— Как это не знаете! У всех есть имя… Имя нельзя забыть! Господи, да попробуйте же вспомнить… Как ваше имя? Фамилия? Дюран? Мартен? Буало? Это фамилии понимаете? Вот меня например, зовут Даниель, Даниель Мерме.
Моя вспышка буквально потрясла ее. Она потеряла ко мне всякое доверие. Но больше не плакала. Только низко опустила голову, как будто от стыда.
Я вконец расстроился.
— Простите меня… Просто ужасно, что вы из-за меня так переживаете…
Я погладил ее по волосам. Почувствовал под пальцами шишку на виске. От боли раненая встрепенулась.
— Вам больно?
— Да…
Я осмотрел шишку. Она была большая, лиловая, а сверху черная точка, как отверстие. Как будто через эту дырку и улетучилась ее память.
— Ведь у вас должны быть документы. За границу без паспорта не ездят.
Рядом на табуретке валялись ее вещи. Я порылся в них. Но не нашел ничего путного, кроме носового платка с инициалом «М».
— Ваше имя должно начинаться на «М». Может быть, Мария?
— Мария… Мария… — повторила она.
— Нет, не Мария. Я понял это по тому, как она произносила это имя. Оно было ей незнакомо.
— Подождите, сейчас еще попробуем… Не торопитесь… Может, Мариетта?
— Нет…
— Закройте глаза… Вот так… Сейчас я буду называть вас разными именами, которые начинаются на «М». Может быть, какое-то имя покажется вам знакомым. Правда, Марсель?
— Она открыла глаза.
— Меня зовут не Марсель.
В комнате можно было задохнуться. Я открыл окошко, и шум моря стал громче… У жары тоже есть свои звуки… Самые прекрасные в мире, на мой взгляд… От жары все весело потрескивает, хрустит… Жужжит… И всегда по-разному… Ну просто здорово!
— Послушайте, Мартина…
Жуткая какая-то игра. Я чувствовал себя ужасно. К чему все это может привести? Если столько времени уходит на то, чтобы узнать ее имя, то скольких усилий потребуется, чтобы хоть как-то восстановить в ее памяти прошлое?
— Маргарита?
— Нет…
— Мадлен?
— Нет…
Чем больше имен мы перебирали, тем грустнее становилась она, тем короче звучали ее неизменные «нет».
— Марта?
Теперь она в ответ только покачала головой. А потом, измученная долгой пыткой, прикрыла глаза. И уснула. Я на цыпочках вышел из комнаты и осторожно, приподняв створку, чтобы не заскрипела, закрыл за собой дверь.
3
Снова очутившись в большой прохладной комнате, где завтракали другие постояльцы, я слегка растерялся. Все они были испанцы. А мне хотелось поговорить о том, что произошло, но поговорить на моем родном языке. Те же из обитателей Кастельдефельса, кто говорил по-французски, для долгой беседы не подходили. Их скудные познания в этом языке ограничивались лишь несколькими гастрономическими замечаниями.
Папаша Патрисио уплетал свой завтрак, щедро орошая каждый кусок своим любимым красным вином. Он высоко поднимал бутылку с двойным горлышком, и в глотку ему лилась ярко-фиолетовая струйка. Увидев меня, трактирщик кивнул.
— Сеньора, хорошо спать, — объявил он с довольным видом.
— Да.
— Она француженка, — счел нужным предупредить я.
Похоже, это вызвало у него облегчение.
— А-а…
— Да, да.
Я умолк. С ружьями через плечо, в роскошных треуголках показались двое карабинеров, являвшихся по три раза на дню делать обход пляжа. Карабинеры уставились на ноги курортниц в купальниках.
Папаша Патрисио в знак приветствия поднял руку. Все здешние жители, как чумы, боялись карабинеров и всячески старались им услужить. Те уселись за столик, который обслуживался Техеро, и тот своей ленивой походкой направился к ним с двумя стаканами и полной бутылкой.
Патрисио стал что-то неторопливо объяснять им. По всей видимости, рассказывал о ночном происшествии, потому что карабинеры то и дело с интересом взглядывали на меня. В рассказе старика несколько раз прозвучало слово «франсес». Когда он закончил, то сразу же запихнул в рот целую четверть батона колбасы с чесноком, а карабинеры направились к двери, за которой спала незнакомка.
Я пошел за ними. Невольно я стремился защитить ее. Полицейские открыли дверь, но внутрь не вошли. От их мундиров исходил кислый запах пота. Они стояли и молча глядели на раненую. Потом укоризненно взглянули на меня и закрыли дверь.
