Мы ненадолго остановились у перекрестка, чтобы передохнуть, прежде чем входить в Артигат. Шли мы с самого утра, шли быстро, неровными лесными тропами, и успели изрядно притомиться. Впрочем, мы были у цели. Оставалось немного – спуститься с холма.
Я уже хотел идти дальше, когда внезапно к мерному звону колокола присоединился другой звук – громкий топот копыт. Я оглянулся – несколько всадников мчали рысью, выехав из дальнего леса, куда вела одна из дорог. Их было трое, и ехали они наверняка не из Памье. Мы с Ансельмом переглянулись.
– Дорога на север, – заметил итальянец. – Где-то там замок д’Эконсбефа.
Я кивнул, решив подождать, пока всадники поравняются с нами. Брат Петр нахмурился и взял «посох» поудобнее.
Верховые были уже близко. Первый – явно сеньор, в дорогом кафтане и высокой шляпе с пером, на кровном сером в яблоках скакуне. За ним, на конях поплоше, слуги. Ни лат, ни оружия я не заметил.
Нас увидели. Первый из всадников что-то сказал одному из слуг, пришпорил своего серого в яблоках и через минуту лихо осадил скакуна в нескольких шагах от перекрестка.
– Мир вам, святые отцы!
Первое впечатление не обмануло – незнакомец был явно не из вилланов или горожан. Так держаться в седле умеет лишь тот, кто садится на коня в раннем детстве. Богатый, украшенный шитьем пояс, кинжал в золоченых ножнах, перстень с красным камнем на тонкой сильной руке…
Подъехали слуги. Господин ловко соскочил с седла и, небрежно кинув поводья одному из сопровождающих, подошел ко мне:
– Благословите, отец!
Вел он себя вежливо – куда вежливее, чем обычно ведут себя сеньоры при встрече с монахами. И выглядел располагающе – красивое загорелое лицо, короткая черная бородка, яркие, выразительные глаза. Ему было за тридцать, но смотрелся незнакомец значительно моложе.
Я благословил его и решил, что надо представиться.
– Брат Гильом? – на загорелом лице мелькнуло удивление. – Брат Гильом из Сен-Дени? Простите, я имею честь беседовать с графом де Ту из Оверни? Так это вы напугали до смерти нашего епископа?
– В таком случае вы – сеньор д’Эконсбеф, сын мой, – заметил я, решив также проявить некоторую догадливость.
– Младший, – улыбнулся он. – Доминик д’Эконсбеф, к вашим услугам, граф.
– Здесь нет графа, – напомнил я. – Перед вами смиренный брат Гильом, а это братья Пьер и Ансельм.
Д’Эконсбеф окинул взглядом внушительную фигуру нормандца, опиравшегося на «посох», вновь улыбнулся и кивнул. На Ансельма он посмотрел куда внимательнее и тоже кивнул, но уже без улыбки.
– Похоже, вести в этом округе разносятся птицами, – вскользь заметил я, когда знакомство состоялось.
– А-а-а! – понял он. – А как вы думали? Народу у нас мало, каждый путник – уже повод для разговора. А тут трое бенедиктинцев приходят прямо в дом монсеньора, доводят чуть не до обморока этого прохиндея де Юра…
– И епископа, – напомнил я.
– Да. Неделю назад он получил письмо и тут же уехал. Монсеньор, конечно, не спешил делиться новостями, но Памье – городишко маленький. Уже на следующий день все знали, что Его Высокопреосвященство Орсини шлет к нам высокоученого брата Гильома из Сен-Дени, когда-то лихо рубившего мечом под Аскалоном и Мосулом…
Монсеньор де Лоз был вовремя предупрежден. Впрочем, о чем-то подобном я догадывался.
– Так вы тоже на похороны, отец Гильом?
– На похороны? – Я невольно оглянулся в сторону деревни, откуда по-прежнему слышался звон.
– Увы, повод для визита не самый веселый. Впрочем, вы ее не знали.
