– Как настроение, Юхан? – спросил Март, наконец обнаруживая себя.
Тригас обернулся.
– А, это ты. Что-то поздновато встаете, мэтр.
– Одно из главных преимуществ свободной профессии, – сказал Март. – И я не собираюсь от него отказываться.
– Разумеется, – сказал Тригас. – Как тебе все это? – он ткнул пальцем в направлении Вакха.
– Портретное сходство несомненно, – сказал Март. – Остальное – как обычно.
– Льстец, – сказал Тригас. – Я сейчас тут закончу, и поговорим – если хочешь, конечно.
Март мизинцем подправил уголок рта и нос у одного из сатиров, и сатир стал походить на Тригаса.
– О чем? – спросил Март.
– О жизни, о чем еще, – сказал Тригас, рукавом стирая какую-то неудачную линию.
В этот миг на Марта накатило. Это было странное ощущение всеобщей прозрачности, и Март побаивался его, потому что мог узнать в такие моменты многое из того, чего узнавать не хотел, – но от него это не зависело. Сейчас перед ним был только Тригас, причем будто вывернутый наизнанку, открылись все закоулки и тайнички души, кнопочки, рычажки и пружинки, вся эта сложнейшая и тончайшая система открылась и была теперь в его, Марта, власти, он мог бы нажать на любую из этих кнопочек хотя бы из одного любопытства, посмотреть, что из этого получится, но не шевельнулся, замер, застыл – потому что, во-первых, Тригас был, теперь уже абсолютно точно, из них, из мутантов, уродов, дегенератов, – короче, из них; во-вторых, нити, на которых держалась душа Тригаса, были истончены до предела и страшно натянуты, и нельзя там ничего касаться, потому что тогда они начнут рваться одна за другой. Тригас буквально висел на волоске и не подозревал, наверное, об этом. Деталей Март рассмотреть не сумел и не успел, но понял, что обращаться с Тригасом надо осторожно, как с заминированным…
– Что с тобой? – Тригас подскочил и схватил его за плечи. – Ты что?
– Ничего… все в порядке…
– Показалось, что ты падаешь, – сказал Тригас. – Весь белый, как стена, и глаза остекленели…
– Пти маль, – сказал Март. – После контузии. Редко, но бывает.
– Может, к врачу? – предложил Тригас.
– Толку-то, – сказал Март. – Все ведь уже прошло. Вечером поговорю с Петцером, может, таблеток каких-нибудь даст…
– Поехали сейчас. Поехали, поехали! – Тригас, видимо, по-настоящему испугался.
В связи со вчерашним срывом, и с бессонницей, и с теперешним эксцессом можно было поглотать чего-нибудь успокоительного. С другой стороны, упорный отказ от помощи вызовет у Тригаса подозрения. С другой стороны, у него, видимо, и без того есть основания подозревать Марта – и не только подозревать. С другой стороны, какого черта я должен бояться Тригаса, если он из наших? С другой стороны, ходят слухи, что кое-кого из наших следует опасаться сильнее, чем полицмейстеров, гражданских гвардейцев и прочих крокодилов… Короче, соглашайся, пока предлагают.
– Ладно, давай съездим, – сказал Март. – Ты хоть знаешь куда?
– Примерно, – сказал Тригас. – Посиди, я схожу за машиной.
– Юхан, – сказал Март, – я вполне держусь на ногах.
– Сиди, я сказал. – И Тригас быстрым шагом вышел из зала.
