С тех пор следы его затерялись, хотя мадам Хнюпец в глубине загадочной женской души, все еще надеялась, что Арнольд Везувиевич Христопопиков бежит до сих пор и, судя по отдельным признакам, скоро должен прибежать обратно, только с другой стороны. Если конечно при кругосветном марафоне успешно преодолеет разногласия с таможнями других стран и иных народов.
Мадам Хнюпец еще раз протяжно вздохнула и, отрешенно посмотрев на рыбьи хвосты, сказала почти весело:
— Я все же думаю, что это… сом, только очень маленький, потому как у него было тяжелое детство и он часто болел. Одним словом это маленький такой… сомец.
— Мадам, я с вас удивляюсь! — с неподдельным восторгом сказал сосед Кузякин, у которого, по-видимому, тоже было нелегкое детство, так как когда сосед Кузякин одевал свою любимую кепку с пимпочкой, то ее козырек приходился как раз на уровне национального достояния и предмета законной гордости всей коммунальной квартиры — бюста девицы Эльвиры Кручик. Чем несказанно раздражал при этом поэта О.Бабца, который хоть у девицы Кручик мог лицезреть то же самое, но под другим ракурсом, а соседа Кузякина в то же время исключительно одну пимпочку, и самое главное, совершенно непонятно было куда в такие моменты зрит сосед Кузякин.
— Я восхищаюсь вами, мадам, — радостно повторил сосед Кузякин. — При вашем интеллекте и только шесть раз замужем… Но все же, я думаю, вы не правы.
— Марк, ну почему вы все время молчите?! — в отчаянии воскликнула мадам Хнюпец.
— Целакант, — тихо из-за двери сказал Марк Абрамыч Зомбишвилли, стараясь не отрываться от сладостно мучительного процесса ваяния образа положительного героя — Виргилия Шерстобуева, который в ходе развития сюжета безвозмездно передает свою отдельную трехкомнатную квартиру бездомной старушке, а сам переселяется в шестиметровую комнату в квартире с коммунальными услугами на пятьдесят восемь семей, где под влияние дружного сплоченного коллектива становиться еще более положительным, но погибает от руки коррумпированного работника исполкома, пытающегося насильно переселить нашего героя в отдельную семикомнатную квартиру улучшенной планировки в престижном районе из специального депутатского фонда.
— Богохульник! — злобно проворчала бабка Дюдикова.
— Сдаетесь? — спросил неожиданно помрачневший сосед Кузякин.
— Ну… — глубокомысленно сказал поэт О.Бабец.
— Не ну, а вобла! — рявкнул сосед Кузякин, у которого очевидно от долгого воздержания начался абстинентный синдром.
— Почему же вобла, милейший? — удивилась мадам Хнюпец.
— А я — так вижу! — отрезал сосед Кузякин и, пока все переваривали этот «отрез», быстро открыл призовую бутылку пива и тут же ее выпил.
Бабка Дюдикова, первой почуявшая опасность, летучей мышью юркнула в свою конуру и злобно забормотала в замочную скважину:
— Зенки залил с утра, вурдалак проклятый, теперь душа кровушки требует…
Мадам Хнюпец тут же презрительно пожала плечами:
— Где они эти ваши вурдалаки — фу! на них!!! — и мадам дунула в пол силы, но в сторону соседа Кузякина, отчего сосед Кузякин чуть было не упал в тазик с рыбьими хвостами, но был вовремя поддержан под локоток любвеобильным поэтом О.Бабцом.
— А пошли вы все! — выдираясь из цепких рук лирика-экстремиста в сердцах сказал традиционную фразу сосед Кузякин и метко плюнул в замочную скважину бабке Дюдиковой, но та уже успела отбежать вглубь комнаты и затаиться.
Поэт О.Бабец тут же отпустил соседа Кузякина, и они оба тут же и пошли. Причем сосед Кузякин как вошел в свою комнату, так сразу лег — на пороге, а поэт О.Бабец сначала сочинил очередное бессмертное четверостишие:
Но потом мысли поэта смешались и начали стремительно захлебываться в струях душа, под которым в данную минуту уже стояла, наверняка, обнаженная девица Эльвира Кручик, и поэт О.Бабец в испепеляюще неутоленном вожделении стал по привычке биться о спинку своей двуспальной кровати…
И когда в коридоре никого не осталось, из своей комнаты тихо выглянул писатель-фантаст Марк Абрамыч Зомбишвилли. Он осторожно прокрался на опустевшую коммунальную кухню и встал над злополучным тазиком на колени…
— Вобла… стерлядь… простипома… бельдюга! — словно в бреду зашептал Марк Абрамыч Зомбишвилли — фантаст душой и телом. — Даже птица имея крылья может быть всего лишь курицей… А человек без фантазии — это даже не курица, а сациви — никакого полета! Вся жизнь… в горшке.
Марк Абрамыч ласково погладил один из хвостов и загадочно, как юная мать в ожидании первенца, улыбнулся:
— А ведь при жизни ты могла быть русалкой… Только не при этой… при соответствующей.
Марк Абрамыч тяжело вздохнул и на мгновение ему показалось, что случайно затесавшийся среди хвостов рыбий глаз, ему ободряюще подмигнул!
А может Марку Абрамовичу этот рыбий фортель лишь примерещился — как и вся его… ЭТА ЖИСТЬ!