Как правило, рыбаки работали парами – наверное, эта кооперация была необходима не только для их нелегкой борьбы за существование, но и чтобы осилить стоимость дорогого японского мотора, сборы за стоянку лодки, оплату лицензии. Иногда рыбакам везло, в сети попадали морские гады покрупнее креветок и рыбной мелочи, лангусты, омары, даже осьминоги. Такой улов тоже попадал в бар или доставался владельцу единственного на пляже гриля, моему приятелю. Когда торговля была окончена, посчитаны и поделены доходы, к рыбакам приезжали их семьи, жены, дети, другие родственники – завтракать.
Этот ежедневный ритуал был по-своему трогателен. На самом берегу, прямо напротив места стоянки у каждой пары рыбаков был свой стол. Туда подкатывала семейная машина, или старенький «Форд» с открытым кузовом, или – в семьях побогаче – такой же грузовичок-Jeep. На длинный стол выставлялись бутылки воды для женщин, пепси для детей и бутылки пива Chang, с двумя глядящими друга на друга слонами на этикетке, – для мужчин. В качестве гарнира они ели рисовую кашу, со стороны похожую на перловую, только еще темнее, почти коричневую от сои, а основным блюдом всегда была курица – никогда не рыба.
Пока они трапезничали, можно было заглянуть в кузова их автомобилей – там был кавардак, как бы следы стоянки цыганского табора, какое-то цветное тряпье, штаны вперемешку с рубахами и юбками, грязные простыни, комки нищенской одежды, клеенчатые фартуки и с подмятыми задниками калоши, банки, пустые бутылки, кастрюли, покореженные алюминиевые миски…
Все заканчивалось к восьми, когда в пансионате у немцев начинался завтрак. А между десятью и одиннадцатью, хорошо не всякий день, приплывали туристические катера, проржавевшие бывшие сейнеры, списанные по старости и ставшие пассажирскими судами. И пляж отходил в распоряжение российских туристов, которыми оказывалась хорошо представлена вся безразмерная российская география: Нарьян-Мар, Алтайский край, Поморье, Уренгой, Екатеринбургская область, Сухотэ-Алинь…
Очень забавно на пляже вели себя отечественные дамы, мужчины в этих группах попадались редко, были вялы и апатичны, как все мужья, принужденные отдыхать с женами и детьми. Я наблюдал за ними – наблюдал, пока мне это занятие не надоедало.
Женщины как заведенные мазали друг друга и своих детей – отчего-то и эти чаще были женского пола, бледные, цвета простокваши, испуганные отроковицы – мазали кремами, значения надписей на этикетках, как правило, не понимая. И ложились на припеке добросовестно сгорать, памятуя, что на их родине, в Сибири или на Урале, сейчас мороз, снега и тоска. Потом они терпеливо болели, по паре дней не выходили из отеля, совершали незатейливый шопинг, скупая тюками местный шелк – что делать с этими тряпками в их широтах? – разве что многослойно обматываться. И затем с новым приступом упорства опять лезли прямо под прямое в тропиках, безжалостное солнце.
Я устраивался подальше от них, в тени пальм, еще и потому, что многие из них были свиноподобны и даже под свежим бризом ощутимо воняли. И ты невольно начинаешь принюхиваться и к себе – не пахнет ли и от тебя козлом.
Со стороны было забавно наблюдать, как эти провинциалки, как правило – средних лет, как-то особенно и подчеркнуто старались публично делать все складно, быстро, умеючи. Деловито расстилали свои подстилки, сначала пробовали воду ногой, потом, как деревенские девки, зажимали нос большим и указательным пальцами правой руки, зажмуривались и бухались. В море они непременно перекликивались, боясь заблудиться и отстать от берега, наверное, будто в лесу собирали грибы. Вылезши из воды, они споро обтирались, ловко меняли в кабинках купальные причиндалы, быстро и по очереди поддергивая задние конечности с облупленным алым лаком на ногтях, потом, будто исполняя танец живота, помещали свои зады и бедра в слишком узкие для всего этого достояния джинсовые шорты, рысцой бежали купать свое запачканное мокрым песком белье, отжимали трусы с видом наиважнейшей работы и упрямой занятости, залихватски откидывали с лиц жидкие пегие волосики и независимо подставляли солнцу щетинистые подмышки. Они как бы показывали: я здесь, за границей, своя. Как дома. Как бы демонстрируя: нам не впервой. Несколько хвастая даже, что уж и надоело. Со всем иностранным справляюсь играючи. Как бы уже и сама иностранка. Возможно, в этом поведении – русская компенсация первоначальной растерянности от незнакомой жизни и мучительного опасения, а вдруг я что-то не так делаю. И тут же что-то еще более русское, залихватское и хамоватое, что-то вроде мы им еще покажем, знай наших.