Поболеем пару деньков, а, Март? Побродим по окрестностям, пошатаемся по городку… Март сел за столик, уткнулся подбородком в переплетенные пальцы. А сегодня совершим экскурсию в сумасшедший дом. Точнее, в частную психиатрическую лечебницу «Горячие камни». Дом скорби «Горячие камни». Какая-то неуловимая пошлость в таком словосочетании. Именно неуловимая. Ну, что тут пошлого? Не знаю. То есть не знаю, где. И ведь спроси любого, кого хочешь, – никто не скажет. А что, скажут, все нормально, благопристойно, что вам не нравится? Ладно, черт с ними со всеми…
Ты просто помни всегда, сказал себе Март, для кого ты это делаешь. Ты просто помни всегда, что есть на свете десять человек, которых ты должен кормить, ты ведь больше ничем зарабатывать не можешь, не так ли? Могу ремонтировать машины. Ну да, ремонтировать. Тут-то тебя и накроют. Постоянно помни об этих десяти, и все будет в порядке. Все будет в порядке, Март. …Но я же все равно чувствую, что существует некая этико-эстетическая инфляция. Понятие пошлости тает, как айсберг в тропиках. Сама пошлость множится, ведь то, что казалось пошлостью лет десять назад, сегодня уже таковой не считается. Она именуется смелостью, легкостью, игривостью – и теснит, и пачкает настоящую смелость, легкость и игривость. Может быть, и Канцлер озабочен тем же, отсюда его секретные рескрипты о мере допустимого обнажения? Нет, тут несколько иное: была свара в Академии по поводу янджиевской «Весны», и Канцлер решил вмешаться – в меру своих способностей. Ну да, потребовал, наверное, к себе Президента Академии, еще двух-трех одров, они ему минут за двадцать изложили историю вопроса, и Канцлер в силу своей гениальности во всем разобрался и принял решение – простое и на все случаи жизни. Произошло этакое многоэтапное упрощение проблемы, а тем самым – ее опошление. А что, пожалуй, верно: опошление есть упрощение материала для наилегчайшего усвоения его самыми широкими массами… Нет, Март, это было бы слишком поверхностно. Пошлость-то существует на всех уровнях: на творческом, критическом, потребительском – на каждом уровне своя пошлость. Да, но она всегда проста. Не бывает сложной пошлости. Что такое простое и что такое сложное? Сложное вчера становится элементарным послезавтра. А Джоконда? Джоконду сейчас миллионными тиражами печатают на бумажных пакетах и на пляжных халатах. Тогда получается, что пошлость – это просто оборотная сторона прогресса. Что-то у прогресса многовато оборотных сторон…
А как ты, интересно, хотел?
И вообще – что такое прогресс? Если это то, что происходит вокруг в последние… хм… ну, скажем, пятнадцать лет, то слово это сюда как-то не подходит. Ни черта я не понимаю в жизни. Интересно, а кто-нибудь понимает? Тригас, например? Ладно, я его спрошу. А Канцлер? Понимает ли что-нибудь в жизни Канцлер, если он уже четверть века от этой самой жизни отгорожен стеной каменной, стеной бумажной, стеной верных соратников, стеной референтов, стеной солдат, стеной полицейских, да еще и личная охрана… А ведь, наверное, по докладам судя, жизнь в стране чудесная, потому что все сыты и одеты, и каждая семья имеет телевизор и холодильник, и по числу автомобилей на душу населения мы занимаем седьмое место в мире, а недавно были на шестидесятом, и в прошлом году в продажу поступили легкие самолеты и вертолеты отечественного производства, и спорт развивается так, что на мировой арене мы тесним даже американцев и русских, и чуть не каждый день кто-то где-то бьет мировой рекорд, и шахматы – ах, эти шахматы, им обучают даже в школах, а Эдю Роб-Рита, нашего юного гения, надежду нации, сам Канцлер благословил на бой за шахматную корону, и теперь Эдя разъезжает в белом «кадиллаке» и живет в доме стоимостью два миллиона динаров; правда, потребление спиртного выросло за это время втрое, но это явление временное, болезнь роста, рост культуры не поспевает за материальным благосостоянием, а вот когда он поспеет, тут-то и станет все замечательно; а для того чтобы он поспел, и надо, господа художники и писатели, не отрываться от простого народа, а творить то, что ему, простому народу, надобно; а решать, что надобно простому народу, предоставьте нам, мы этот простой народ знаем лучше, чем он сам себя знает… А наркомании у нас нет, господа, чего нет, того нет, потому что таможня наша – самая лучшая таможня в мире, а кто распускает слухи, тому следует объяснить, что слухи, порочащие нацию, распускать не следует…
Март не слышал, как вошел Тригас.
– Поехали, – сказал Тригас. – Как ты?
– В порядке, – сказал Март. – Что ты так долго?
– Разве? – сказал Тригас.
– Значит, показалось, – сказал Март. Он чувствовал, что Тригас чем-то серьезно озабочен.
Хорошая была у Тригаса машина, «хонда», привез ее из Японии, там она стоила какие-то гроши, Тригас говорил, сколько это в динарах, и Март даже не очень поверил тогда – слишком уж смехотворная получалась сумма. Да, это тебе не «виллис» – и не трясет, и бесшумно, и бензина расходует вдвое меньше, а при нынешних ценах…
Тригас определенно был намерен промолчать весь остаток жизни. С ним что-то явно случилось.
– Юхан, – позвал его Март.
– М?
– Ты что-нибудь понимаешь в жизни?
– Да.
– А что именно?
– Отстань.
