– …И заметьте – явилась-то она вовсе не ко мне. Ко мне ее уже потом измученные секретарши послали… Мания преследования, отягощенная комплексом вины. Явилась в «Кворум» – сдаваться.
Отсюда, с Сашкиной террасы, если сесть боком к Иерусалиму, – а Доктор-то как раз таким образом кресло развернул, чтоб видеть и быстро темнеющую, похожую на холку жеребенка щетину леса на гребне Масличной горы, и еще залитые солнцем черепичные крыши нового района, – отсюда было особенно приятно проводить в тишине уходящий день…
Минут сорок назад он вернулся из Иерусалима и, приняв душ, заглянул к Рабиновичу, где застал небольшое общество.
– Что значит – сдаваться, – спросил Сашка, – и почему?
– Нет, серьезно. Властям. Для нее израильские власти – это «Кворум». Репатриировалась три месяца назад. Детский врач. Поняла сразу, что экзамен на лицензию работать по профессии она не сдаст. Ну и решила дать взятку чиновнице Министерства здравоохранения.
– Логично, – заметила писательница N. – С чего ты взял, что она сумасшедшая?
– Слушайте, я вам излагаю версию, рожденную ее больным воображением. Рабинович, плесни-ка мне винца. Спасибо… – Доктор отпил глоток из своего бокала и поставил его на стол. – Двадцать семь тысяч шекелей.
– Откуда такие деньги у бедной репатриантки?
– Продала квартиру на Васильевском острове. Очнись, несчастный, это мы пять лет назад были бедными репатриантами с двадцатью кило на брата и справкой из ЖЭКа, что ремонт нашей же квартиры, которую мы сдаем государству, нами оплачен. Нынешние приезжают с тугими карманами.
– Ну, так, – детский врач, – вернула его в русло рассказа писательница N.
– Такая, между прочим, субтильная блондиночка, говорит внятно, продуманно и как бы держит себя в руках (ленинградская выправка-с), но невероятно возбуждена и требует, чтобы ее арестовали.
– Убила чиновницу, – предположил Сашка спокойно.
Все наперебой стали предлагать, предполагать, измышлять преступления, совершенные субтильной блондинкой, детской врачихой.
– Ах, какой детектив можно сварганить, – сказала писательница N. Замечание в высшей мере праздное, детективы не привлекали ее никогда.
– Ма-ась, напиши! – подхватила Ангел-Рая.
– Вы мне дадите рассказать? – поинтересовался Доктор.
– Рассказывай, рассказывай!
– Слушайте, вещь поразительная… Поскольку больная еще не окунулась, так сказать, в местные реалии, еще не омылась в горьких водах тутошнего молока и меда, версия ее грешит – скажем так – психологическими неточностями… Чиновница Министерства здравоохранения ничего не смогла сделать, что, в общем, вполне вероятно – там в комиссии сидят церберы, похлеще, чем в ВАКе. И эта чиновница… обратите внимание на прокол в версии: оказалась честной и вернула деньги.
– Да, это серьезный прокол… – задумчиво согласился Сашка.
– А дальше идет типичный бред: она вышла от чиновницы, села в такси и забыла там кошелку с деньгами.
– Кошелку?!
– Ну да, полиэтиленовый мешочек из супермаркета, в который была завернута пачка сотенных… И вот что любопытно: о деньгах она не говорит, они ее как бы не интересуют. Навязчивая идея: она преступна, нет ей прощения, ее разыскивает полиция, за ней следят, ее схватят с минуты на минуту, и она готова понести наказание согласно уголовной статье законодательства государства Израиль.
– Бедная… – тоненько вздохнула Ангел-Рая.
– Зачем же она явилась в «Кворум»? – спросила писательница N.
– Я же говорю: сдаваться. В полицию идти сама боится, языка не знает… Серьезная, бледная, коллега, доктор, – очень вразумительно все рассказывает, ни разу не сбилась.
