Первый взрыв раздался на крыше Сашкиного коттеджа. Рвануло синим, зеленым и золотым, что-то пронеслось над головами, крутясь в воздухе и сея красно-желтый огонь, и рухнуло в овраг, где рвануло еще раз, сильнее.
Женщины страшно закричали.
Тут надо кое-что пояснить.
Боюсь, я слишком часто употребляю эту вышеупотребленную фразу. Но пояснять действительно приходится.
Особенности нашего непростого региона в том, что взорваться, именно – взлететь на воздух и приземлиться уже в неукомплектованном виде – у нас можно когда и где угодно: на автобусной остановке, с которой ты мирно каждое утро едешь на работу, на рынке, в тот момент, когда ты вертишь перед носом пучок петрушки, на пляже, где собственная трехлетняя дочка зарывает тебя в горячий песочек, в своей машине, от которой ты на минутку отошел – купить сигареты.
Вот поэтому-то здесь и написано не «дамы завизжали», а «женщины страшно закричали». Потому что рвануло по-настоящему, и золотая смерть пронеслась над головами, посыпая террасу фиолетовыми брызгами.
И прошло еще минуты две, пока все не осознали, что это веселый пиротехник Тихон, близнец миллионера, незаметно исчезнув с террасы и достав из машины заготовленные им сюрпризы, со двора швырнул первую шутиху на крышу дома. Ура!
Перепуганный Доктор (он уже успел сбегать домой за сердечным для своей, чуть не умершей от потрясения, жены) отозвал Рабиновича в сторонку и тихо спросил – нельзя ли этого козла отослать с нарочным в пустыню? Встревоженный Рабинович, который на тот момент еще помнил о завтрашнем Судном Дне, расстроенно ответил, что все вообще идет не по плану: миллионер не мычит и не телится, и мрачнеет, и Таньку пожирает совиным глазом, а пиротехник, наоборот – вошел, сука, в азарт, и тоже из-за Таньки.
Он еще взорвет весь город к чертовой матери. Сука.
Отозвали посоветоваться Ангел-Раю, которая при миллионере находилась неотлучно, как сестра милосердия, а точнее сказать – как акушерка, принимающая роды. Тяжело шли роды. Миллионер полулежал в кресле и шумно отдувался. Уже и схватки кончились, а деньги все не показывались. Ангел-Рая опасалась даже – не придется ли щипцами тащить. Или, не приведи Бог, кесарить.
Когда Рабинович с Доктором отозвали ее и спросили – не отключить ли козла-пиротехника, она сказала кротко:
– Еще не время. Отключите Таньку. Уведите ее, уложите в постель, расскажите сказку. И заприте… Я не могу так работать, он все время на нее смотрит и отвлекается. – Потом лицо ее озарила нежнейшая улыбка, и она сказала: – А здорово рвануло, правда, мальчики?
Но Танька покинуть общество не захотела, уперлась, как упирается в зоопарке ребенок, не желающий уходить от клетки со львом. Она, как Буратино, единственная пришла в восторг от «чудненького салюта» и просила еще и еще. Пиротехник Тихон уже положил ей руку на плечо, норовя ощупать – что там еще имеется пониже.
Но тут и миллионер тяжело поднялся из кресла и, слишком уверенно ступая, подошел к Таньке. Оба близнеца – мрачный миллионер и веселенький пиротехник – с двух сторон горячо принялись убеждать в чем-то Таньку Голую, которая хохотала и просила «еще салютику!». Оба уже придерживали ее за задницу один за правую, другой за левую половинки. Она – святая душа! ребенок! – этого просто не замечала.
– Будем бить! – решил Рабинович, наблюдая издали эту картину. – X… с ними, с миллионами!
– Ну погоди, – останавливал его Доктор. – Ну помацают эту дуру за задницу. От нее не убудет. А гостеприимство?