– Кого? – Я внезапно почувствовал тревогу.
– Как – кого? – д’Эконсбеф пожал плечами. – Разве вам не сообщили? Два дня назад умерла Жанна де Гарр.
– Что?! – вырвалось у меня, и тут же послышался короткий злой смешок – смеялся Ансельм.
– Увы, – повторил д’Эконсбеф. – Печальный случай. Надо поторопиться, а то опоздаем. Впрочем…
Он обернулся к одному из слуг:
– Жан! Гони прямо на кладбище и скажи, чтобы без меня не зарывали. Пошел!
Меня невольно передернуло – в тоне сеньора менее всего чувствовалось почтение к умершей.
Д’Эконсбеф знаком велел второму слуге сойти с коня и, кивнув нам, стал спускаться с холма.
– Мне поздно сообщили, – продолжал он, слегка скривившись. – Здешние вилланы весьма глупы… Жалко бедняжку, я ведь ее неплохо знал. Она служила у нас и была весьма прилежна. Отец хотел выдать ее замуж за одного из псарей, но этот дурень – ее отец – предпочел взять в зятья де Пуаньяка. Что из этого вышло – сами знаете.
– Как она умерла?
– Плохо, – д’Эконсбеф вновь скривился. – После всех этих неприятностей бедняжка была немного не в себе, часто уходила в лес. Ушла и на этот раз… Искать стали только вечером. Когда нашли – узнали только по волосам и платью.
– Волки? – спросил я первое, что пришло на ум. Д’Эконсбеф покачал головой:
– Сейчас лето, отец Гильом. Да и волков здесь мало. Медведь! В последний год их стало очень много – спустились с Пиренеев. Правда, возле Артигата они попадались редко, но Жанне не повезло. Говорят, череп полностью разбит, из тела вырваны куски…
Меня вновь передернуло от его тона.
– Вначале дурак-староста грешил на разбойников, но потом осмотрели место, увидели следы. Медведь! Причем, говорят, огромный.
– Медведь… – повторил я и взглянул на Ансельма, молчаливо шагавшего рядом. Ответом была мрачная усмешка. Перевода не требовалось. Парень не верил в подобное совпадение: из всех жителей деревни не повезло именно несчастной Жанне – причем как раз к нашему приезду.
– Догадываюсь, о чем вы думаете, брат Ансельм. – Мой собеседник оказался весьма наблюдателен. – Но у монсеньора де Лоза нет ручного медведя. Остается верить в Суд Божий.
…Об этом мы уже слыхали, причем совсем недавно. Суд Божий свершился над вдовой де Пио. Теперь настала очередь Жанны.
На кладбище мы застали десятка два крестьян, окруживших свежевырытую могилу. Простой деревянный гроб, уже заколоченный, стоял на небольшом возвышении. Я заметил некую странность – обычно на похороны сходится вся деревня. Здесь было явно не так.
К нам уже спешили двое – пожилой полный крестьянин, поторопившийся отдать низкий поклон д’Эконсбефу, и священник, при виде которого я немного растерялся, впервые увидев католического священника с большой седой бородой. Бородатых попов я часто встречал в Палестине, но это были схизматики, над которыми мы дружно посмеивались. Вероятно, здесь, на границе с Басконией, обычаи другие.
Священника звали отец Жеак. Он оказался настоятелем здешней церкви, единственной в Артигате. Пожилой крестьянин был старостой, чье имя я не расслышал. Мы пришли вовремя – гроб как раз собирались опускать в могилу.
Наше появление не вызвало вопросов. Я заметил несколько пристальных взглядов, брошенных в нашу сторону, но не удивился – чужаки в этих местах действительно бывали редко. Удивило другое – ни у кого на лице я не увидел слез. Обычно на деревенских похоронах плачут, даже когда хоронят одиноких, никем не любимых старух. Среди тех, кто стоял у могилы, я заметил высокого широкоплечего парня, державшего за руку маленького мальчика лет четырех. Арман де Пуаньяк и Пелегрен – муж и сын. Лицо мальчика казалось испуганным и растерянным, а Пуаньяк-старший с трудом мог скрыть столь неожиданное в таком месте чувство облегчения.