Но все-таки я упорно приходил на эти свидания с родиной, особенно в первые месяцы. Приходил отчасти и потому, что подчас мною овладевала ужасная, полноценная островная скука, незаметно переходящая в тоску. Я начинал томиться в своем добровольном гетто, в ополовиненном окоемом тесном мирке. Я вспоминал запах уже почти просушенного сена на заливном лугу, еще не собранного в копны. Или меня начинал преследовать вкус свежего супа из только собранных белых грибов. И, конечно, я скучал по родной речи, пусть на мой слух и варварски звучавшей из уст этих затрапезных туристок. Ну не варварски – скажем мягче, по-детски, сплошь с ласкательными суффиксами. И слова они произносили причудливые: свою пляжную обувь они называли шлепками, вместо фотографироваться говорили фоткаться. А как-то я услышал из уст одной слово макарошки, и не сразу понял о чем речь, пока не догадался – о местной тонкой лапше.
Я лениво думал о том, что не будь в России смен времен года – как здесь, в тропиках, – то и русской литературы не было бы. Ни Метели, ни Хозяина и работника. И не ходи барышня в августе под видом крестьянки по ягоды, так, поди, и сидела бы в девках. И не было б романса одного из родителей Пруткова про цветики степные, колокольчики мои. И леса не были б по осени одеты в багрец и золото. И речка б не блестела подо льдом. И мальчик не застудил бы пальчик. Да что там, и Вешних вод не было бы, и грачи не прилетели бы, и ласточка с весною не шмыгнула бы в наши сени… Короче, меня догоняла ностальгия. Ностальгия, о которой не сам ли я как-то говорил Ивану, что чувство это химерическое, идет от слабости и душевной лени, от распущенности фантазии и похотливости воображения.
Или, лежа на песке, я размышлял, отчего многие сочинители, рожденные на берегу в приморском раю, едва услышав в себе шепот призвания и почувствовав робкое шевеление таланта, неизменно бежали в большие прокопченные города. Так уехала в Москву вся пишущая Одесса, и алжирский средиземноморский француз Камю при первом удобном случае сбежал в Париж. Ну, конечно, конечно, в столицах легче выдвинуться и прославиться. К тому ж там выставочные залы, консерватории, издательства. Но это – универсальное правило, оно таково же и для любого провинциала с хуторка в степи. Приморский же юноша в особом положении – потеря с морем связи для него много болезненнее, чем побег без оглядки из ненавистного захолустья или от идиотизма деревенской жизни. Здесь нужно искать причины метафизические, и, кажется, эти юноши не выдерживают как раз этой приморской окромсанности мира: за спиной у тебя земля, занимающая не весь мир, как положено, но лишь половину мира, а перед лицом постоянно бескрайний океан, зовущий стать моряком, путешественником и героем, на худой конец поэтом. И кто знает, скольких одаренных юношей сманила водная стихия, и останки скольких неведомых гениев покоятся на дне морском. Впрочем, разрыв с устойчивым родным берегом все равно помешал бы им осуществиться в литературе, и первоклассных или даже просто хороших писателей-моряков можно сосчитать по пальцам: Конрад, Мелвилл, которого моряком можно назвать с натяжкой, юнга Жюль Верн да наш Станюкович. Зато уж заматерев и заработав Нобеля, когда писателю, по выражению наших футуристов, нужна только дача на реке, можно вернуться к морю, поселиться в Ялте на горе или на окончании Ки-Вест. Или вот здесь, на тихоокеанских островах. Как я да Гоген. Одна печаль: я так и не стал писателем, и Нобеля, скорей всего, уж никогда не получу.
Весть о страшном гибельном цунами на Юге, в Тихом океане недалеко от нас, на островах Индонезии, сообщил мне по почте как раз Иван, мой старинный приятель еще по Москве, серб по матери, по отцу – из терских казаков, его русский дед некогда был в белом движении и после Галиполи осел в Белграде. Иван писал, что неистовой силы ветер на островах вырывал с корнем деревья и сносил крыши домов, разрушил все приморские кафе и веранды, на берегу нашли сотни мертвых тел – в большинстве русских туристов, а несколько тысяч человек пропали без вести. До нас стихия добралась лишь в виде нестрашных двухметровых волн, соскучившись, видно, гулять по просторам широкого, но мелководного Сиамского залива.