– А деньги-то, деньги! – воскликнули все разом.
– Друзья, вы спятили, – доброжелательно заметил Доктор, отпив глоток из бокала. – Я вам объясняю: больная одержима манией преследования, не давала она никаких денег, больное воображение. И вот вам доказательство: она о них и не говорит. Деньги, взятка чиновнице, забытая в такси кошелка – предлог, обслуживающий манию преследования, плюс тяжелый комплекс вины.
– Ну, и что – ты? – спросил Рабинович.
– Ну-у… я провел сеанс психотерапии. Объяснил, что она нездорова, нуждается в отдыхе и медикаментозном лечении. Все время обращался к ней – «коллега»… Вы же, говорю, сами понимаете, коллега…
– А анкетку свою инквизиторскую давал заполнять? – поинтересовалась писательница N. с плохо запрятанным ехидством.
Доктор внимательно и ласково взглянул на нее. Умница, он ее инстинктивно остерегался, и даже предполагал, откуда следует ждать удара.
– Ну что ты! – проговорил он укоризненно. – Моя анкета предназначена для психически здоровых людей.
Разумеется, он подсунул блондинке анкету. Та рассеянно ее прочла. На наводящие вопросы о самоубийственных мыслях ответила твердо: везде обвела слово «нет» маленькими аккуратными кружками.
14
Нелепое, бездарное существование! Ничто не в радость. Взять давешний случай: неожиданно выяснилось (на уровне сложных подсознательных процессов), что Витя – владелец автобуса. Ну хорошо. А зачем его по почте-то посылать, на другой конец города?!
К тому ж он забыл в автобусе все свои вещи, в том числе – концертные туфли, и теперь на спектакль должен идти в одних носках омерзительно зеленого цвета с какой-то седой искрой… Господи, с тоской подумал Витя, да что ж я за мудила-то?! Ведь я мог элементарно перегнать его, и все. В крайнем случае постоял бы этот автобус в театре, на лестничной площадке между третьим и вторым этажами, там и Хитлер футляр от своего контрабаса держит…
Ну что теперь делать, заметался он, может, у Хитлера туфли одолжить? Все ж группа контрабасов стоит не на виду, и Хитлер – это все знают – хорошо к нему относится. Это с одной стороны. С другой – как можно оставить еще живого человека в носках?
Он вообразил явственно, как рекламную картинку: стоит Хитлер в носках и сосредоточенно наяривает партию контрабасов в «Русалке» – «Вот мельница, она уж развалилась…».
Хитлер исполнял куцую партию контрабасов вдохновенно, переступая по-балетному с пятки на носок – бедный, бедный человек, вытягивающий из толстых жил этой паскудной жизни свои мелкие стыдные радости…
Через мгновение Витя понял, что проснулся.
Он застонал от отвращения и, вспомнив сон, засмеялся. И долго смеялся квохчущим истерическим смехом, лежа на спине и вытирая краешком пододеяльника сбегающие к правому уху слезы…
Надо будет рассказать Зяме этот дивный в своем идиотизме сон. И когда наконец ему перестанет сниться нежный дурак Хитлер?
Потом он довольно долго соображал: день сейчас или ночь – в комнате, как обычно, стояла кромешная тьма. По натуре типичный крот, Витя обожал темноту, зашторенность, отделенность от мира. Невыносимой пыткой было для него выйти в ослепительный дневной свет побережья. Настоящее чувство комфорта он испытывал, только сидя в своей кондиционированной комнате с наглухо задраенными люками.
– Могила, – сказал он себе вслух, – вот будет самое уютное твое прибежище.
Он включил ночник над головой и глянул на часы – восемь вечера. Накануне, отсидев ночь за компьютером, он отвез готовые полосы Штыкерголду, получил очередную порцию претензий и брани на русско-польском диковинном наречии, заехал в «Гринберг» отовариться на всю неделю, потом смотался в банк оформить кое-какие бумаги на получение немецких марок и наконец, совершенно обессиленный, приехал домой. Юля была вне себя: как он смеет так надолго оставлять ее одну.
– Я ж тебе, как сс-собака, звоню с каждого угла каждые пять минут! – огрызнулся он.
– А если за эти пять минут я умру? – спросила она не без кокетства.
– Так умрешь, – устало ответил он.
Потом он приготовил ей кашу, отварил картошки, вытащил курицу из морозилки, чтоб оттаяла. Смерил Юле давление: терпимо; закапал ей капли в глаза…
И тогда лишь завалился спать. Спрашивается – какого черта он проснулся?!
Впереди была ночь, ночь – любимое время жизни, спасительная тьма… Но не тем, холодным сном могилы. А хоть бы и тем – какая разница, и кому ты нужен, старый мудак…
Тихо скрипнула дверь, Луза легчайшим прыжком взмахнула к нему на грудь, стала топтаться и урчать. Красотка, мерзавка…
Луза хотела любви, и от злости и неудовлетворенности – как любая баба – вела себя скверно. Лузу надо было бы кастрировать. Или стерилизовать. В общем, произвести над ней какое-то надругательство. Но Витя обожал эту сумрачную, облачной красоты кошку и жалел ее, тем самым обрекая на периодические страдания. Да, на страдания. Вот – квинтэссенция любой любви, подумал он, слушая урчание своей кошки…
– Лу-за! – позвал он писклявым голоском дебила, каким обычно разговаривал с нею. – Лу-зоц-ка! Кусать хоцес?
– Витя, встань уже, сколько можно валяться! – сказала тетка.
Она стояла возле кровати – крошечный Бетховен, – терпеливо дожидаясь его пробуждения. Ах, это она впустила Лузу! Это она его разбудила. Ей, понимаете ли, скучно…
– Витя, встань уже, сколько можно валяться! – сказала тетка.
Она стояла возле кровати – крошечный Бетховен, – терпеливо дожидаясь его пробуждения. Ах, это она впустила Лузу! Это она его разбудила. Ей, понимаете ли, скучно…
– Что у меня за жизнь! – сказала тетка. – Я не имею с кем слова сказать.
– Слушай, – закипая, начал Витя, – у тебя две русские программы! Я плачу за эти чертовы кабеля прорву денег, чтобы ты смотрела их круглосуточно и не выгрызала мне мозг!
– Так что мне за удовольствие слушать других! – возразила она смиренно. – Я люблю, чтоб слушали меня…
Кстати, надо бы оплатить счет из телекомпании. Он уже получил тот последний, предупредительный залп с картинкой, где изображено, как судебные исполнители выносят из квартиры телевизор…
– Встань уже! – повторила тетка. – Закапай глаза. И свари наконец человеческий бульон.
– Зачем тебе на ночь бульон! – возмутился он.
– А что, завтра мне кушать уже не надо? – резонно спросила Юля. И она права. Кормилица, благодетельница, – живи вечно, старая калоша…
Он встал, покормил Лузу, закапал тетке глазные капли, разделал курицу и, пока она варилась, вяло смотрел по российской программе свару депутатов на каком-то заседании Думы.
Это была другая жизнь, давно уже для него чужая. Но тетке было интересно все, она принимала к сердцу эти свары, эти лица, знала ведущих всех программ и разговаривала с ними, бранила и учила, как толковее беседовать с приглашенными в студию очкастыми демократами и бородатыми русскими патриотами, похожими на бнейбракских раввинов.
В израильской политике она разбиралась так же хорошо, как и в российской, потому что регулярно прочитывала ведущую газету «Регион».
Кстати, она была третьим и последним читателем культурологических статей Левы Бронштейна, преданно дочитывая их до самого крайнего с конца предложения.
Так пятилетний ребенок, научившийся вчера складывать буквы, истово и громко прочитывает все вывески, не вдаваясь в их смысл.