Мы подошли к гробу. Толпа, не проронив ни звука, потеснилась. Несколько мгновений мы стояли молча, и вдруг резко прозвучали слова д’Эконсбефа:
– Откройте!
Один из крестьян в старой, покрытой комьями земли одежде, очевидно, могильщик, начал что-то говорить по-басконски, но подскочивший староста повысил голос, и тот кивнул своим подручным. Принесли топор, и крышка со скрипом открылась. Я перекрестился и подошел ближе.
Первое, что я увидел, – прядь черных волос, выбившаяся из-под обвивавшей голову косынки. Больше ничего заметить не смог – на лицо и грудь было наброшено белое полотно.
– Снимите! – д’Эконсбеф махнул перчаткой. Могильщик испуганно взглянул на сеньора и повиновался.
Белое полотно упало на землю.
– О Господи!
Пьер, шумно дышавший у меня над ухом, отшатнулся, Ансельм закусил губу, а я еле смог сдержаться, чтобы не закрыть глаза. Лишь д’Эконсбеф остался невозмутим и лишь слегка побледнел.
Лица не было. Страшное кровавое месиво, уже успевшее почернеть, походило на кусок выветрившегося на воздухе мяса. Сквозь разодранную плоть выпирали белые кости разбитого черепа. Страшные порезы тянулись к шее…
Пьер негромко читал молитву, губы Ансельма тоже шевелились, но беззвучно, а мне молитва не шла на ум. Случилась беда. Мы снова опоздали, и та, из-за которой мы спешили в Артигат, уже не нуждалась в оправдании и не боялась кары. И эта беда не была случайностью – Жанну убили. Все это казалось слишком очевидным, но была еще одна деталь – небольшая, совсем маленькая. И я никак не мог понять – что именно здесь не так…
Пьер негромко читал молитву, губы Ансельма тоже шевелились, но беззвучно, а мне молитва не шла на ум. Случилась беда. Мы снова опоздали, и та, из-за которой мы спешили в Артигат, уже не нуждалась в оправдании и не боялась кары. И эта беда не была случайностью – Жанну убили. Все это казалось слишком очевидным, но была еще одна деталь – небольшая, совсем маленькая. И я никак не мог понять – что именно здесь не так…
Вспомнилось описание, составленное дотошным братом Умберто. Жанна де Гарр, росту среднего, плечи достаточно широки, бедра узковаты, кисти рук небольшие, лицом миловидна… Да, все сходилось, насколько можно было понять, рассматривая закоченевший труп.
Кроме лица, конечно… Лицом миловидна, по всему лицу веснушки, каковые часто встречаются у рыжих…
На миг показалось, что мне изменяет память. Перед глазами было страшное кровавое месиво, белая косынка – и черный локон!
– Брат Ансельм, – негромко заговорил я по-латыни. – Вспомните, какие у нее были волосы?
– Все совпадает, – в такой же манере, чуть нараспев, ответил итальянец. – Рыжие…
Со стороны могло показаться, что мы молимся, и я подумал, что это весьма походит на кощунство.
– Посмотрите, брат мой, еще раз.
– Рыжие. Повязка мешает, но одна прядь…
Я заметил, что крестьяне и священник уже смотрят на нас, и поспешил перекреститься. Ансельм последовал моему примеру.
Рыжие! Ансельм видит рыжую прядь. Я зажмурил глаза, вновь открыл – прядь была черной.
– Брат Петр!
Шумное дыхание у меня над ухом на миг стихло, наконец прозвучало:
– Она рыжая есть… Рыжую прядь вижу.
Оказывается, нормандец все слышал. Итак, оставалось верить либо своим глазам, либо молодым глазам трезвых и неглупых парней. Начиналось что-то нелепое, странное…
Начиналось? Перед глазами мелькнула залитая солнцем площадь, мраморные ступени архиепископского дворца и страшный избитый человек в цепях, которые держат ловчие.
Я осторожно коснулся плеча Ансельма, затем взял Пьера за руку.
– Смотрите, братья. Смотрите – и молчите.
Я подождал немного и отнял руки. Последовал удивленный вздох Пьера:
– Была рыжий, стала черный. Потом – снова рыжий!
– Да, – голос Ансельма звучал спокойно. – Подтверждаю, отец Гильом.
– Вы готовы поклясться в этом на суде?
– Да, отец, – твердо ответили оба. Я облегченно вздохнул. Нам троим поверят. А главное, я окончательно поверил себе.
– Значит, она… – шепнул Ансельм, но я покачал головой, и он умолк.
Д’Эконсбеф кивнул могильщикам, и на мертвое тело вновь легла белая ткань. Глухо стукнула крышка, ударил молоток, заколачивая гвозди. Я отошел назад и наконец нашел в себе силы прочитать отходную.
…Когда над могилой вырос неровный холм рыжеватой земли, люди стали медленно расходиться. Д’Эконсбеф задержался возле небольшой группы крестьян, среди которых я заметил Армана де Пуаньяка с сыном. Остальные, вероятно, были родственниками Жанны. Немного поговорив, сеньор небрежным жестом снял с пояса кошелек и передал Арману, после чего потрепал маленького Пелегрена по щеке и направился к нам.
– Глупые вилланы! – По его красивому лицу скользнула презрительная гримаса. – Представляете, им ее совсем не жалко! Кажется, они даже рады, что Жанны не стало. Меньше неприятностей.
Его тон вновь – уже в который раз – покоробил, но я чувствовал, что в чем-то этот неглупый сеньор прав. Похоже, погибшую не очень жалели.
– И вдобавок вбили себе в голову, что ее покарал Бог. Вот недоумки!
Мы с Ансельмом переглянулись – слова д’Эконсбефа прозвучали странно. Чернобородый не был возмущен – он радовался.
– Оказывается, уже весь Артигат болтает, что бедняжку погубил демон. Бродит, понимаете, по округе медведь-оборотень и душит красных девиц! Надо сказать отцу Жеаку – эти вилланы стали слишком суеверны.
Мы вновь переглянулись. Простосердечный Пьер открыл было рот, но Ансельм вовремя дернул его за рукав ризы.
– Ну, мне пора, – сеньор бросил быстрый взгляд в сторону свежей могилы. – Мой вам совет – не говорите, что вас прислал папский легат. Здешнее быдло просто не знает, кто это. Скажите, что вас прислал епископ – этого хватит. Кстати, я уже велел старосте помогать вам. Сказал, что иначе запрещу рубить лес в наших владениях.
Оставалось поблагодарить, но д’Эконсбеф лишь махнул перчаткой:
– Пустое, отцы! Как я понимаю, вы намерены посетить наш замок?
– Вероятно, – осторожно согласился я. – У нас могут возникнуть некоторые вопросы.
– Конечно! Мы – я и отец – будем очень рады… Брат Петр, вы, если я не ошибаюсь, из Нормандии?
– Д-да, – от неожиданности Пьер вздрогнул.
– Ну конечно! – по загорелому лицу сеньора скользнула улыбка, на этот раз самая доброжелательная. – Нормандский выговор ни с чем не спутаешь. К тому же такие молодцы могут вырасти только на земле викингов!
Пьер смутился, но я понял, что он весьма польщен.
– Отец Ансельм! Отец Гильом! – теперь его лицо стало серьезным. – Рад буду видеть вас у себя дома. Отец Гильом, мой отец воевал в Святой Земле, вам будет о чем с ним поговорить. До встречи!
Д’Эконсбеф махнул перчаткой слугам, ловко вскочил на коня, и через минуту топот копыт замер вдали.
