— Почему закрыл? — на душе у Выхухолева потеплело. Он понял, что вызвали его из-за Петровича, а Петрович серьезных проблем причинить не мог. — Я проверял алиби у подозреваемого. Потому что у нас перед законом все равны. Будь ты милиционер, журналист, доярка или конюх. В процессе следственных действий подозреваемый повел себя неадекватно. Размахивал руками, ругался матом. Пришлось всю технику изъять для проверки. И потом, что он все пишет?
— Не, ну панятна, — предупредительно согласился Петриков, — он и нам ужо вот тут сидит, — он ткнул в горло.
— Но людзи привыкли: кажнае утро прыходзит газета, — объяснил Степаненя. — А у ей праграма перадач на дзень. А кагда газеты нет, где сматрэць праграму перэдач? Выхухолев виновато пожал плечами.
— Ну што, панимаеш, што сдзелау? Милиционер виновато кивнул.
— Ва сколька серыал «Сваты» сегодня? А? Выхухолев не знал.
— Жонка уже трэци дзень с шасьци вечыра возьле телевизара вынуждена сидзець, штобы ничыво важнага не прапусьциць, — осуждающе сказал Степаненя.
— Виноват, товарищи. Будем исправлять ситуацию. Может, даже досрочно отпустим, если надо, — пообещал Выхухолев.
— А как у цэлам ситуацыя с прэступнасьцю? — скучая поинтересовался Петриков.
— Ведем профилактику. Работаем в школах. Введена лекция о вреде табакокурения и алкогольной зависимости в лесотехническом техникуме. Ведется патрулирование прилегающих к винно-водочным магазинам районов с целью предотвращения преступлений, совершаемых в состоянии алкогольного опьянения. Начаты концерты коллективов художественной самодеятельности в сельских клубах в деревнях, чтобы люди не только, значицца, пили, но имели культурную программу. Планируем ограничить продажу алкоголя после двадцати двух. В июле у нас будет месячник сдачи незарегистрированного оружия. Кто отдаст государству незарегистрированные двустволки, тому за это ничего не будет. Введен учет потенциально социально опасных элементов.
— Ты, Выхухалеу, падпаукоуникам стаць рэшыл? — внезапно пожурил его Петриков.
— Откуда вы узнали? — улыбнулся Выхухолев.
— Харакцирысцику на цибя запрасили. С верха, — покачал головой Петриков. — И мы вот с Сименам сидим и не знаем, как на цибя харакцирысцику писаць, если ты у падпаукоуники пашол и да сих пор не праставиуся.
— Проставлюсь, как звание получу! — шуточно отдал честь Выхухолев. — Еще ведь не присвоено!
Петриков посмотрел на него с улыбкой:
— Выхухалеу, Выхухалеу. Жук ты жуком, а без цибя раён пагибнет. Цыны цибе нет. Усе на цибе дзержицца. Ордзен цибе нада даць, а не звание падпаукоуника. Выпьеш с нами?
— Вообще-то нельзя, я ведь при исполнении, — Выхухолев зажмурился, втянул голову в плечи и махнул рукой, — но с такими людьми да в таком кабинете, да за одним столом когда еще буду!
Петриков открыл глобус и достал бутылку Famous Grouse.
— Ты пець умееш? — дальновидно спросил у Выхухолева Степаненя, осознав, что встреча может затянуться.
— Еще как! У меня бабка в районном театре Жизель танцевала! — с гордостью сказал Выхухолев, понимая, что наступает, возможно, самый главный момент в его карьере.
Глава 15
— Дала, — подтвердил Серый.
Он развернул на столе украшенный трехцветными пауками льняной рушник, внутри которого притаился пирог с капустой:
— Во. Угощайтесь, пацаны.
На дворе было позднее утро, Хомяк и Шульга не ужинали вечером накануне. Поэтому, отталкивая друг друга локтями, они накинулись на пирог, ломая мякоть руками, кроша плетеный кантик, выгребая начинку горстями.
— Сегодня с утра спекла. В дорогу.
— Ну и как она? — требовал подробностей Хомяк.
