь, и грех смрадный, но верили люди в волю Божию и тщету мирских благ, верили и находили силу терпеть в уповании на загробную награду. Нынче этой веры уже нет. Нынче там вера такая: мы — поработители, они — порабощенные… Из всех толкований о свободе на деревенской почве выросли плевелы и дурман. Свобода — это значит: я должен стать из батрака хозяином, а ты займи мое место батрака… У тебя есть, у меня нет, — так пусть у меня будет, а у тебя не будет, отдай-ка мне это, именно мне!.. Не кому другому, а мне! Делиться я не намерен…