Иван был некогда в Белграде английским переводчиком, в Москве – спекулянтом электроникой, а нынче держал в Паттае ресторан сербской кухни под названием Nostalgi. Он неизменно подписывал письма мне Vania Pattayskiy, клавиатуры с кириллицей у него не было. Но русским языком и грамотой он владел, правда, писал по-русски с ошибками, а говорил, подчас применяя забавные сербские обороты. Скажем, он всегда говорил вместо нельзя – не можно, вероятно, на Балканах слово нельзя неупотребимо. Фамилия же его была никак не Паттайский, конечно, но – Тихонов.
Уже из сказанного можно заключить, сколь примечателен был этот серб. Примечательным он был и в прямом смысле, не заметить его было трудно. Иван был огромного размера толстяк весом никак не меньше ста восьмидесяти килограммов и обладал при этом почти детской обманчивой невинности лицом и хитренькими глазками над розовыми подушками щек. У него жила в Сербии обильная родня по материнской линии, с которой он не хотел иметь ничего общего и связей не поддерживал. Он тяготел к России, где тоже была родня по линии отцовской, казачьей. Был и наследственный дом в Пятигорске, но в нем обосновалась двоюродная сестра Анна, единственная из родственников, с кем у него сохранялись теплые отношения. Дом у Ивана когда-то был и в Белграде, точнее полдома, но чтобы избежать тяжб с родственниками, он от этой недвижимости избавился. И оказался, как и следует истинному цыгану жизни и мира, бездомен.
Если б он не был столь доверчив, к тому ж испорчен кое-каким, но интеллигентским воспитанием, то его можно было бы назвать международным авантюристом. Сам про себя он так и говорил, совсем как Герман: я – игрок, а вся жизнь – игра. Можно о нем было и так сказать, судите сами: по основной специальности он был вовсе не переводчик, а режиссер массовых действ, закончив после гимназии театральный институт в Белграде. Английский язык был второй его специальностью – ускоренные курсы перевода при белградском же Институте лингвистики. Когда-то он служил менеджером по связям с артистами в Белградском варьете. Был переводчиком в Будапештском интуристе, где связался с местной мафией, с помощью которой удалось справиться с бандой арабов, перекупщиков международных железнодорожных билетов. Но его влек самостоятельный бизнес. Желательно опасный. Когда я с ним познакомился в Москве, он, будучи связан с сербскими националистами, торговал электроникой скорее для отвода глаз, на самом деле посредничая в подпольной торговле стрелковым оружием, закупавшимся на Кавказе и переправлявшемся контрабандой на сербские Балканы через Грецию и Македонию. Этот бизнес иссяк вместе с американскими бомбежками Белграда. Но оставаться торговцем электроникой было дело для него слишком рутинное. К тому ж он не был даже в доле, так что почти ничем не рисковал, что было, конечно же, скучно. Да и не по нему было сидеть наемным менеджером в душном московском офисе, принимая факсы и телефонные звонки. Вот тогда-то он и продал свои полдома на Балканах да еще дачку на Адриатике и вложился в бизнес по торговле автопокрышками в Турции.
Пожалуй, это был единственный оседлый период его жизни.
Дело в том, что тогда он, будучи уж сорока лет, впервые женился. Избранницей его стала очаровательная и добродушная шалава с прелестной располагающе доброй улыбкой, не знаю, где он ее подцепил, в ночном клубе не иначе. Это была высокая, с отменной сильной фигурой полуеврейка с пикантными рысьими глазами, из Узбекистана, бездомная, как и сам Иван, по имени Ольга, Иван произносил ее имя Олга, поскольку в сербской азбуке не предусмотрен мягкий знак. У нее оказалась чудная беленькая маленькая дочка, что Ивана тоже вполне устраивало, и в дополнение к девочке они завели угрожающего вида немецкую овчарку, добродушную, как и сама хозяйка.
Я был на их свадьбе в стекляшке на Яузе.
Подвенечное платье было к лицу смуглой новобрачной, Иван же был при галстуке.