— Нормально, — задумчиво пожал плечами Серый. Он не был настроен делиться подробностями.
— Не, ну ты расскажи пацанам, че ты? — хихикнул Хомяк, который жаждал убийственных подробностей ночи, проведенной Серым с взволновавшей Хомяка женщиной. Эти подробности нужны были ему как обезболивающее, помогающее скорей забыть ту вспышку сердечности, которая мелькнула в нем вчера, когда он созерцал ее красоту.
— Дала, — повторил Серый и набрал полный рот пирога, чтобы не говорить больше ничего.
— Сейчас сядем, прикинем, что делать, — Шульга лодочкой держал ладонь у рта, чтобы не просыпать крошки на пол. — Сейчас, доедим только. Вкусно, сука!
Хлопнула входная дверь, и в сенях послышалось тяжелое дыхание старой женщины.
— А вот и баба Люба. Вы, может, нам молочка принесли? — приветливо крикнул в сени Шульга.
Баба Люба действительно несла в руках алюминиевый жбан с кисляком — закисшим в тепле жирным деревенским молоком.
— Наце, паешце, — предложила она. — Тольки ж не пихайцеся галовами у жбан, як свиньни! — прикрикнула она. Ложку вазьмице! Ты чыво с русалкай пахомавай связауся? — строго спросила она у Серого.
— Она не русалка, — защитил он девушку. — Она порядочная. Только несчастная в личной жизни.
— Ты з ей коузауся? — спросила баба Люба. Серый фыркнул, взял ложку и принялся за кисляк.
— Ковзался он с ней, — ответил за Серого Хомяк, — еще как ковзался. Всю ночь. Она, видите, аж пирога завернула, так он с ней удачно ковзался. Так ей понравилось. А, Серый? Понравилось? Но он нам, корешам, не говорит, что да как.
— Как сябе чувствуеш? — внимательно посмотрела на Серого баба Люба.
Тот сделал вид, что не заметил вопроса.
— Нормально он себя чувствует, — обнял его за плечо Хомяк. — Только в паху у него болит. Болит ведь в паху, а, Серый? Натрудил он это место, понимаешь, баба? Натрудил, ай, натрудил!
— Можа и дзейсцвицельна пажалела она хлопца, — с сомнением в голосе пропела баба Люба. — Есьць вон как. Как здаровы.
— Может, баба Люба, и не русалка она вовсе? — белозубо улыбнулся Шульга.
— Вы зачэм берэг канавы раскапали? — перескочила на другую тему старая женщина. — Усе золата ишчэце?
Шульга смутился и пожал плечами.
— Усе сейчас золата ишчут. Нихто работаць не хочэт. Усем штоб из земли золата выкапаць и да канца жызни пьяным хадзиць.
Шульга понял, что сейчас последует долгая нравоучительная лекция о пользе труда для человека, а потому решил сказать правду.
— Баба Люба, деньги нам очень нужны.
— Усем нужны! — отмахнулась баба Люба.
— Нам они особо нужны. Большие деньги. Задолжали мы очень плохим людям. Если мы этим людям деньги не вернем, они сюда приедут и всю деревню выжгут, как немцы.
— А што ж вы у милицыю не пайдзеце? — нахмурилась баба Люба. — У нас в СССР дауно уже дзерэуни нихто не жжот.
— Потому что милиция против них не поможет.
— Ну, тагда идите у Минск, к Шойгу, каторы па чрэзвычайным ситуацыям глауны, — вспомнила баба Люба силу, которая сильнее милиции. — У Шойгу усе есць, дажэ верталеты.
— И Шойгу не поможет, — заверил ее Шульга. — Нам либо деньги найти, либо умирать, понимаете? Оттого и про золотые монеты у вас выясняли. Клад нам нужен.
— Особо нужен, — решил Хомяк усилить слова Шульги, чтобы женщина им помогла, если может.
— Нет, вы не волнуйтесь. Вас они не тронут, — утешил ее Серый. — Нас вон на груше повесят, а вас жечь не станут. Не сорок второй год.
— Вон ано што, — покачала головой баба Люба и добавила, не меняя голоса. — Вой-вой-вой.