– А воспитание? – горько спросил Рабинович. – Вот я знал, знал, что хорошего не жди. Судный День, старик! Это тебе не День Благодарения…
Опять со свистом взвилось в воздух мохнатое, дьявольски вертящееся, распускающее павлиний огненный хвост, рухнуло в овраг, громыхнуло сине-зеленым. По террасе стлался кипящий туман, как на концертах Аллы Пугачевой.
Пиротехник хохотал и время от времени делал сальто-мортале, всякий раз останавливаясь у края террасы. Танька Голая верещала от восторга. Сквозь клубы театрально-циркового тумана Рабинович различил, как миллионер что-то надел Таньке на пальчик – может, бриллиант. Вот мерзавец!
К весьма озабоченным Доктору и Рабиновичу пробралась писательница N. Она раскраснелась от выпитого, странный блеск азартного удовольствия в глазах очень украшал ее, обычно мрачное, лицо.
– Сейчас полиция приедет, – сказала она. – Мы хоть и на отшибе, но весь город перебудили.
Доктор посмотрел на нее и подумал с тоской: «Все опишет, стерва!» – а вслух бодро сказал:
– Ну, что ж, полиция, мигалка – синий свет. Старые евреи могут греть с балконов свой геморрой…
Сева между тем ввинтился в самую настоящую депрессию. Он ходил от одного к другому и жаловался на совершенно невозможную жизнь, на невозможность продолжать эту собачью жизнь.
– На хрена мне танкер, мать еття? – допытывался он. – Все равно все сдохнем!
С ним все соглашались.
Вообще-то многим из присутствующих перестала нравиться ситуация на террасе. Кое-кто из гостей покинул общество, не желая давать показания полиции. А в том, что аборигены, уж конечно, полицию вызвали, никто не сомневался.
Шел первый час ночи. Неуемный близнец-пиротехник одну за другой подбрасывал высоко в воздух какие-то, похожие на ручную гранату, предметы, они рассыпались в небе сине-красными брызгами, чем-то напоминая цветы на полотнах пуантилистов, а потом черной бомбой валились в овраг, где страшно рвались. Клубы дыма поднимались со дна оврага, причудливо свиваясь в неприличные фигуры. Когда над головой художника, мужа писательницы N., проплыли фигуры двух собак в недвусмысленных позах, он отметил, что искусство пиротехники со времен его детства достигло значительных успехов.
В пьяной эйфории пиротехник Тиша выкрикивал Таньке в лицо ошметки каких-то цирковых реприз, тянул ее к себе и объяснял, как им будет хорошо, если она «составит компанию». Близнец-миллионер хватал ее за руки, мрачно что-то бормоча, очевидно тоже про компанию. Несколько раз он лягнул ногой брата-пиротехника.
– Сейчас подерутся, – сказал Фима, – смотри, а ведь близнецы обычно дружат.
Какое там дружат! Они уже набычились оба, и каждый тащил Таньку к себе.
Следовало что-то предпринять. Женщины уже сбежали с террасы. И только Ангел-Рая повела себя странно. Она отошла к дальнему краю террасы, повернулась к обществу спиной, лицом же обратилась к Иерусалиму и застыла, замерла. Сзади можно было принять ее за отрешенно молящуюся. Всем видом она показывала, что не желает иметь ко всей этой мерзости никакого отношения.
Загремел битой посудой опрокинутый пиротехником пластиковый стол.
– Все! – отрезал Рабинович, отодвигая стул с дороги. – В моем доме! Я их миллионы воткну им сейчас…
Но ничего уже не надо было никуда втыкать – близнецы ринулись мутузить друг друга, как голубчики. Причем сразу выяснилось, что один сейчас убьет другого, так как дерется не в пример лучше брата. Пиротехник дрался – как на скрипке играл: виртуозно и вдохновенно. Миллионер в основном пинал его ногами, но уже два раза упал, и ясно было, что в третий раз не поднимется.
Летали стулья, два вообще улетели в овраг, близнец-пиротехник подтаскивал за шиворот близнеца-миллионера к низкому бортику террасы и спрашивал: «Хошь туда? Хошь туда, пидор?»
– Да, – уважительно проговорил Фима, – из близнецов всегда один крепче другого. Интересные ребята.
И тут заверещала трубка радиотелефона, лежащая на подоконнике распахнутого окна. Сашка подскочил к окну и схватил трубку. Полиция, мелькнуло у него.
– Сашенька! – раздался в трубке спокойный и нежный голос Ангел-Раи, который невозможно было спутать ни с каким иным. – Вот теперь пора. Развезите их в разные стороны, мась!
И Рабинович вместо того, чтобы заорать дурным голосом – а он, не отрывая от уха трубки, безумным взглядом уперся в спину Ангел-Раи, молчаливо стоящей на краю обрыва, – вместо того, чтобы сойти с ума, спросил тупо:
– А – как же?..
– Он дал пятьдесят тысяч.
– Как?!! Когда?!!
– Ну… потом, мась, потом. Сейчас оборви это безобразие, прошу тебя. Сил нет.
Сашка с Доктором, Фимой и депрессивным Севой с трудом оторвали пиротехника Тихона от полумертвого Мироши, погрузили в Севин «понтиак», и тот помчал пиротехника куда-то отсыпаться. Сопровождать до гостиницы миллионера Мирошу, избитого и тяжелого, как куль цемента, который Сашка купил для ремонта террасы, отмыть его и уложить в постель вызвался добряк Фима.
– Не задерживайся, Васенька! – неслось ему вслед.
Минут через пятнадцать на террасе остались только Рабинович с верным Доктором, никогда не бросающим друга в беде.
Они и сами с трудом держались на ногах. Но сообща подняли стол и стулья, Сашка даже принес веник с совком и, тяжело кряхтя, подмел пол.
– Сколько закуси! – с горечью проговорил он. – Салаты, мясо, рыба! Гудеть бы и гудеть, как люди… Доктор, все-таки люмпен, он и с миллионами – люмпен, а?
– Может, мясо обтереть? – предложил Доктор. – Сдуй с него пыль.
– Ты что, а микробы?
– А ты и микробы сдуй! Верь мне, я доктор.
– Смотри, а бутылки-то: ни одна не разбилась! Давай выпьем. Черт, ни одного бокала целого… Подожди, я кружки принесу…
Они выпили, посидели в тишине, закусывая квашеной капустой, найденной в холодильнике. В свежайшем просторном воздухе ночи слезились и перемигивались холодные голубые огоньки в окрестных арабских деревнях.
Рабинович вдруг вспомнил про ангельский голос в трубке радиотелефона и, навалившись грудью на стол, прошептал:
– Доктор… слушай… а ведь Ангел-Рая…
– Ну?
– Знаешь, кто она?
– Директор… этого… – Доктор напрягся, но сразу махнул рукой, – да всего!..
– Нет, старик, не-ет! Ангел-Рая… – Сашка подался еще вперед, навалился на миску с квашеной капустой и страшным шепотом сказал:
– Ангел-Рая – Машиах!
Доктор неподвижно и внимательно смотрел на Рабиновича блестящими глазами.
– Баба – Машиах?! Ты сбрендил! Я тебя в психушку упеку.
– Машиах, Машиах! – настаивал Рабинович. – Царь иудейский. Царица.
– Царица – да, – согласился тот. – А Машиах – нет. Верь мне, я доктор…
На горизонте, над невидимой во тьме Масличной горой и горой Скопус висело длинное веселое облако электрического света. Это мерцал и радовался огнями Иерусалим. И небо над ним, подсвеченное бесчисленными желто-голубыми фонарями, было как светлое дрожащее облако, привязанное миллионами нитей к этому, единственному на Земле, месту.
Доктор и Рабинович посидели бы еще чуток и разошлись спать, довольные друг другом.
Но, видно, испытания этого вечера, вернее, этой последней, перед Судным Днем, Ночи Трепета не были исчерпаны.
