— И еще одна черта к портрэту этого Ромы, — поднял он палец вверх. — Пиджак рассказывал, хобби у Романа такое: любит человек русскую старину. Так вот, пару лет тому через Пиджака он купил в Витебской области треть района, построил себе там имение с деревянными колоннами и мезонином, выкопал пруд с каскадами, собрал крестьян из четырех деревень, построил им хаты, крытые соломой, как при Льве Толстом в шестнадцатом веке жили. И, как от Москвы своей устанет, приезжает в Беларусь душой отдохнуть и в барина поиграть. Медок, ушица, экипаж у него с лошадями. Едет на экипаже, а все вокруг в пояс кланяются, шапки ломают, улыбаются. Может, денег из окна сыпанет. Крестьяне, кстати, до уссыку довольны — их в косоворотки холщовые бесплатно обрядили, лапти по заказу во Франции сшитые подогнали: гортекс, войлок, а сверху заменитель лыка из нанополимеров. Армяки, тулупы, бабам кокошники, чтобы хороводы, блядь, водили когда барину грустно. Каждый день — водки, сала дают бесплатно, чтобы они антураж поддерживали и морды праздничными были. Чтобы чувствовалось, как хорошо крестьянам жилось до Столыпина, который бомбу в царя кинул. Говорят, какой-то поц в районной администрации возбухнул было, но его быстро прикопали.
— Серьезный мужчина, — подвел черту под рассказом Серый.
— Да, такого не ебнешь, — отозвал свою идею Хомяк.
Хомяк достал две монеты по пять российских рублей и, чтобы всех побесить, начал гонять их по столу.
— Хомяк, хватит! — прикрикнул Серый. — Думать мешаешь!
— Иди на хуй, — весело огрызнулся он. Обычно он доводил таким образом Серого до рукоприкладства, а сразу после получения болезненного тычка в область печени или почек — начинал ныть, что ему болит и надо прилечь.
— Братвеллы! Осенило меня! — привстал Шульга.
— Чего такое? — встревожился Хомяк. Ему было неприятно думать, что монеты, которые должны были раздражать всех, наоборот, помогли кому-то думать.
— Я малым в глусском музее клад видел, — начал свой рассказ Шульга. — Прикиньте, вооот такенная груда монет, она в жбане лежала здоровом, жбан разбился, а монеты из-за глины, которая в жбан попала, склеились между собой в один такой здоровенный шар, килограмм на десять. Прикиньте?
— Ну и? — недоуменно переспросил Серый. Ему было странно, что такой умный человек, как Шульга, в такой ответственный момент вспоминает про какие-то клады.
— Ну и! — передразнил приятеля Шульга. — Монеты серебряными были. Прикинь, десять килограмм серебра!
— А, — понял Серый.
— Так ты предлагаешь музей этот накрыть? — сразу перевел все в практическую плоскость Хома. — Не хватит десяти кило серебра, чтобы с Пиджаком рассчитаться.
— Хватит! — не согласился Серый.
Оба были весьма приблизительно осведомлены как в вопросе биржевой стоимости серебра, так и в вопросе того, сколько же денег было в пакете с надписью «ГУМ 60 лет».
— Да не, зачем музей накрывать! Надо свой клад искать. Золотой! — с запалом выкрикнул Шульга. — Здесь кладов в земле знаете сколько? То тут, то там мотыгой выворачивает, водой вымывает. Земля-то у нас героическая! Земля-партизанка! Бабло народ постоянно от врагов ховал!
— Во время Великой Отечественной? — уточнил Серый, который знал про Великую Отечественную.
— Не, еще раньше, — ответил Шульга, Серый попытался представить, что было до Великой Отечественной, не вспомнил сразу, а затем нашелся, ну конечно. Октябрьская революция семнадцатого года!