Пирог кончился, Хомяк с Шульгой воевали за последние капли кисляка.
— Што я вам скажу, рэбята. Абычна гарадским не гаварат, но у вас беда, так я скажу. Кладау тут есть, нармальна. И залатых, и брыльянтавых, и фарфоравых. Я дажа знаю, где адзин закопат. Проста абычны чалавек клад не аткапает.
— Почему не откопает? — не согласился с ней Хомяк. — Шуля, покажи ей серебро.
— Мы нашли в Октябрьском. Кубышку-не кубышку, черт знает что. А там медяки и серебро, — он достал из карманов монетки.
— Эта — сор, а не клад, — усмехнулась баба Люба. — Я вам кажу пра скарбы, панимаеце? Пра скарбы, каторые у земле тут. Кагда чэлавек за старым часом скарб ховал, он в асобае врэмя эта делал и па асобаму уму. На Юрья закапае — на Юрья толька можна аткапаць. На Николу закапае — адкапываць нада у ноч, у цемень, прачытаць пацеру «Богу божае, цару царовае». Иначэ не адкапаеш, лапату сламаеш или ишчо што. А кагда настаяшчый клад хавали, то сложна варажыли. И без варажбы не адкапаць. Чалавек мог начытаць, каб ягонаваму сыну земелька выкинула той клад пасля таго, как у таво усы паявяцца. А вы, гарадския, идзеце, капаеце, клад у вас пад носам, а вы яво увидзець не можэце. Чытанак многа, напрымер — можна, штоб выкапал, но шэю свернул, той хто выкапал. Или ишчо есьць такие клады, што ты да крышки кораба дакапаеш, а дальше не можаш, капаеш, а яно у землю уходзит, панимаеце?
Приятели внимательно слушали.
— Баб Люб, — молитвенно вскинул ладони Шульга, — ну покажите нам, пожалуйста, где клад лежит и скажите, как откопать. Что прочесть надо, куда там плюнуть, как что. Пожалуйста. Убьют нас, баб Люб.
— Слухайце сюда. Как адкапаць, я вам не скажу. Но скажу, как найци чалавека, каторы вам паможа. Он усе пра клады знае, глаунае, штоб вы яму панравилися.
— Да мы, баб Люб, что угодно! — скороговоркой заговорил Шульга. — И дров наколем, и денег дадим. Что угодно.
— Э, парэнь! Кали б так! Дзенег яму не нада, он усе можэ, панимаеце? Зачэм яму дзеньги? Прыдзице, паенчыце, паклянчыце, можа он вас и выручыт. Но он цемны. Инагда чэлавека можа са свету сжыць патаму, што той зубам не так цыкнул. Не панравился.
— Нам терять нечего, бабушка, — пробасил Серый интонацией русского богатыря.
— Что за человек, женщина? Как найти? — сел рядом с ней Хомяк. — Где живет?
— Так Сцяпан эта. Насцёнкин бацька.
— О нет, это мимо! — махнул рукой Шульга. — Мы его вчера видели. Он в бессознанке полной. Три слова сказать не может.
— Дзе вы его видзяли? — удивилась баба Люба.
— Он вчера тут на дороге лежал. Возле дома Настули. Мы его чуть трактором не переехали.
— Эта не той Сцяпан, — покачала головой баба Люба. — Той Сцяпан на балоце жывет. Да яго дайци нада. Сложна очэнь.
— Что значит «не тот Степан»? Однофамилец что ли? — удивился Шульга.
— Не, пачыму аднафамилец? — удивленно переспросила баба Люба. — Сцяпан у нас адзин.
— Так это тот же человек?
— Той жа, — подтвердила баба Люба.
— Только иногда трезвеет и на болота уходит?
— Не! Гавару ж! Сцяпан!
— Отец Настули? — уточнил Шульга.
— Ага, — подтвердила баба Люба, — тольки эты тут, у дзирэуне, пье. А той на балоце.
— Как это может быть? — злым шепотом спросил у Шульги Хомяк. Шульга на него шикнул.
— Так это брат, наверное? — высказал предположение Серый.