Март откинулся на сиденье и стал смотреть в окно. Сумасшедший дом стоял далеко в стороне от федерального шоссе, и дорога к нему вела странная: военная бетонка. То есть не к нему, а мимо него, и дальше скрывалась в лесу, в красивейшем сосновом бору, и вот на опушке этого бора стоял старинной постройки белый каменный дом, обнесенный решетчатой оградой, за ним – еще какие-то домики, сарайчики, а позади всего громоздились несколько огромных, метров по десять-пятнадцать в высоту, черных валунов; это и были, наверное, сами Горячие камни. Калитка охранялась: в зеленой будочке сидел дед в синей фуражке и с кобурой на животе.
Тригас определенно был намерен промолчать весь остаток жизни. С ним что-то явно случилось.
– Юхан, – позвал его Март.
– М?
– Ты что-нибудь понимаешь в жизни?
– Да.
– А что именно?
– Отстань.
Март откинулся на сиденье и стал смотреть в окно. Сумасшедший дом стоял далеко в стороне от федерального шоссе, и дорога к нему вела странная: военная бетонка. То есть не к нему, а мимо него, и дальше скрывалась в лесу, в красивейшем сосновом бору, и вот на опушке этого бора стоял старинной постройки белый каменный дом, обнесенный решетчатой оградой, за ним – еще какие-то домики, сарайчики, а позади всего громоздились несколько огромных, метров по десять-пятнадцать в высоту, черных валунов; это и были, наверное, сами Горячие камни. Калитка охранялась: в зеленой будочке сидел дед в синей фуражке и с кобурой на животе.
– Нам к доктору Петцеру, – сказал Март.
Дед стал звонить по телефону, поговорил с кем-то, потом сказал:
– Проходите. Вон туда, пройдете по коридору и увидите такую красивую дверь – там они и сидят.
Все это время, пока дед звонил и пока объяснял им, куда идти, Марта не покидало ощущение, будто у него где-то внутри несколько раз провели рукой. Выходя из будки, Март оглянулся. Дед равнодушно глядел им вслед, глаза у него были будто подернутые ряской; но на ремне как-то очень заметно висела большая потертая кобура.
Дверь – окантованная бронзой пластина зеленоватого бронестекла с вытравленным на внутренней стороне замысловатым орнаментом – точно была красивой. Март нажал кнопку звонка – звонок мурлыкнул вкрадчиво и мелодично.
– Входите, открыто! – крикнули изнутри.
Март и Тригас вошли. Это была, видимо, ординаторская: казенные столы, стулья, застекленный шкаф с грудой папок внутри. Но общество, собравшееся здесь, выглядело странновато для ординаторской: только двое в белых халатах, остальные, человек десять мужчин и женщин, явно в больничном. Один из мужчин, немолодой, с копной ярко-рыжих волос и рельефным, выразительным лицом актера на героические роли, стоял спиной к окну, остальные сидели полукругом: на стульях, на столах, просто на полу – и, видимо, слушали его.
– Извините, – сказал Март, – мы бы хотели видеть доктора Петцера…
– Да, – сказал один из белых халатов, – Вильям звонил нам. Леопольд сейчас придет. С минуты на минуту. Садитесь, господа. Потеснитесь, ребята.
– Да ну, что вы, – сказал Март, но ребята уже теснились, освободилось два стула, и Март с Тригасом уселись, ощущая себя в центре всеобщего внимания.
– Продолжать? – спросил тот, который стоял у окна.
Все высказались в том смысле, что да, конечно, продолжать, а Леопольд пусть пеняет на себя, сколько его ждали… Тот, у окна, нахмурился, подумал и стал читать стихотворение – незнакомое. Читал он великолепно: негромко, но очень слышно, выразительно, но без плюсовки, – так на памяти Марта читал только Майорош…
Все помолчали немного, потом кто-то сказал: «Браво, Норис», а кто-то: «Слишком уж в лоб», а кто-то: «Давай еще, Норис», и все это было похоже не на ординаторскую сумасшедшего дома, а на литературный клуб много лет назад…
– Можно – чужое? – спросил Норис и, не дожидаясь ответа, начал:
Позади тихонько стукнула дверь, народ завозился, пропуская вошедшего. Март оглянулся. Это был Петцер, он тихо, стараясь не производить шума, подошел, пожал руку Марту, потом Тригасу и сел на подставленный стул.
Потом Норис читал еще, потом читали другие, стихи были лучше и хуже, но почти все незнакомые, потом принесли гитару, и тоненькая женщина стала петь какие-то никогда не слышанные Мартом песни – оказалось, это Гейне, – и лишь через несколько часов все стали понемногу расходиться. Наконец остались только Петцер, Март и Тригас.
– Слушайте, Леопольд, – сказал Март, – как вам не стыдно? Вы такое – от меня скрывали! Я как свежим воздухом подышал.
– Вы по делу? – спросил Петцер.