— Шульга, гнилой твой вариант. Где ж мы клад найдем? — попытался критиковать Хомяк, но критиковать у него получалось не так складно, как у Шульги. Сам он это списывал не на недостатки собственного ума, а на нелинейный склад мышления: у него всегда было достаточно аргументов, чтобы переспорить кого угодно, только аргументы эти приходили в голову не всегда вовремя. Бывало, через час после того, как спор окончен, на Хомяка спускалось четкое понимание, как нужно было спорить с соперником, но было уже поздно, поздно.
— Да легко найдем! — воскликнул Шульга. — Вот взять бабу Любу. Она, когда я тут летом был, нашла в земле две монеты золотые.
— Вот это да! — заразился Серый запалом Шульги.
— Так вы сами рассудите, где две монеты золотые, там и тысяча таких монет. Кто ж монеты по две прячет! Явно там чугун лежал, только она его не нашла!
— Факт! — согласился и Хомяк. Мысль о том, чтобы найти то, что не нашел другой, и забрать это себе, была ему этически близка.
— А чугуна с золотом нам очень даже хватит, — рассудил Шульга. — Вы прикиньте: одна монета золотая, которой 200 лет, под косарь тянет. Потому что там в ней золота грамм пять, причем это настоящее золото, старое, не то, что сейчас турки разбавляют. Плюс историческая ценность какая. Музеи покупают, коллекционеры разные, которым приятно старое у себя хранить. В чугуне таких монет — тысяча. Тысяча монет на тысячу баксов — вот тебе уже и десять лямов. С Пиджаком всухую разойдемся! Еще, может, и на поляну останется, посидеть, отдохнуть.
Друзья согласились с такой калькуляцией.
— К тому же, у нас есть одно преимущество, — заговорщицки снизил голос Шульга.
Серый и Хомяк наклонились к нему, чтобы внимательно выслушать про преимущество.
— Обычно клады находят случайно, — объяснил он. — Пашет землю мужик, вдруг из-под плуга раз — и кувшин с медяками. Но он же не при делах был, он вообще землю пахал просто. А мы-то не землю пахать будем! Мы целенаправленно золото искать будем!
Серый и Хомяк закивали: правильно все говорит.
— С лотереей ясно, где ебалово, — привел еще один аргумент Шульга. — Люди покупают, а наживается лотерея. А тут никто не наживается. Ищешь клад. Находишь — твой. Не находишь — никому не отстегиваешь.
— И по телевизору не рекламируют! — сейчас в устах Серого это звучало как преимущество: ну как же, про хорошую вещь разве по телевизору покажут?
— Надо к старой идти. Выяснять, где монеты выкопала, — сузил глаза Хомяк.
Приятели не заметили, как оказались перед хатой бабы Любы. Это было немудрено, так как располагалась она ровно через дорогу. Дом мало чем отличался от местных хибар: два окна на улицу, три окна во двор, голубые наличники, желтая облупившаяся краска на дверях, щели между бревенчатой кладкой, образовавшиеся из-за ссыхания дерева, свежий мох, которым эти щели пытались подоткнуть. Да, еще было видно, что хозяйка имеет склонность к излишнему накопительству: поленница начиналась от забора, тянулась вдоль хаты и уходила сплошной линией до самых хозяйственных построек.
— Прышоу аб Настене пагаварыць? — крикнула женщина, едва услышав лязг защелки на дверях.
Приятели прошли в хату.
— Нет, баба Люба, — пристыженно развел руками Шульга. — Что тут говорить. Мы о другом.
— Вы, говорят, золотые монеты как-то нашли, — нетерпеливо перевел разговор непосредственно к нужной теме Хомяк.