— Каки брат? Таки ж Сцяпан. Толька болей строги. И старшэ год на пяць.
— Я ничего не понимаю, — в голос сказал Хомяк и обхватил голову.
— Хаця не. Не старшы, — подумав уточнила баба Люба. — Не, таки ж. Толька не пье.
— Баба Люба, вы, может, нас к нему проводить можете? — взмолился Шульга.
— Не, баба старая ужо. Я еле хаджу. Идзице к Грыне, хай он вам дарогу пакажэ.
Приятели вывалили из хаты, как три выпущенных из стойла на выгон жеребца, и галопом помчались через село.
— Шняга какая-то, — недоумевал Хомяк на ходу. — Что это значит вообще? Степан, да не тот. Такой же самый, только на болоте. И не пьет.
— Ты, Хома, тут лето бы прожил, перестал бы удивляться, — урезонил его Шульга. — Здесь — не город, — повторил он за бабой Любой.
— Не, звучит все как-то мутновато, — сомневался и Серый. — Какие-то клады заговоренные, какие-то колдуны болотные. Как вообще человек может на болоте жить? Он же не бурундук.
— А помните, пацаны, я говорил, что дымок видел и хижину? — вспомнил Шульга. — Когда машину топили? Вы еще сказали, что приснилось мне, типа?
— Помню! — остановился Серый.
— Вот вам и объяснение, — развел руками Шульга. — Все сходится. Ну а по поводу Степанов двух — хер его знает, может разделился как-то. Случается же такое. Жил-жил человек, а в один день просыпается, а его уже два. Один на работу идет, другой детям пеленки гладит.
— Я не слышал, — сплюнул под ноги Хомяк.
— А я читал в журнале. Только не помню, в каком, — соврал Шульга.
Гриня Люлька стоял у калитки, курил и занимался художественным выпусканием дыма. Грине было интересно понять, почему из ноздрей и рта дым может выходить одновременно, а из ушей пока выпустить дым не получалось. Когда Гриня зажимал нос, закрывал рот и тужился, внутри ушей что-то хлопало и ему казалось, что дым вот-вот повалит, надо еще поднапрячься. Но что-то мешало, что-то стояло между ухом и дымом.
— Здорово, рэбята! Выпиць есць? — поприветствовал он их издали.
— Не, Гриня, нет, — вежливо ответил ему Шульга. — Мы к тебе по делу. Поможешь — дадим на выпить.
— И што за дело? — Гриня послал тонкую струйку дыма вверх.
— Ты, Гриня, знаешь Степана? Который на болоте живет?
Игривое Гринино настроение изменилось. Он на секунду замер в картинной позе с задранной головой, в которой окуривал дымом небеса, а затем быстро затушил чинарик о забор и начал застегиваться, показывая, что куда-то ужасно торопится.
— Знаю, — сказал он в сторону.
— Можешь нас к нему привести?
— Не, не магу, — уверенно отказался он. — Папрасице бабу Любу.
— Гриня, баба Люба нас к тебе и послала, — объяснил Шульга.
— Ана паслала? — Гриня крякнул и сделал обиженное лицо. — А чыво сама не пашла с вами на балота?
— Она старая. Ей уже сто лет, наверное.
— Дак ана как па грибы идзет, трыццаць киламетрау па лесу праходзит. Пусьць не дурыт галавы. Пусць ана видзет.
— Гриня, она отказалась! — не отставал Шульга.
— Если ана атказалась, так и я аткажусь, — Гриня нервно открывал и закрывал калитку.
— Гриня, мы тебе много денег дадим, — соблазнял Шульга.
— Двадцать! Нет! Двадцать пять! Тут за такие деньги ого-го что делать готовы!
— Не, рэбята, идзице вы сами на балота! — качал головой Гриня.
Серый, наблюдавший за сценой молча, вынял из кармана увесистый пук белорусских денег и обратился к приятелям вполголоса: «Давайте соберем, что есть». Те повытряхивали из карманов все, что у них было, и протянули Серому. Тот слепил купюры в один денежный ком и на двух руках поднес его мужчине.
— Вот, смотри. Даем все, что есть. Это для тебя — очень много. Это — до хуя. Бери и веди. И не выебывайся.
— Не, рэбята. Не магу, — голос Грини приобрел плаксивые интонации. — Вот чэснае слова. Не магу. Вот если б вы мне из горада кампутэрную мышь прывезли — тагда бы падумал. И дажэ тагда бы адказауся. Патаму што не магу.
— Да что такое! — крикнул Хомяк. — Что, сложно к болоту прогуляться? Тебе? Сложно? Чего ты ссышь? Нас четверо, постелим любого, чего ссышь?
— Рэбята, мне вон нада сена паварочаць. Пайду я ужэ. Серый повторно сунул ему под нос денежный сноп.
— Дядька, подумай. Тут же твоя пенсия за пять лет. Или что у вас тут платят, не пенсию, а что? Трудодни твои. Ну? Бери давай и веди!
— Рэбята, многа работы па хазяйству, — покачивая головой развернулся Люлька и медленно побрел вглубь двора.
— Слышь, у тебя немцы в роду есть? — перешел на угрожающий крик Серый. — Ты сам не немец случайно? Что ты, ссука, как немец, как не русский? Охуел? Не боишься, да? Нас не боишься, хуйни какой-то боишься?
Шульга похлопал его по плечу:
— Уймись, братан. Соседа не надо шлифовать. Он же свой, деревенский, — Шульга глубоко вздохнул. — А вообще, не так сложно этого колдуна найти, если мы его камору с машины видели. Сами доберемся.
Троица уныло побрела домой. Молчали. Где-то далеко лаяла собака — ее лай казался воспроизведением одного и того же звукового фрагмента, зацикленного в ди-джейском лупе.
— А вообще, — начал Серый такой интонацией, как будто все трое крепко выпили и настало время поговорить по душам, — я ей говорю. Давай, выходи за меня. Барбоса твоего в ЛТП сдадим, пусть лечится. Там доктора, ванны. А она: не, говорит, мы не в городе. У нас так нельзя. И плачет. Если, говорит, вышла за него замуж, это навсегда. И плачет. Баба Люба ждала их на лавочке у хаты.
— Ну што, сагласиуся Гриня вас вести? — спросила она встревоженно.
— Нет. Говорит, если вы отказались, значит, и он не поведет. Боится он этого Степана. Или ленится просто.
Все трое прошли в хату, женщина потянулась за ними.
— Баба Люба, завели б вы нас сами, а? — снова стал упрашивать Шульга. — Гриня говорит, вы по тридцать километров за грибами проходите.
— Не, не магу, хлопцы. Адно дзела за грыбами, другое дзела на балота к Сцяпану. Я аттуда не вярнусь. Старая ужо.
— Да отстань ты от нее! — попросил обиженный на деревенских Серый. — Чего ты упрашиваешь? Сами найдем.
— Баба Люба, а как Степана в болоте найти? Вы карту можете нарисовать? — настаивал на помощи Шульга, который явственней представлял себе масштаб предстоящей им экспедиции.
— Вой-вой, а што вам карта? — заквохтала баба Люба. — Нашто яна? Дарога у балоце адна. Адна дарога. Слышыце? И ведзет ана к Сцяпану. Свярнеце с этай дароги — утопнеце. Будзеце идти — прыдзеце. Можэт, не сразу, можэт, пакруциць вас кушчаль, но найдзеце. Зделайце сабе палки — перад сабой дарогу мацаць, шчупы такие, зделайце и идзице, памалиушыся. Если Сцяпан захоча, дайдзеце да яго. А не захоча — пакружыце и абратна прыдзеце. Если дурыць не будзеце — не засасе.
— Сапоги дадите? — обаятельно улыбнулся Шульга. Он знал, что если баба Люба посылает их на верную смерть, сапог она не даст, так как утопить сапоги вместе с негодными городскими гостями ей будет жалко.
— У меня тольки адна пара. Карычневенькия, — подумала она вслух, — ат Пятра маяго асталися. Ну ладна. Дам. Тольки ж вы их мне аб сук яки не прапарыце.
Серый задумчиво чесал голову.