«Абстрагированный текст протоуайльдовских эссе, приправленных цитатными специями галлюциногенных оксфордских эрудитов, но не нуждающихся в диэтиламиде лизертиновой кислоты (LSD), дабы убедиться во всеобщем эквиваленте мистицизма с его пламенеющим духовидением, – громко читала Юля, – оглохнув от похмельных эффектов своих нарративных зверей-резонеров, превозмогая дольмены литературной психоделики и роняя картезианскую слюну на тримальхионовой обжираловке компедиума лукавых, выходит, пошатываясь, держась за дверной наркотический косяк».
Дочитав и перевернув страницу, Юля убеждалась, что автор сказал все, что хотел, снимала очки и говорила удовлетворенно:
– Серьезный молодой человек. Витя, я тебе говорю – он умный, как наш дядя Муня. Ты помнишь дядю Муню? Того тоже, бывало, не остановишь, особенно перед припадком эпилепсии, не дай Бог никому и не про нас будь сказано!
По сути дела, это восьмидесятипятилетнее существо не умолкало ни на минуту и было переполнено жизнью еще лет на семьдесят.
Наконец Витя опять влез под одеяло, накрылся с головой, ушел, закуклился, затих…
За дверью еле слышно (он велел убрать звук) лопотал и напевал, перебивая сам себя, телевизор – Юля переключала каналы…
Вдруг потекло «Лебединое озеро»… играно-переиграно, знамо наизусть.
Кронос постучал по пульту палочкой и сказал:
– Еще разок, попрошу!
Они заиграли этот вихреобразный пассаж первых скрипок из третьего акта «Лебединого озера». Витя сыграл все филигранно, явственно ощущая подушечки пальцев, резво перетаптывающиеся по струнам. Хорошо, что он проставил собственную аппликатуру, более удобную для его маленькой руки.
В первом ряду в пустом темном зале сидел главный дирижер и смотрел на всех в бинокль, переводя окуляры с одного оркестранта на другого. Поэтому несчастный Хитлер был так бледен – он до судорог боялся любого начальства. При его обстоятельствах он всего боялся…
Витя подумал про дирижера – экзаменует, блядь! Ну все, теперь они меня попрут…
15
– Итак, после рекламной паузы мы продолжаем вещать из шестой Иерусалимской студии.
Сема Бампер бодро и привычно врубился в эфир.
– Напоминаю: в эфире – передача «Скажем прямо!», у нас в гостях известный экономист, профессор Иерусалимского университета и постоянный обозреватель газеты «Регион» Ишайя Ганобер, который любезно согласился ответить на вопросы, жгуче интересующие наших радиослушателей. Господин Ганобер, вы готовы продолжить?
Мягкий, суетливый голос: «Да, да, пожалуйста. У нас не так много времени, я хочу ответить всем!»
– Тогда я включаю открытый эфир. Пожалуйста, кто следующий на связи?
– Але! Я Миша из Кфар-Сабы, я хотел…
– Пожалуйста, Миша, кратко и точно формулируйте ваш вопрос.
– Я хотел узнать – сколько я буду платить за квартиру через пять лет?
Сема Бампер и господин Ишайя Ганобер дружно замялись, замычали, затоптались в эфире…
– Э… э… видите ли, это некорректная постановка вопроса. Вам никто не сможет точно сказать… Все зависит от индекса цен.
– А приблизительно?
– И приблизительно никто не скажет, – профессор Ганобер стал раздражаться, – существует такое понятие, как индекс цен, который, в свою очередь, зависит от многих и многих экономических показа…
– Ну а так, вприкидку?
В общем, радиослушатель Миша из Кфар-Сабы оказался то ли занудой, то ли идиотом. Но он был решительно настроен выдоить из профессора Ганобера хоть что-то по интересующему его вопросу.
– Ну хоть на глазок?
– Послушайте, нас ждут еще многие, кто хочет задать господину Ганоберу вопрос по существу.
– Ну, вот я по существу!