Баба Люба внимательно всмотрелась в лица пришедших, пытаясь определить, будут ее грабить или нет. Лицо Хомяка скорей говорило о том, что грабить он готов, лицо Шульги выражало нейтральную вежливость — с таким лицом иные могут не только ограбить, но еще и расчленить ограбленного да вынести его останки в целлофановых пакетах к мусорному баку, лицо Серого светилось мальчишеским запалом: у него горели его большие уши, а на щеках пылал румянец. Поскольку все в целом лицо Серого напоминало морду доброй и глупой гориллы, а люди с такими лицами убивают редко, баба Люба решила открыться визитерам.
— Да, — сказала она коротко.
— Повезло вам, — решил развивать линию вежливого разговора Шульга.
— А где нашли? — не унимался Хомяк.
Разговаривая о таких сложных материях, как золото, баба Люба предпочитала реагировать непредсказуемо. Вместо ответа на прямой вопрос, она открыла ящик стола, подняла зеленую материю, которой было застелено дно ящика, нащупала крохотную дверцу в дне, подняла ее и выковыряла завернутый в тряпицу кругляш. Она протянула его Серому, лицо которого внушало ей больше всего доверия. Тот развернул тряпицу и убедился в том, что кругляш действительно имеет явный желтый цвет.
— Золото? — выдохнул Хомяк, глаза у которого горели.
— Золата, — подтвердила баба Люба.
— А чего это ржавчина на нем, рядом с орлом? — уточнил Шульга.
— Ну дык эта ж старае золата! — резонно ответила баба Люба.
Баба Люба отобрала монету у Серого и, пыхтя, спрятала ее в фартук: женщина была недовольна, ведь теперь золото опять придется перепрятывать. Ребятам она не доверяла, как не доверяла в принципе никому.
— А вторая где? Была же вторая! — напомнил ей Шульга.
— А втарую мне памяняли на швейную машынку и халадильник. З гораду нейкия прыязжали, хадили па хатам, мяняли, — объяснила женщина.
— Ну точно золото, — прошипел Хомяк, — если барыги на холодильник поменяли с машинкой, красная цена ему косарь.
— Баба Люба, — присел рядом с ней Шульга, — вы ведь монеты на огороде нашли?
Шульга постарался, чтобы его голос звучал так, будто он действительно вспомнил, где баба Люба нашла монеты. Кроме того, — понял Шульга, — если он сразу допустит, что монеты были найдены на огороде, женщина явно поймет, что в ее интересах показать точное место находки. Ведь, проснувшись с утра, она может найти все свои огороды перекопанными.
— Як на агародзе? — испугалась женщина. — На реке нашай! Там, дзе перагон. Ты яшчэ там кароу пасьвиу!
Шульга внимательно всматривался в ее мимику. Не было похоже, что баба Люба лгала: она слишком быстро ответила на вопрос, времени на выдумывание фальшивого места находки не было. Кроме того, говорящая как-то неестественно затормозила в конце, как будто собиралась назвать еще более точную локацию, но решила не выдавать ее.
— А где на перегоне? Слева или справа от отмели? — голосом пионера, который выспрашивает у маразматичного ветерана, с какой стороны поля было сражение при Прохоровке, выяснял Шульга.
— Я жа там белянину стирала. — Объяснила баба Люба. — Раней, як были врэмена, мыла не было. Это шчас все стираюць мылам у бадьях. А тады к раке хадили, без мыла. Ты можа и не помнишь таго урэмени.
— Баба Люба, так а где это было? Слева или справа? Когда лицом стоишь к реке? Слева? Или справа? — допытывался Шульга.
— Як тады рабили? — сама себя спрашивала баба Люба. — Брали попел у пячы, попел, это «зола» па-руску, брали попел и у чугунах яго замачывали. Палучауся таки «шчолак», як мы яго называли. Жоуценьки таки. Мы той шчолак кипяцили, адцэжывали на фартух, завертывали и з сабой на раку брали.
— А глубоко монеты лежали? — попытался вернуть контроль над разговором Шульга, но женщина уже беседовала сама с собой.
— Выливали той шчолак на бяльлё, намачывали яво и нагами так прах, прах, прах. Прах, прах, прах!
— Дурит голову старая! — зло заключил Хомяк. — Может ебни ей, Серый! — призвал он шепотом.
— Я женщин не бью, — отрезал Серый.
— Уймитесь, дундуки! — оборвал их Шульга.
— Прах, прах, прах. А як пасьциралася, несла гэта у хату, вылажывала на даску спецыяльную такую, з рэечками, закручывала па аднаму на палку — як скалка такая, роуная, без шурпин, и шрух, шрух па той даске. Уцюгоу жа не было!
— Я ей сейчас сам ебну! — повышая голос до границы слышимости старческим, тугим ухом прошипел Хомяк.
— Спокойно тебе! — урезонил его Серый. — Скажи спасибо, что хоть что-то сказала.
— Уходим, пацаны, — вполголоса обратился к приятелям Шульга. — Где перегон на Докольке, я знаю, по обеим сторонам покопаем — и слева, и справа. Уходим.
— А куды ж вы пашли! Я ж вам яшчэ пра кросны не расказала! — провожая их хитрыми глазками, запричитала старая женщина.
На улице смеркалось. Вечер в деревне отличается от вечера в городе тем, как много в этом вечере неба. Хаты превратились в темные молчаливые силуэты, деревья торчали из тьмы, как жадные, скрученные артритом руки, которые, падая в ночь, пытались хвататься за загорающиеся звезды. На западе дотлевал закат, его угли вот-вот подернутся белесой поволокой и умрут, оставив весь мир во власти созвездий да луны — настолько яркой, что в ее свете спокойно можно различить положение стрелки на наручных часах. С востока уже подступала фиолетовая ледяная тьма, а воздух гудел от комаров.
— Завтра пойдем клад искать, — обыденно, так, будто речь шла о рыбалке или походе за грибами, сказал Шульга.
— Надо лопату наточить, — предложил Серый, который чувствовал, что Шульга, как обычно, будет отдавать команды, Хомяк подремывать в сторонке, а все физические нагрузки придутся на его, Серого, долю.
— Глядите, телочка какая-то! — встревоженно замер Хомяк, показывая на дом, в котором они жили.
Возле калитки действительно замерла воздушная, похожая на сгусток тумана, девичья фигура. Можно было различить слегка старомодное летнее платьице, легкий платок, накинутый на плечи, копну светлых волос, лежавших на плечах.
— Настя! — выдохнул Шульга.
Приятели сделали еще несколько шагов и остановились. От девушки их отделяли дорога и кусты.
— А ничего такая! — липко хихикнул Хомяк. — Я бы вдул.
— Красивая, — согласился Серый.
— Настя, — повторил Шульга. Он выглядел растерянным.
— Ну ты это, чувак, иди, — подбодрил его Серый. — А мы с Хомой по деревне прогуляемся. Может, кому пизды дадим.
— Нет, я хочу остаться, — не согласился Хомяк. — Пойдем познакомимся с малыхой!
— Говорю, прогуляемся мы пойдем! — галантно сгреб его под мышку Серый. — А ты давай, Шульга, времени не теряй. Общайся. Мы через часок какой будем.
— Спасибо, брат! — отозвался Шульга.
— Здрасьте! Меня Хома зовут! — громко крикнул девушке Хомяк и помахал ей рукой, но Серый уже волок того прочь от дома. Шульга шел ей навстречу. Она внимательно смотрела на него. Выражения ее лица было не разобрать. Серый и Хомяк молча шли по пустынной улице. Хомяк молчал, потому что злился на Серого за то, что тот не дал познакомиться с Настей. Серый молчал каким-то странным для него типом молчания: в этом молчании как будто была мечта о том, что когда-нибудь и его будут ждать вот так, молча и верно.
— Кореш у меня в детстве был, — решил Хомяк нарушить молчание. — Вместе машинам замки расколупывали. Как-то звонят ему в дверь, ну, думает, менты спалили. Открывает, а там — почтальон. Повесточка вам. Медосмотр, военкомат, забрили парня в армию и определили в ракетные войска. Сидел он на радаре ПВО и контролировал воздушное пространство. Малая ему, ясно, каждые две недели писала: верность храню, хуе-мое. А им после присяги дали два дня отпуска, и пошел он в город. Ясное дело, сразу к малой. Не позвонил, думал сюрприз сделать. Цветов купил. Большой такой букет. Приходит к малой, дверь открывает, а она верхом сидит на другом пацане и стонет так, ааа, ааа, приятно.
— И что? — неодобрительно спросил Серый.
— Ну, кореш ушел, букет маме подарил, а с малой той больше не знался, — заключил Хомяк.
— Врешь ты все, — со злостью в голосе сказал Серый. — Не было никакой малой.
— Ну, может, и не было, — легко согласился Хомяк. — Только я эту их сущность нутром чувствую. Никогда не женюсь. Драть буду, одну за другой, но не женюсь.
— Дурак ты, Хома, — уже спокойно, без злости, заключил Серый и снова погрузился в мечтательное молчание. Вдали в темноте возник огонек от сигареты: курящего видно не было, но можно было определить, что затягивается он редко и глубоко.
— Смотри-ка! — оживился Серый и пошел быстрей. — Ты как на тему помахаться?
— Да я как-то не очень, — заныл Хомяк, — у меня колено болит, а ты ж знаешь, у меня коронный удар — с ноги. Тем более эти деревенские все на голову конченные. Одного покатишь — десять прибегут, с цепями.
— А чего, я готов голову кому пробить, — повысил голос Серый, понимая, что курящий его уже слышит. — Давно, кстати, не махался. Прям чешется въебать кому.
— Здарова, хлопцы! — приветливо отозвался голос из темноты. Курящий снова глубоко затянулся, и стало видно, что курит мужчина лет пятидесяти, тощий и морщинистый. — Може, выпить что есть?
— Не, нет. Курить дай! — бесцеремонно обратился к нему Серый.
— У, лютый каки! — похвалил мужчина. — На деда шчас с кулаками пойдзе!
Слово «дед» мигом перевело говорящего в ту возрастную категорию, к которой у Серого претензий не было.
— На, кури! — предложил говорящий раскрытую пачку.
— Да ладно, батя, не курю я, — отказался Серый. — Это я так, для знакомства.
— Гриня я. Гриня Люлька! — хихикнул мужичок. — Будема знакомы!
— Серый, — кивнул Серый. — А этот вот олигофрен — Хомяк.
Глаза приятелей привыкли к сумеркам, и они увидели, что мужчина сидит на ступенях какого-то полуразрушенного здания: одной стены нет вообще, через пустые оконные проемы видны силуэты выросших внутри деревьев.
— А что это за дом? — спросил Серый.
— Дык гэта ж клуб наш! Тутака у нас танцы были. Кагда я таки быу, как вы, — объяснил мужчина, — я тут нармальна весялиуся, усе баялись, усе знали Гриню. А шчас клуба нет, то я прыхажу па вечарам пакурыць. Делать-та нечыва, телевизар не идзе, сламауся.
— А кино у вас тут было? — поинтересовался Хомяк, думая украсть киноустановку и поставить ее на даче у родителей, чтобы смотреть мультфильмы, когда все кончится.
— Не, кина не было. Тольки библиятэка, — ответил Гриня.
— Как библиотека? — переспросил Серый.
— Ну так! Как у людзей, нармальная, — объяснял Гриня. — Во тут заход быу, — он показал на соседние щербатые ступени, ведущие в эту же руину.
— Погоди, баба Люба сказала, что Настя в библиотеке работает! — обратился Серый к Хомяку. — В чем маза?
— Ну дык яна и работае, Настена! Библиятэкарка яна у нас!