И в тот момент, когда, разлив себе по последней, они поднесли ко ртам кружки, столб пламени и дыма – отнюдь не библейский, заметим, и далеко не пиротехнический – встал из оврага, взметнулся над террасой и заметался – куда бы податься, как бы перевалить через бортик, дотянуться до деревянных дверей и окон.
Секунды две пьяные и сонные Доктор с Рабиновичем завороженно глядели на этот огненный фонтан.
– Опять – салют? – пролепетал Рабинович.
– Какой салют, дурак! – заорал шальным тенором Доктор, сразу трезвея и холодея. – Горим!!!
Он лучше Сашки держался на ногах и лучше соображал (он вообще был крепче Рабиновича в выпивке), поэтому немедленно ринулся в кухню, немеющими от ужаса руками размотал шланг, которым Сашка поливал обычно цветочки в псевдоамфорах, насадил его на кран и открыл воду на всю катушку. Обливая все вокруг, он протащил по гостиной шланг и вбросил через окно на террасу. А там его подхватил Рабинович и направил струю вниз, в овраг, откуда и произрастал и ширился столб дыма и огня.
На вопли Доктора минуты через три уже сбежалась к Сашкиному коттеджу половина жильцов квартала «Русский стан». Кто-то приволок более длинный шланг, кто-то таскал воду ведрами и тазами.
– Лейте вокруг! – командовал Доктор. – Вокруг, на сухую траву! Чтобы не занялось!
Суматоха, крики, ругань, звон ведер и тазов и неприличное оживление соседей продолжались минут сорок. Когда с пожаром сообща справились, приехала «пожарка», вызванная кем-то с испугу (или все от того же оживления).
Пожарные тоже выкатили огромный шланг и, несмотря на протесты, топая и громко перекрикиваясь на иврите, еще минут пять поливали в гостиной мебель и ковер, а заодно и пол на террасе. Уехали они только после того, как Рабинович подписал, ругаясь, какие-то неведомые бумаги.
К тому же во всем городке погасло электричество. Очевидно, пожар задел проводку.
Мокрые, дрожащие от холода и совершенно очумевшие от всех событий, сидели Сашка и Доктор на террасе в полной тьме и полном одиночестве.
Они давно уже обсудили причины пожара и пришли к выводу, что, конечно, пиротехнические увеселения близнеца Тихона тут ни при чем, скорее всего, виноваты сухая трава и один из окурков Рабиновича, которые он отщелкивает по дурости в овраг. Но заплатит за пожар, конечно же, близнец Мироша. Он за все, сука, заплатит…
Тьма, всеобъемлющая тьма сожрала городок. Доктор и Рабинович едва различали друг друга.
И в этой глухой клубящейся тьме, сверху справа, где должен был нависать Танькин балкон, мерно закачалось мерцающее нечто, нежно-перламутровые семядоли… Рабиновичу сначала показалось, что это одна из дымовых пиротехнических фигур, все еще всплывающих со дна обгоревшего оврага.
Он пихнул Доктора локтем в бок.
– Что там… в углу, – прошептал он, – колышется?..
Доктор поднял голову, сощурился.
– По-моему, задница, – меланхолично проговорил он. Зрение у него было лучше, чем у Рабиновича. – Ага… Это она вышла пожар тушить, что ли… с балкона… Не разберу… полотенечком, кажется, машет…
Танька Голая и вправду вышла принять участие в борьбе с пожаром. Просто, когда все боролись, она нежилась в горячей ванне. А как вылезла из ванной да унюхала гарь, так и выскочила на балкон, и давай полотенцем дым гонять. Дура. Наделала сегодня делов.
– Рабинович, – в бешенстве процедил Доктор, – ну-ка, дай по жопе этой… Маугли!
Но у Сашки просто сил не было двигаться, а тем более в кромешной тьме подниматься на ощупь в Танькину квартиру. Поэтому он набрал воздух в легкие и гаркнул во всю мочь:
– А ну, брысь отсюда!! Пошшшла спать, дура!! Так гоняют приблудных кошек с дачной веранды.