Они сняли милую двухкомнатную квартирку на Филях и жили радушным домом в счастье и относительном благополучии. Он занимался своим турецким бизнесом, она – промышляла в рекламном агентстве. Все бы хорошо, но Олга оказалась неисправимой наркоманкой и, соответственно, не обладала повышенным уровнем моральной ответственности и обостренным чувством супружеского долга. Впрочем, Иван не был ревнив. Ольга имела то, что наркоманы называют заныр, то есть потаенную квартирку возле Белорусского, ее нанимала милая компания безобидных друзей-наркоманов откуда-то из Тамбова, что ли, членов вокально-инструментального ансамбля Кладбищенские будни, исполнявшего по ночным притонам песни собственного изделия в стиле hard rock. И молодая жена Ивана, сдав дочку в детский сад на неделю, пропадала на три-четыре дня, но после умеренного передоза, истомленная бесконечным групповым сексом, в котором, чаще всего, выступала единственной подругой всего певческого коллектива, звонила мужу. Иван приезжал на такси и забирал супругу домой. И с неделю Олга была образцовой женой, пока ломка не обрывала идиллию, и вскоре дело кончилось тем, что она объявила о разрыве. Ольга честно объяснила, что уходит от Ивана не потому, что он плох, он, напротив, замечательный, но – пора выходить замуж за лидера кладбищенской группы, и на том следы ее теряются.
Как раз в то самое время оборвался и турецкий бизнес – партнер в Анкаре кинул Ивана. Остававшихся у того денег хватило долететь до Таиланда и, чуть поболтавшись на мелких подсобных работах – он какое-то время работал монтером-электриком, но дважды сверзился со стремянки, – он смог обзавестись по дешевке маленьким ресторанчиком неподалеку от паттайского отеля Park Resort. Уличная эта корчма, передняя стенка которой была из циновок, Иваном рассчитывалась на туристическую русскую бедноватую и прижимистую провинциальную публику, и над шалманом развевались сербский и российский флаги, а из динамиков магнитофона лилась кромешная советская эстрада. Из Белграда был выписан и повар, он, впрочем, был по крови венгр, и в таверне к местному разливному пиву стали подавать преимущественно гуляш с паприкой.
Обосновавшись, Иван, страдая ностальгией по славянским беседам – с тайцами о высоком не поговоришь, да и венгр был угрюм и нем, – принялся старательно звать меня в гости, и в какой-то момент я взял билет на самолет до Бангкока. Я сидел у Ивана в ресторане, мы тихо хором напевали Buy-buy love, buy-buy happiness из любимого обоими фильма All that jazz – во всей округе спеть за столом этот нехитрый репертуар ему оказалось не с кем.
Правда, было у Ивана несколько завсегдатаев. Один – поп, командированный в местную православную епархию из киевского филиала РПЦ. Поп был еще относительно молод и утверждал, что если дать тысячу бат, то здесь любая пойдет. Как всякое обобщение, и это хромало: Паттайя, конечно, большой бордель, но попадаются тайки и подороже, не говоря уж о габаритных на фоне их девушках из Украины и с Молдавии. Заглядывал и один сингх в красной чалме, но этот был – ненадежный собеседник, он то и дело пропадал по своим коммерческим делам, занимаясь, кажется, экспортом китайского машинного масла в соседнюю Бирму. Самым верным посетителем был англичанин Джим, но Ваню с его славянской широтой смущало, что этот самый Джим из Бирмингема рассказывал о себе неохотно и весьма туманно. Он утверждал, что летал на американских самолетах бортовым механиком, но однажды, когда случилось спускать на воду Ванину моторную лодку, оказалось, Джим ни черта не смыслит даже в лодочных моторах. Иван считал Джима английским шпионом на пенсии, и действительно – Джим тихо и нешироко жил со своей восемнадцатилетней содержанкой тайкой в скромной квартире; постепенно выяснилось, конечно, что в Лондоне у него есть старая жена и взрослый сын, а в соседнем городке – еще одна жена, тайка, уже с двумя детьми, к которым Джим вскоре и вернулся.
Слушая его рассказы о том, как он рыбачил на спиннинг на реке Квай и к вящему ужасу окрестных крестьян выпускал улов обратно в воду, я склонялся к тому, что Джим просто-напросто какой-нибудь беглый инженер или банковский клерк, решивший после шестидесяти пяти напоследок глотнуть хоть немного воздуха воли. Что ж, такими эскапистами, англичанами или немцами, полны Гоа, Маврикий, Мадагаскар, Бали или Бора-Бора. И то: сколько вам в шестьдесят пять придется отвалить в Лондоне или во Франкфурте-на-Майне за смазливую шестнадцатилетнюю девчонку, чтобы она согласилась с вами жить, ласкать и ублажать, а по утрам ходить на рынок. И при этом еще ухитриться не угодить в тюрьму…
Иван тоже имел одну за другой двух жен-таек. Вторая жила в недалеком, тоже приморском городке и родила ему сына. И Ваня очень гордился своим первенцем, показывал то и дело его фотографии, на них был изображен малыш с умилительными азиатскими глазками на круглой славянской рожице.