— Papeles![4], — буркнул тот, что помоложе, с шерстяной нашивкой на мундире.
Я сначала не понял.
— Pasaporte![5]
Я согласно кивнул головой и пошел за своим паспортом.
Они стали внимательно его изучать, потом переключились на международные водительские права и документы на машину.
— Пасапорте де ла сеньора!
— У меня его нет… Я не знаю, кто она…
Жестами и словами я попытался объяснить, что она потеряла память… И рассказал, как все произошло… Они махнули рукой, и я понял, что все в порядке. Потом записали мои данные в какой-то блокнот и отправились допивать вино. Патрисио подмигнул мне.
Вскоре карабинеры вышли из таверны на раскаленный пляж, и я увидел, как их длинные кривые тени заплясали по волнистому песку.
— Очень хорошо, — сказал папаша Патрисио.
Он, как мог, объяснил мне, что карабинерам не было никакого дела до француза, наехавшего на француженку. Главное, чтобы в общественном месте не валялся труп, а все остальное их не касается.
Вздохнув, я отправился в общий душ. Побрился и сменил пижаму на джинсы и клетчатую рубашку. В углу уныло стоял мольберт. Я машинально перекинул через плечо тесемку от ящика с принадлежностями для рисования.
Хозяйка как раз выходила из комнаты незнакомки. Я вопросительно взглянул на нее. Мамаша Патрисио, любезная толстушка, имела, на мой взгляд, только один недостаток: пристрастие к особо жирным блюдам.
Приложив ладонь к своей пухлой щеке, она дала мне понять, что раненая все еще спала. Муж, наверное, посвятил хозяйку в подробности ночного происшествия, и она буквально сгорала от любопытства.
Я вышел из дома. В то утро море было такого зеленого цвета, что даже чем-то напоминало Адриатическое. Натура художника в конце концов взяла во мне верх. Я спустился на пляж и укрепил треногу у самого моря, там, где мокрый песок, но куда не достает вода.
Но рисовать я хотел не море, а живописные строения, пестрой гирляндой окаймлявшие все побережье.
В конце концов еще есть время установить личность моей жертвы. Прежде всего надо было получить заключение врача. После обеда поеду в Барселону во французское консульство. Там мне скажут, что делать. Установление личности не потребует долгих хлопот. У нее наверняка были документы, по которым она въезжала в Испанию. Где-то ведь она должна была остановиться… Наверняка с ней вместе кто-то приехал, они заявят о ее исчезновении.
Не из-за чего терзаться сверх меры… Главное, что на моей совести не будет ничьей смерти.
Я начал рисовать. А когда я рисую, в мире для меня остается только палитра с красками, да еще то, что я создаю в двух измерениях…
Я сразу же увлекся. Удачная мысль — приехать в Кастельдефельс!
Пусть здесь и жарит солнце, и море плещется, пусть из проигрывателей на пляже несутся разные фламенко и фадо[6], пусть буйствуют яркие краски, но перед моими глазами возникала грустная Испания. В маленьких домиках наверху, над пляжем мне чудилось что-то отчаянно печальное. И купальщики-то были совсем невеселые. В конце концов, может, они и задавали тон всему пейзажу? В старомодных длинных купальниках, безвкусно одетые… Серьезные даже в улыбке лица… Беспокойные, замкнутые… И питаются плохо…
Я писал картину, как спортсмен, последним рывком выходящий за финишную прямую. Сердце отчаянно билось, меня всего трясло, как в лихорадке. Было хорошо и в то же время трудно. Я весь дрожал, смешивая краски из разных тюбиков, добиваясь желанного идеально голубого цвета. Грустной испанской голубизны. Ярко-голубого, банально-голубого, в противовес другим голубым тонам не несущим покой. Иногда возле меня останавливались отдыхающие и тихонько смотрели, как я работаю. Мне эти любопытные взгляды давно уже не мешают. Я не испытываю ни малейшего неудобства от того, что за мной наблюдают, потому что с давних пор привык отключаться от всего, что не составляет предмет моего искусства. Вся моя жизнь в эти бурные мгновения заключается в квадратике холста — источнике наслаждения. Этот квадратик — мое собственное царство, и властвую я там безраздельно.
И все-таки в тот день какая-то особенно настойчивая тень позади меня в конце концов привлекла мое внимание. Сделав очередной великолепный мазок, я обернулся. Это была она. Девушка стояла тут, босиком, непричесанная, в разорванной блузке и с перевязанной рукой и коленом.
Я невольно опустил палитру.
Я невольно опустил палитру.