– Даже по двум, – уточнил Тригас. – Во-первых, вами очень интересуется полицмейстер. Сегодня он меня минут двадцать допрашивал, и все вопросы как-то замыкались на вашем учреждении. Кто-то у вас тут умер, да? Короче, я сказал, что ничего не знаю и не желаю знать, но отвязался от него с трудом. Так что имейте в виду на всякий случай. А во-вторых, вот с ним неприятность случилась – прямо при мне.
– Что именно?
– Пти маль, – сказал Март. – В восемьдесят четвертом меня контузило, а где-то с восемьдесят шестого началось. И вот за последние дни – раз пять, наверное.
– Асамид применяли? – спросил Петцер.
– Да, – вздохнул Март. – Или ронтон.
– Это одно и то же.
– А мне казалось, ронтон сильнее, – сказал Март.
– Самовнушение, – усмехнулся Петцер. – Импортный препарат, упаковка красивая… Держите, – он протянул Марту коробочку с таблетками.
– А феназепам есть? – спросил Март.
– Есть. Дать?
– Если можно, конечно.
– Всем все можно, – отозвался Петцер. В столе, где он искал, лекарства не оказалось. – Сейчас принесу. – И он вышел.
– Странный сумасшедший дом, – заметил Март.
– Да? – вмешался Тригас. – А ты чего ожидал?
– То есть как – чего? Это же нормальные люди!
– Поговори на эту тему лучше с Петцером, он тебе объяснит, кто нормальный, а кто нет…
Вошел Петцер, подал Марту еще одну коробочку. Лицо его было озабоченным.
– Доктор, – сказал Тригас, – вот сударь интересуется, насколько ненормальны ваши пациенты?
– Абсолютно ненормальны, – пробурчал Петцер. – Кто же в здравом уме станет читать вслух иностранных поэтов, да еще при посторонних?
– Нет, серьезно, – сказал Март. – Вы что, их так хорошо лечите?
– Их очень плохо лечат. Родственники не настаивают на интенсивном лечении, понимаете ли… То, что вы видели, – это результат плохого лечения и еще худшего воспитания.
Ай да Леопольд, подумал Март. А я-то думал – только коньячок да девочки…
– И еще, – не унимался Тригас. – Не из любопытства, а чтобы не навредить ненароком: что у вас тут случилось?
– Да бог его знает, – ответил Петцер. – На территории нашли труп. Кто такой и отчего помер – неизвестно. Даже вскрытие ничего не показало. Сначала думали – наркоман, хотел поживиться…
– А разве бывает так, чтобы на вскрытии – и ничего не было?
– Знаете, я тоже думал, что не бывает, – задумчиво протянул Петцер. – Но прилетал эксперт из столицы, специально вызывали, и мы потом с ним немного потолковали – так вот, он говорит, что существуют яды, не оставляющие никаких следов в организме, и что ядами этими сильно интересуются армия и контрразведка.
– Куда же суется наш бедный полицмейстер? – сказал Тригас.
– Давайте его хором пожалеем, – подыграл Март.
– Знаете что? – посмотрел на них Петцер. – Если вы не торопитесь, то подождите меня немного. Мне два дела надо сделать, это на полчаса. А потом вы меня отвезете в город. Хорошо?
– Разумеется, – согласился Тригас.
– Тут вот газеты и журналы, – сказал Петцер. – Я быстро.
– Юхан, – произнес Март немного погодя, – ты об этом молчал всю дорогу?
– Не только, – ответил Тригас неохотно. – Он мне показывал фотографии – не знаю ли я кого. И там была одна, которая никак не могла к нему попасть. А она попала. Вот я и думал.
– Все равно я с этими не-больными ничего не понимаю…
– Что тут непонятного, – рассердился Тригас. – Ну что тут можно не понять? Отсидеться. Переждать. Частная собственность, полиции или там гражданской гвардии вход заказан. А общественность сумасшедшими брезгует…
Через полчаса, как и обещал, Петцер вошел, с отвращением содрал с себя залитый чем-то халат, больничные брюки и рубашку, бросил их в угол, оделся в цивильное, встал у двери и, явно заставив себя улыбнуться, сказал:
– Я готов, господа!
Господа послушно поднялись и пошли к выходу. В воротах Петцер пропустил их вперед и еще потолковал о чем-то с охранником. По дороге Тригас опять молчал, а Петцер пытался играть прежнего, ресторанного Петцера, но у него плохо получалось. Его высадили у почты и свернули к отелю.
В отеле царило необычное оживление, швейцар и, кажется, официанты из ресторана переносили вещи постояльцев с первого этажа на второй. Портье, приятель Марта, отдавал распоряжения и громко повторял: