– Но… Этот…
Кажется, дошло. Я кивнул ей, показывая, что лучше спрятаться за дерево, и, уже не оглядываясь, пошел дальше. Лес казался пустым, даже птицы умолкли, лишь сзади доносились голоса перепуганных обитателей Артигата. Еще шаг, еще… Внезапно я замер – сзади послышался легкий шорох. Кажется, охотник подобрался к дичи. Правда, трудно определить, кто из нас кто.
Я медленно обернулся. Сердце екнуло – мой косматый знакомый был рядом. При свете дня он действительно походил на медведя – громадный зверь, покрытый черной шерстью с рыжеватыми подпалинами. Только голова была не медвежья, не по-звериному смотрели большие круглые глаза, да и не на каждом медведе можно увидеть богатый, расшитый золотом пояс с фигурной пряжкой в форме Феникса!
С минуту мы смотрели друг на друга, не двигаясь. Нелюдь был в двух шагах, и ему ничего не стоило достать меня громадной лапой с кривыми черными когтями. Но он не двигался, и в темных глазах читалось такое знакомое мне чувство. Знакомое – потому что я испытывал то же самое – страх. Мы оба боялись. Я – удара когтистой лапы, он…
– Ну что? – звук собственного голоса немного подбодрил. – Со свиданьицем?
В ответ послышалось негромкое ворчанье. Чудище покрутило страшной ушастой головой и внезапно начало медленно отступать. Я усмехнулся и положил руку на грудь, где висел отцовский крест. И тут случилось неожиданное – нелюдь зарычал, отступил на шаг, и в его лапе – или руке? – оказался странный предмет. Две небольшие ровные ветки, грубо сплетенные обрывком веревки. Оружие? Но чудище не нападало. Оно отступало, держа это странное изделие перед собой, словно щит. Амулет? Но эти две нелепые палки похожи… Я почувствовал, что ноги начинают прирастать к земле.
Крест! Оборотень защищался от меня крестом!
– Давай разберемся! – Я отошел немного назад, чувствуя, что начинаю сходить с ума. – Я – брат-бенедиктинец, я – верный сын Церкви…
Нелюдь наклонил голову, вслушиваясь в мою речь, и внезапно рыкнул. Лапа с крестом метнулась в мою сторону, затем чудище ударило себя по груди и указало на меня. Странный, нелепый жест – мохнатая лапа прикоснулась ко лбу, затем к левому плечу…
– Ты это брось!
До сих пор никто еще не защищался от меня крестным знамением. Стало не по себе. Я принимаю его за оборотня, а он меня…
Лапа протянулась ко мне. Я наконец понял – чудище указывало на мою грудь.
– Крест, – кивнул я. – А чего ты ждал?
Ушастая голова качнулась из стороны в сторону – чудище понимало. Понимало – и хотело что-то объяснить.
– Вот что, – устало проговорил я. – Уходи отсюда, ладно? Людей напугал, меня в соблазн вводишь… Уходи, а?
Рычание – на этот раз злое и обиженное. Лапа вновь указала на меня, темные глаза недобро сверкнули. Легкий шорох, хруст потревоженных веток – и нелюдь сгинул. Я осмотрелся – вокруг было пусто, только на траве лежали две ветки, сплетенные веревкой.
…На полпути назад я встретил целое войско, ведомое отцом Жеаком. Рядом с бородатым священником шагал хмурый Пьер, держа в руках громадную дубину, наверняка только что выломанную на опушке. Ансельм держался чуть сзади, на его лице играла брезгливая, немного снисходительная улыбка. Мое появление вызвало радостный вопль. Храбрые жители Артигата горели желанием разделаться с супостатом и долго не могли поверить, что опасность миновала. Наконец отец Жеак прочитал благодарственную молитву, и крестьяне начали расходиться. Мы трое, не торопясь, пошли следом, составляя арьергард.
– Зачем без меня ходить? – возмущался нормандец. – Я молитву вспомнить! Я икону брать… брал… взял…
Я покосился на дубину, которая оказалась чуть ли не вдвое больше его «посоха», но смолчал.
– Зря вы, – поддержал его Ансельм. – Я думал, вы просто решили поглядеть…
Отвечать не хотелось, рассказывать – тем более. Нелюдь защищается крестом… И еще одно никак не выходило из головы – Анжела с шапкой, наполненной орехами. Что ей здесь делать? Снова совпадение?
Волнение улеглось неожиданно быстро. Крестьяне разошлись по своим делам, никто даже не поблагодарил, кроме отца Жеака, пригласившего меня на вечернюю службу. Я вежливо отказался – настроение было явно неподходящее. Кроме того, многое еще предстояло сделать.
После обеда я направил Пьера к Арману де Пуаньяку, чтобы попросить молодого вдовца задержаться дома. Пора было поговорить с мужем Жанны де Гарр. У меня появились вопросы – много вопросов.
Ансельм попытался расспросить меня о встрече с демоном, но я не стал откровенничать. Итальянец покачал головой:
– Странный демон… Интересно, к кому он приходил?
– Что? – поразился я.
– Иначе не выходит. – Ансельм пожал плечами. – Если он и вправду послан на погибель Артигата, то не прятался бы в лесу. А то, что он пришел днем, говорит…
– …о спешке, – закончил я. – Остается узнать, чем все это кончится.
Узнали мы даже раньше, чем думалось. Появился удивленный и несколько даже растерянный Пьер, сообщивший, что Арман де Пуаньяк бежал. Бежал при первом известии о появлении демона, захватив с собой плащ, новую шапку и все деньги, что имелись в доме. Маленький Пелегрен с плачем искал отца, к поискам подключились соседи, но с каждой минутой становилось ясно – муж Жанны де Гарр не вернется. Демон приходил не зря…
Я понял, что опоздал. С Пуаньяком следовало говорить сразу и пожестче, но в нашу первую встречу я лишь присматривался. Выходит, муж Жанны оказался сообразительнее. Я помянул царя Давида и всю кротость его и направился к отцу Жеаку.
Бородач не спешил откровенничать, но я ткнул ему под нос свиток, полученный от Орсини. Священник сдался, и я наконец смог задавать вопросы. Отец Жеак вздыхал, теребил бороду и нехотя отвечал.
Да, он знал Жанну с детства, именно ему она исповедовалась – ведь в деревне нет другого священника. Конечно, он обратил внимание, что после возвращения Жанна стала другой. Нет, он не может подтвердить, что это была не она. Вернее сказать, не имеет права.
Я понял – тайна исповеди. Та, что заняла место Жанны, тоже ходила на исповедь. Даже если она лгала, священник, конечно, понял, что перед ним – другой человек.
Итак, он не имеет права подтвердить, что с де Пуаньяком обвенчалась самозванка, но может вспомнить некоторые мелочи. Например, девушка, вернувшись в Артигат, вела себя в церкви в первое время весьма странно, словно до этого никогда здесь не бывала. А ведь Жанна слыла усердной прихожанкой. И крестилась она немного по-другому – это легко было заметить. Да, он сообщил об этом епископу, когда ездил в Памье. Нет, он точно не уверен, ведь всем свойственно ошибаться, но о своих наблюдениях, конечно же, доложил суду. Да, ему велели молчать, ибо монсеньор Арно де Лоз хотел избежать ненужных слухов.
Отца Жеака припугнули, и он молчал. Впрочем, теперь меня интересовало совсем другое. Следствие упорно занималось самой Жанной, но ведь был еще ее достойный супруг…
Теперь отец Жеак с трудом выдавливал фразу за фразой. Да, ходили слухи, что Арман был помолвлен. Слухи ходили, но он может лишь сообщить, что официального оглашения не было. Ни в Артигате, ни в соседних селах. Да, история очень плохая, но большего сказать он не имеет права.
Оставалось выяснить еще одно, и отец Жеак неохотно удовлетворил мое любопытство. Да, он видел сестру Цецилию. Конечно, она похожа на Жанну. Трудно сказать насколько. Она была в ризе, вдобавок голова закрыта капюшоном – она сняла его всего на минуту.
Конечно, за три года человек может измениться… Нет, нет, де Пуаньяку виднее, он же признал ее! Да, он, конечно, потом отказался, но ведь это все козни…
Бородач лгал – теперь это уже не вызывало сомнений. Я понял, что спрашивать больше не имеет смысла. А так хотелось узнать побольше и о Пуаньяке, и о вдове Пио, и о сеньоре д’Эконсбефе, и, конечно, о Санкси де Гарре. Но отец Жеак лгал – лгал и боялся. Больше мне здесь нечего делать. Пока, по крайней мере…
Вечером я осмотрел дом Армана де Пуаньяка. Пелегрена увели к себе соседи, и я мог внимательно оглядеть каждый угол, каждую вещь. И прежде всего, конечно, вещи Жанны. Нельзя сказать, что осмотр ничего не дал. Некоторые платья были не просто перешиты, а немного укорочены. Жанна могла перешивать одежду, но укорачивать собственные платья не имело смысла. Это лишь подтверждало то, что мне и так известно. На гребне я обнаружил несколько женских волос – черных, как та прядь, что выбивалась из-под косынки.
В небольшой деревянной шкатулке я нашел несколько ниток стеклянных бус, медные колечки, серебряную нагрудную иконку – обычные украшения крестьянок. С запоздалым сожалением вспомнилось, что в доме де Гарров тоже были какие-то украшения, до которых у меня не дошли руки. Я подумал, что надо вновь заглянуть к старому Санкси, и тут на дне шкатулки заметил что-то небольшое, круглое, похожее на амулет. Я поднес свечу поближе – да, амулет весьма грубой работы. По-видимому, отец Жеак не особо ретив в разоблачении суеверий перед своей паствой. На лицевой стороне круглого маленького диска сплелись змейки – подобное мне уже приходилось встречать. А на обратной…
Вначале я не поверил – настолько это показалось неожиданным. Странные знаки, идущие по окружности, не похожие ни на латынь, ни на греческий. Дэргские письмена! Необычный амулет для молодой крестьянки! Но тут же вспомнилось – каменная пластинка из дома вдовы де Пио. «Грехи дэргов»! Вдова говорила, что служила у д’Эконсбефа. Но ведь и Жанна…
Я взял амулет с собою, решив еще раз сравнить знаки с теми, которые перерисовал брат Умберто. Диск лежал на дне шкатулки, очевидно, им давно не интересовались. Что ж, и это можно понять – амулет принадлежал настоящей Жанне, а самозванке был не нужен и неинтересен – обычная бронзовая безделушка, о значении которой она могла просто не знать.
На улице уже было темно, и я пробирался во двор, стараясь не шуметь. Братья должны уже были приготовить ужин, иначе я устрою им всенощное чтение «Светильника»! Внезапно я услыхал негромкие голоса. Говорили на «ланго си», и вначале я просто слушал, как звонкий голос Анжелы, дочери Тино-жонглера, сменяется негромким, глуховатым голосом смиренного брата Ансельма. На душе сразу же стало скверно. Не люблю подслушивать, но не поворачивать же назад на темную улицу! Эх, брат Ансельм!..
– Не надо, дочь моя, – итальянец говорил спокойно, даже как-то тускло. – Мы оба понимаем, что это…
– Грех! Ну, конечно, святой отец! – Анжела горько засмеялась. – Послушай, красивый злой мальчишка! Я ведь не прошу тебя бросить монастырь. Я не прошу писать в мою честь канцоны…
– Монахи не пишут канцон.
– Зато монахи не отталкивают духовных дочерей!
– Это лжебратья.
– Что они с тобой сделали, дурачок? – девушка вздохнула. – Ну, дотронься до меня!.. Или тебе, сеньору, противно иметь дело с простолюдинкой? Успокойся, в такие минуты даже самые знатные сеньоры забывают, кто они.
– Я не могу забыть, донна… – голос парня стал совсем тихим. – Я принял обет… Извини, мне нужно идти.
– Иди! – мне показалось, что я слышу плач. – У тебя, наверное, много грехов, святой отец! То, что ты сегодня оттолкнул меня – тоже грех. Будь ты проклят!
– Прости, дочь моя.
Я кашлянул. Тени замерли, затем та, что пониже – Анжела, – метнулась в сторону. Я подошел ближе.
– Ужин готов, брат Ансельм?
– Да, отец Гильом.
– Пойдем.
Я дотронулся до его плеча и слегка подтолкнул к порогу. Он не сопротивлялся.
– Долго ты ходить за дровами! – воззвал Пьер, увидев итальянца. – Похлебка стынуть.
– Ничего. – Ансельм присел на скамью и отвернулся.
– Все готово, отец Гильом! – Пьер поставил на стол деревянное блюдо с хлебом. – Сегодня я сам варить…
– Суп с неопределенной формой глагола, – вяло прокомментировал итальянец и внезапно повернулся ко мне:
– Отец Гильом! В обители о таком не спрашивают, так что можете сразу посадить меня за «Светильник»…
– О чем вы хотели спросить, брат мой? – поинтересовался я, жалея, что в присутствии простодушного нормандца нам не удастся поговорить откровенно.
– Вы ведь были женаты, отец Гильом?
– Брат Ансельм! – тут же вмешался Пьер. – Не надо об этом! Ты что, не знать?
– Все в порядке, брат Петр…
В Сен-Дени старались не бередить старых ран. О моей истории все знали – но ни разу даже не намекнули, за что я был им очень благодарен.
– Все в порядке, брат Петр, – повторил я – Да, брат Ансельм, я был женат. Когда я женился, мне было почти столько же, сколько тебе сейчас.
– Извините, что спрашиваю, но для меня это важно. Если бы ваша жена и сын не погибли, вы бы стали монахом?
– Брат Ансельм! – воззвал Пьер безнадежным голосом.
Да, о таком обычно не спрашивают. Но если спрашивают, я отвечаю честно.
– Нет, брат Ансельм. Их смерть – не единственная причина, но если бы Инесса была жива, я бы не стал бенедиктинцем.
Странная вещь! Я много лет запрещал себе вспоминать прежнюю жизнь – слишком болело, – но сейчас говорил совершенно спокойно, словно рассказывал о ком-то другом.
– Ее звали Лейла, но я называл ее Инессой. Ей нравилось это имя.
…Это имя она должна была получить при крещении, но не успела. Я слишком часто покидал ее, торопясь в бой во имя моего сюзерена, вероломного Балдуина Иерусалимского.
– Я увидел ее в небольшом селении около Мосула. Мы вели переговоры с Касимом абу Ирманом. За неделю до этого он захватил какой-то караван. Инесса была дочерью купца, и он взял ее в свой гарем. Ей было четырнадцать лет… В тот день – вернее, в тот вечер – мы разговаривали всего несколько минут. Я успел передать ей кинжал и несколько золотых, чтобы она подкупила стражу. Она бежала, и я встретил ее в пустыне.
…Это случилось ранним утром возле серой скалы, за которой начиналось русло сухой реки. Именно там она велела ждать. За ней мчалась погоня, но наши кони оказались быстрее.
– Так, наверное, не бывает, – медленно проговорил Ансельм. – Или бывает только в сказке.
– Наверное, – согласился я. – Теперь мне самому это кажется сказкой… Я догадываюсь, о чем ты хочешь спросить, брат Ансельм. Мы знали, что абу Ирман отомстит. Я несколько раз предлагал ей уехать в Овернь, но Инесса не хотела расставаться.
– Вам надо было уехать! – резко бросил Ансельм. Его тон удивил, но лишь в первое мгновенье. Я понял – итальянец сравнивает мою историю с чем-то своим, знакомым.
– Я был рыцарем, брат Ансельм. К тому времени я уже понял, что король Балдуин – не тот государь, которому служат с радостью, но я давал присягу. Рыцарь не может нарушить клятвы, как монах не может отступить от обета. Моя жена знала, что грозит нам. Как-то она сказала, что жизнь – не очень большая цена за несколько дней счастья…
– Значит… – парень замялся. – Вы ушли в монастырь не потому, что считали себя виновным…
– Ансельм! – рявкнул Пьер, позабыв даже про «брата».
– Нет. Она была женой рыцаря, который защищал священный град Иерусалим. Мы все рисковали жизнью – я, она, наш сын. И лишь Господь ведает, кому из нас больше повезло.
Ансельм молча кивнул, и по его лицу пробежала судорога. Я уже догадывался, что мучает парня. Но что мог сделать молодой итальянец? Хотя в семнадцать лет в монастырь уходят даже из-за ссоры с возлюбленной. Уходят – и вскоре риза начинает казаться свинцовой.
– Это… Ну… – Пьер явно спешил перевести разговор на что-то другое. – Отец Гильом, а почему священникам нельзя жениться?
– Что?!
Нормандец смутился, но сдаваться не собирался:
– Монах – он от мира уходить… ушед… ушел. Священник в миру жить. В деревне жить. Он обет не давать… не дает. Раньше священник жену мог поиметь… иметь… держать…
Сообразив, что глаголы и на этот раз его подвели, Пьер умолк. Я взглянул на Ансельма.
– Знаешь, брат Петр, я как-то спросил об этом у Папы, – самым спокойным тоном отозвался итальянец.
– У к-кого? – глаза Пьера округлились.
– У Его Святейшества. Мне тогда было лет десять, и я был очень любопытен. Старик меня выслушал, прищурился и спросил, что я сам об этом думаю.
Мне стало интересно. Похоже, парень уже успел кое-что увидеть в этой жизни. Мне приходилось беседовать с Папой, но, конечно, не о проблемах целибата.
– Я начал что-то говорить о высоком предназначении, о том, что священник все силы должен направить на службу Господу… Не смейтесь, отец Гильом, мне было всего десять лет. Его Святейшество изволил усмехнуться и назвать меня «ступато бамбино».
Нормандец слушал с раскрытым ртом. Нет, Папа не прав – глупым мальчиком Ансельма называть не стоило. Мальчик умен – даже слишком умен.
– А потом он мне объяснил, что решение принималось прежде всего для того, чтобы не дробились церковные имущества, особенно в сельских приходах. У любого священника всегда будет кухарка или экономка, но их дети не являются законными и не могут унаследовать его добро. Так сохраняется собственность.
Нормандец напряженно думал:
– А я слыхать, что эти… химатики могут жениться.
– Схизматики, – постаравшись не улыбнуться, уточнил я. – Потому они и схизматики. Впрочем, в Англии до сих пор священники женятся. Правда, сейчас за это взялись…
– Про это есть песенка. – Ансельм бросил на меня лукавый взгляд. – Про то, как в Англии узнали, что священникам нельзя иметь жен. Отец Гильом, разрешите воспроизвести? Она написана неплохой латынью.
Я изобразил глубокое раздумье, но возражать не стал. Кажется, появление дочери жонглера внесло бо́льшую смуту, чем я думал.
– с выражением начал итальянец,
Я знал эту песню – она имелась в библиотеке Сен-Дени в сборничке, который не всем давали в руки. Знал и то, что, не будь здесь Пьера, которого искушать поистине грех, я бы поговорил с Ансельмом совсем по-другому.