— Вы! Но как…
Она еще была бледна. Кода оставалась такой же гладкой, но цвет ее изменился, как бывает с тканью, слишком долго пролежавшей в сундуке.
— Это тот старик в рубашке… Он показал мне, где вы…
— Вы говорите по-испански?
— Нет… Но он… он понял, что я хотела видеть вас…
Глупо, конечно, но мне ее слова были приятны. От того, что ей нужно было увидеться со мной, сердце мое наполнилось огромной радостью.
— Вы хорошо себя чувствуете?
— Да… Только… есть хочется.
— Пойдемте, накормлю вас.
Я сложил тюбики и кисти в ящик.
— Вы художник?
— Да…
Мне хотелось задать ей кучу вопросов, проверить, не вернулась ли к ней память. Но я не посмел.
— У вас талант, — прошептала она.
Взгляд ее был устремлен на полотно.
— Вы так думаете?
— Да… Такой голубой цвет…
Это замечание меня поразило. Я схватил ее за плечи и заглянул в глаза.
— Кто вы? — выдохнул я.
На ясный взгляд набежала легкая тень.
— Не знаю… Вы уверены, что мы в Испании?
— А вы сами этого еще не поняли?
— Поняла…
Она взглянула наверх. Там виднелось длинное белое строение «Каса Патрисио» с зелеными ставнями и большим красным пятном рекламы «Кока-колы».
— Красиво, правда?
— Да.
— В Испании… Я всегда мечтала туда попасть…
Это у нее получилось как бы само собой. Я взял ее за руку.
— Значит, вы вспомнили?
— Нет, почему вы решили?
— Но ведь вы же сказали, что всегда мечтали попасть в Испанию.
Казалось, она изучает что-то в глубине себя самой.
— Нет, ничего не помню. Просто чувствую, что всегда мечтала увидеть Испанию, и все… Я чувствую это, понимаю это, когда смотрю вокруг.
Я вытащил мольберт из влажного песка. Приходилось держать его на вытянутой руке, чтобы не испортить свежую картину. Другой рукой я поддерживал за талию… неизвестную… помогая ей пройти по пляжу.
4
Она ела с аппетитом, даже к какой-то жадностью, что при ее обычной сдержанности выглядело довольно странно.
Должно быть, она здорово проголодалась… Этот скрипичный футляр никак не выходил у меня из головы. И вправду удивительно: молодая девушка болтается ночью по испанским дорогам и вместо багажа таскает за собой скрипку. Может, она скрипачка и приехала на сезон поиграть в Коста-Брава? Или ее уволили, и она решилась на отчаянный шаг?
— Откуда вы?
Вопрос прозвучал неожиданно. Я нарочно спросил будто мимоходом, во время еды, в надежде таким образом оживить ее воспоминания.
И она тотчас же ответила, тоже с полным ртом:
— Я из…
Но запнулась. Даже чуть отпрянула, как будто ее ударили кулаком по лицу. И быстро проглотила кусок бутерброда, который мешал говорить.
— Это ужасно, — вздохнула моя безымянная гостья. — Забыла… Все как в тумане… В пелене…
На кончиках длинных ресниц появились две слезинки; я смотрел, как они скатываются по щекам, и мучился от того, что ничего не мог поделать.
Я тихо прошептал:
— Ну, не плачьте, я же с вами…
Довольно самонадеянное, конечно, заявление, однако ничем другим подбодрить ее я был не в силах. Она снова принялась за еду, уставившись на свою чашку кофе, вокруг которой, как звездочки, масляно поблескивали маленькие тартинки.
Я грустно посмотрел на нее. Судя по одежде, она была из средних слоев, по крайней мере, из небогатой семьи. Юбку и кофточку, наверное, купила на распродаже в каком-нибудь большом магазине. Надо бы взглянуть на ярлыки… Может, хоть это наведет на какой-нибудь след.
— Можно? — я отогнул воротничок блузки.
Она сидела покорно, безучастно, как больная. Под воротничком был пришит квадратик ткани с надписью: «Магазин «Феврие», Сен-Жермен-ан-Лэ, департамент Сена и Уаза».
— Вы бывали в Сен-Жермене?
Она не услышала вопроса. Думала о чем-то своем и жевала.
— Скажите: Сен-Жермен-ан-Лэ… Ничего не припоминаете?
Короткое «нет» скользнуло вниз, как нож гильотины. Я не стал настаивать.
* * *Наконец она закончила свой плотный завтрак, и ныряльщица Пилар провела ее к туалету. Техеро явился убирать со стола. Указав на пустой стул незнакомки, он затем покрутил пальцем у виска.
— Loca![7]
Я пожал плечами.
Остальные постояльцы посматривали на меня с явным неодобрением. Не знаю, что уж они там себе вообразили, но мое поведение явно не соответствовало местным строгим нравам.
Как все они меня раздражали! Даже сеньора Родригес, и та дулась! А ведь сама тоже не могла похвастать расположением этого общества, потому что каждое воскресенье к ней приезжали мужчины, и всегда разные!
Я вышел из столовой. Мамаша Патрисио, как обычно, готовила к обеду рыбу. На этот раз она даже не ответила на мою улыбку… А дурачок Пабло, когда я проходил мимо, низко опустил глаза.
Боже милостивый! Ну что они себе думают?! Будто я для своего удовольствия стараюсь задавить женщину, чтобы она потом потеряла память и оказалась в моей власти?
Весь кипя от бешенства, я вывел машину из тростникового загончика и закурил испанскую сигарету с горьковатым привкусом горелой травы, ожидая, когда раненая наконец закончит свой туалет.
Вот она появилась под палящим солнцем. Я увидел светлые волосы, собранные на затылке и блестящую, будто совсем новую кожу и остолбенел. Захотелось остановить ее и немедленно начать писать портрет этой изумительной девушки.
Я погудел, привлекая ее внимание. Она козырьком приставила ко лбу перебинтованную руку и заметила меня… Я открыл дверцу.
— Садитесь…
— А куда мы поедем?
— В Барселону.
Упавшим голосом она повторила:
— Барселона.
Мне показалось, что она все еще до конца не верит, что мы в Испании.
— Попробуем немного прояснить ваш случай…
— А как?
— Поставим в известность французское консульство и испанскую полицию… Не свалились же вы, черт побери, с неба! А даже если и так, то при этом все равно кто-нибудь да присутствовал!
Она виновато улыбнулась, и от этой улыбки мне стало еще хуже, чем от ее слез.
— Правда, странно, что со мной произошло?
— Нечасто, конечно, такое случается, но все-таки подобные случаи бывали, и не раз…
Машина запрыгала по ухабистой дороге, что вела через сосновый бор к шоссе. Мы медленно продвигались вперед, поднимая за собой целые столбы желтой пыли. Даже цвет машины изменился. Теперь она больше походила на раскрашенный для маскировки бронетранспортер. Пыль забивалась в глаза, в горло, вызывая кашель. Наконец мы выбрались на асфальт.
Деревья по обеим сторонам дороги были все в цветах, повсюду щебетали птицы. Мимо нас то и дело с диким лязгом проезжали какие-то древние удивительные автомобили.
— Красиво тут, — заметила моя жертва.
Она с интересом глядела вокруг, жадно вбирая в себя новую, такую необычную для нее жизнь.
А я подумал, что, возможно, в это самое время в тысяче двухстах километров отсюда, в Сен-Жермен-ан-Лэ кто-то вспоминал об этой женщине.
Я взглянул на нее. Солнце озарило одну сторону ее лица, вычертив точеный профиль. Если она и сейчас так хороша, то какой красавицей будет, когда все образуется!
— Мне хочется написать ваш портрет.
Она повернула в мою сторону задумчивое лицо.
— Зачем?
— Но у вас такая интересная внешность…
Казалось, она очень удивилась.
— Да, да! Ваше лицо должно вдохновлять всех артистов… Можно нарисовать его, написать о нем или сыграть… Не знаю, понятно ли вам, о чем я говорю…
— Я поняла, что вы хотите сказать, но не могу поверить, чтобы мое лицо…
— Но ведь это так и есть…
По дороге попался свинарник: от отвратительного запаха горячего навоза чуть не стошнило… Потом появилась развилка: ответвление дороги вело к барселонскому аэропорту. Я инстинктивно кинул взгляд на другое шоссе, стараясь отыскать обломки скрипичного футляра. Нет, ничего не было видно. На дорогах ведь все так быстро меняется! С тех пор, как случилось происшествие, здесь побывало много людей. Первые прохожие, наверное, подобрали обломки инструмента, а потом автомобили окончательно раздавили колесами то, что оставалось от него.
Мы доехали до плаза де Эспанья. Мусорщики как раз заполняли запряженные осликами тележки и поливали тротуары. В этом уголке большого города приятно запахло влагой.
На перекрестке полицейский в белой форме и каске, словно автомат, регулировал движение.
Я подъехал и остановился.
— Вы говорите по-французски?
— No.
— Do you speak english?
— Yes.
Позади отчаянно зазвенел кремовый трамвай. Полицейский сделал ему знак подождать. Я спросил, как проехать к консульству Франции, и он указал дорогу.