И Танька метнулась испуганно, как кошка, и исчезла. Хлопнула дверью, повернула ключ. С ней никогда никто так не обращался. Впервые в своей жизни она оскорбилась по-настоящему.
– Завтра извинюсь, – пробормотал Рабинович, – скажу, пьяный был… Ой, Доктор, как холодно, холодно и страшно… Это мне все в наказание… Нельзя было затевать свистопляску с партией во Дни Трепета… Потому что – сказано… – Он попытался вспомнить, что именно и где сказано, но не вспомнил и махнул рукой…
– Ты только не уходи, не бросай меня, Доктор… Четвертый час… Посидим до рассвета, а?
Он принес из прихожей два ватных узбекских халата, для себя и для Доктора.
– Вот, – сказал он, – ставил в Душанбе «Чайку»… В Душанбе – рай, старик, знаешь… все плов едят, чай пьют, водку из глиняных чайников… Вот скажи – кому и зачем в Душанбе нужна «Чайка», а?
– Чехов, – ответил Доктор вразумительно. – Антон Павлович… Львы, орлы и куропатки… тоже великая фраза… Слушай, у нас выпить ничего не осталось? Мы здесь дубаря дадим в такой холод. Верь мне, я доктор…
Рабинович поплелся шарить на кухне и принес почти целую бутылку водки «Кеглевич» и непочатую бутыль шотландского виски.
– О! Что положительного в миллионере было, так это, что выпивки много привез. Ты ж понимаешь, мой бюджет от всего этого безобразия треснул бы по швам.
– Принес, принес, наш милый Дед Мороз!
Они разлили водку и, поправляя друг друга грозящим пальцем, дружно исполнили безобидный стишок из студенческой молодости. Сначала хором, потом разделились на голоса:
– Здравствуй, дедушка Мороз – борода из ваты! Ты подарки нам принес, пидорас проклятый?
– Я подарки не принес, – пробубнил Рабинович виноватым басом, – денег не хватило.
На что Доктор резонным тенорком заметил:
– Что же ты сюда приполз, ватное мудило? Чокнулись и выпили. Потом они выпили еще и еще…
Похолодало. Едкий дым от пожара улегся, сполз в овраг. Со стороны Иерихона подул ветер, и небо минут за пятнадцать очистилось, поднялось, вздыбилось, вывернуло весь запас искристых звезд, развесило над центром мира Большую Медведицу со всеми причиндалами.
И только на окраине, ведомая ровным ветром, под пастушьим присмотром огромной тяжелой луны тянулась к Иерусалиму рваная, бледно-серая цепочка туч. На черном небе – звонких и холодных, как хрустальный архипелаг.
Этой горной высокопарной долине, этой вечной драме и вечной небесной игре внимали, словно впервые, мрачные холмы Иудейской пустыни – безрадостный приют Адама, изгнанного Всеблагим сюда из райских кущ.
– Доктор… – тихо проговорил Рабинович, – а ведь мы с тобой сидим – где?
– Где? – строго глядя на него, спросил Доктор.
– В центре Мира… Просто: в центре Мира.
– А я жил уже на проспекте Мира.
– Доктор, ты пьян. Не воспринимаешь…
– Рабинович, можно я пойду спать?
– Нет, нет, прошу тебя! Мне страшно! Я… у меня огромное количество грехов, Доктор.
– А ты иди баиньки… утром встанешь, и все пройдет…
– Нельзя, Доктор! Сегодня последняя Ночь Трепета…
– Да? А я думал, что сегодня – ночь бардака и кошмара.
– Я за все плачу… за все в жизни я плачу… Послушай: если б я был другим человеком…
– Не Рабиновичем?
– Да нет, слушай… если б я был отчаянным рисковым мужиком… Настоящим авантюрным мужиком… я знал бы, – чем заняться…
– Брось, старик, брось! Ты… поставил «Чайку» в Душанбе! Львы, орлы и куропатки… Это нужно людям…
– Есть неплохой бизнес, но он…