– Так, пожалуйста, – воскликнули оба – ведущий и экономист, а Ишайя добавил: – Только формулируйте правильно.
– Ну хорошо… Я хочу знать – хоть от фонаря – сколько я буду выплачивать банковской ссуды за квартиру через пять лет.
Сема что-то неразборчиво закудахтал, а Ганобер проговорил вдруг твердо и зло:
– Хорошо. Если вы мне сейчас – от фонаря – скажете, сколько через пять лет будет стоить дюжина яиц, я вам скажу – от фонаря – сколько вы будете платить за квартиру!
На две-три секунды эфир заполнило прерывистое дыхание Миши из Кфар-Сабы, наконец он выдохнул:
– Ой, вы меня пугаете!..
– Боюсь, что наше время истекло. Благодарю вас, господин Ишайя Ганобер, благодарю всех, кто принял участие в на…
– Так что, я не понял – готовиться к худшему? Оказывается, звукооператор Костя забыл отлучить от передачи Мишу из Кфар-Сабы, и тот, неудовлетворенный и испуганный, продолжал, как на духу, обживать эфирное пространство:
– Ничё себе, да, – бормотал он, – мы там жили не тужили, у меня в Петрозаводске квартплата шестнадцать рублей была – это с телефоном, свет, газ, да…
Сема щелкнул рычажком на пульте управления и сказал: «Костя, выруби этого козла!»
Но от раздражения перепутал рычажки, отключив именно связь с Костей, сидящим за толстым стеклом. Зато последняя реплика свободно выпорхнула в свободный эфир.
– Кто – козел? – спросил Миша из Кфар-Сабы. – Да ты сам козел, со своим экономистом! Экономист, бля, не знает, сколько яйца стоят!
Наконец, судорожными пальцами Сема переключил нужные рычажки, в эфир полилась идиотская реклама: «Пришло время вам купить матрац фирмы „Аминах“ – матрац с ортопедической поддержкой! Дайте же отдых вашей уставшей спине! Матрац „Аминах“ – вот залог успеха в вашей карьере!» – и сладко и витиевато, на мелодию «Арии индийского гостя», вступил тенор: «Не счесть матрацев фирмы „Амина-ах“, не счесть расцветок радужных и пестрых, на складе фи-ирмы „А-ми-на-ах“…»
– О Господи, – вздохнул Сема Бампер, – и все эти мучения – за три копейки.
– Вам не повысили зарплату с первого? – спросил, поднимаясь из-за стола, профессор Ганобер.
– Эти сволочи? Да они удавятся! Ничего, вот мы с пятнадцатого забастуем, посмотрим – что они запоют… Гриша Сапожников уже палатку приготовил… Яша, не забудь свой кейс. Спасибо, что пришел, и извини за накладки…
– Не за что, – проговорил Яша, собирая свои бумажки в портфель.
– Слушай, – Сема слегка поколебался, – а если серьезно: действительно невозможно хоть приблизительно определить – сколько я буду платить лет через пять за свою чертову двухкомнатную дыру?
Он бросил взгляд на бумаги на столе: «Ой, е…! Объявление забыл! Яша, извини, созвонимся! Костя, быстренько выруби этого козла с „Аминахом“!»
Профессор Ганобер выскользнул из студии, помахав Семе кепкой, сладкая реклама «Аминаха» оборвалась, и в наступившей тишине Сема сказал:
– Ну а теперь, дорогие друзья, – необычное объявление! Прошу внимания! Водитель тель-авивского такси Эли Машиах обнаружил на заднем сиденье своей машины сверток с весьма солидной суммой денег. Поскольку в этот день ему пришлось возить нескольких пассажирок, он предполагает, что забыла сверток с деньгами новая репатриантка, блондинка невысокого роста. Блондинка, отзовитесь! Позвоните по телефону, и благородный таксист вручит вам вашу пропажу: ноль три, шесть пять восемь, девять семь, шесть четыре, повторяю…