– Петух! – с неожиданной злостью прокомментировал Ансельм.
– Он вежливый! – тут же возразил Пьер и, помолчав, добавил: – Не то что ты! Ты, наверное, в свой замок монахов дальше порога не пускать!
– А такие, как ты, на монахов спускают собак! – глаза итальянца зло блеснули. – Недаром говорится: «Какого рода мужик?» – «Ослиного!»
– Братья! – поспешил вмешаться я. – Побойтесь Бога! Вы же на кладбище!
Пьер и Ансельм обменялись красноречивыми взглядами, но больше не проронили ни слова.
Мы вышли за ворота, где нас уже поджидали староста и бородатый отец Жеак. Я жестом попросил их обождать и повернулся к своим подопечным:
– Брат Ансельм! Брат Петр! Надеюсь, ничего подобного от вас я больше не услышу. Вы – братья. Среди сыновей Сен-Дени нет ни сеньоров, ни вилланов. А вам должно быть стыдно, брат Ансельм! Брат Петр в монастыре уже больше десяти лет. А вы!..
Не люблю повышать голос, но иногда приходится. Кажется, итальянец понял. На смуглом лице обозначилось явное смущение.
– Брат Петр! Я…
Он поморщился и наконец выдавил:
– Извини! Мне, честное слово… стыдно.
– Да чего там! – Добряк-нормандец махнул ручищей. – Это я первый задираться начал!
– Ну, а если мы попадем в мой замок, брат Петр, то сначала направимся в винный подвал, а потом я подарю тебе дубину вдвое больше твоей и сделаю управляющим.
Пьер ухмыльнулся:
– Ага! А когда ты приходить ко мне в деревню, мы сначала выпить пшеничного вина, а затем зайдем к моей куме…
Я вовремя вставил «гм-м», и нормандец, смутившись, замолчал. Кажется, мир был восстановлен.
– А теперь, братья, – резюмировал я, – пора за дело. О том, что видели, – молчите. И да поможет нам Господь!
Я зажег несколько дрянных сальных свечей, позаимствованных у отца Жеака, и потер уставшие за день глаза. К сожалению, настой, обычно помогавший в таких случаях, остался в моей келье в Сен-Дени. Ансельм, свежий и бодрый, водил стилосом по восковой табличке, заканчивая черновик допроса. Поработали мы на совесть – за два дня удалось опросить практически всех, кто имел отношение к Жанне де Гарр и к странным событиям, которые происходили в Артигате. Таких набралось несколько десятков, начиная от Армана де Пуаньяка и стариков де Гарр и кончая соседями и просто любопытными. К счастью, мы не вели официальное расследование и могли не фиксировать каждое показание. Впрочем, записей все равно набралось несколько свитков и еще с полдюжины табличек, позаимствованных все у того же отца Жеака.
– Устал, – сообщил я, решив, что о деле покойной де Гарр я сегодня не скажу больше ни слова. – Интересно, где сейчас брат Петр?
Нормандца, плохо знакомого с латинской грамотой, я в первый же день отпустил бродить по Артигату, что он с великим прилежанием и выполнял.
– Днем видел его возле церкви, – отозвался Ансельм, откладывая табличку.
– Это хорошо…
– Он беседовал с одной духовной дочерью. Весьма милой.
– А это – нехорошо, – рассудил я. – Особенно нехорошо, брат Ансельм, что вы не смогли сохранить сие в тайне от меня.
– А меня учили, что доносить – первая обязанность монаха, – хмыкнул итальянец. – К тому же вид у брата Петра был самый благочестивый, и смотрел он не на ее румяные щечки, а на носки собственных башмаков, как и надлежит брату-бенедиктинцу.
Я еле удержался, чтобы не запустить в Ансельма свитком. Паршивец взял за правило глумиться – и добро бы еще только надо мной, смиренным братом.
– Я тоже устал, – итальянец принялся массировать кисть. – В этой лачуге даже днем темно. Как они живут в таких норах?