– А как ты?
– Не знаю, – ответил Тангейзер честно. – Как рыцарь, я готовился красиво погибнуть при взятии Иерусалима…
– Почему обязательно погибнуть?
– У нас восемьсот рыцарей, – напомнил Тангейзер, – и десять тысяч пеших. У сарацин сотни тысяч первоклассных воинов. Из нас никто бы не вернулся живым… Но сейчас вроде бы и победа, и… даже не знаю. И все-таки я понимаю императора…
– Ну-ну?
– Он умен, – проговорил Тангейзер, подбирая слова, – а умные люди не любят драку ради самой драки. Император и султан – оба мудрецы, обожают науку, поэзию, искусство… Я тоже обожаю поэзию… и потому я на стороне императора.
Манфред сказал одобрительно:
– Ты делаешь верный выбор, хоть ты и молод, а кровь твоя горяча. Умные люди не дерутся без самой крайней необходимости. Когда можно избегнуть… надо избегать. А теперь иди отдыхай. Можешь больше не спать в доспехах, ха-ха!..
– А что султан? – спросил Тангейзер.
Манфред сказал мрачно:
– Нашего императора проклинают патриарх и папа римский, а аль-Камиля проклянут все имамы за предательство ислама. Такова судьба умных людей в наше время! Пока что удостаиваются почести лишь такие тупые мясники, как Ричард Львиное Сердце.
– И еще долго будут, – ответил с тоской Тангейзер. – Значит, я могу завтра отправиться в Иерусалим?
– Можешь, – ответил Манфред. – Но лучше не делай этого в одиночку. И вообще подожди.
– Чего?
– Указаний, – ответил Манфред строго.
На другой день Манфред сообщил осчастливленному Тангейзеру, что его включили в свиту императора, который намеревается въехать в Святой Город.
Он едва дождался утра, и наконец лагерь остался позади, многочисленная свита двинулась на отдохнувших за ночь конях за императором. Тангейзер ехал почти в хвосте, с почтением поглядывал в спину Германа фон Зальца, великого магистра Тевтонского ордена, срочно прибывшего с отборными рыцарями на помощь своему императору.
Тевтонский орден был создан в Иерусалиме германцами и только для германцев, первый орден в Европе, куда, в отличие от всех остальных орденов, принимают только по национальности, и потому он является исключительно цельным, нечто вроде могучего кулака в рыцарской перчатке. Большого влияния орден получить не сумел, так как сразу стал на сторону Фридриха II и вообще Гогенштауфенов в борьбе последних с папой, но для Фридриха это надежная опора, из которой он черпал силу и вдохновение.
Навстречу попался караван верблюдов, но едущий впереди проводник на крохотном ослике смотрел на вооруженных франков без всякой боязни, еще иногда с дороги пастухи торопливо сгоняли стада коз и овец, никто нигде не выказывал враждебности.
Тангейзер покрутился в седле, удивленный малочисленной свитой, наконец пришпорил коня и догнал Манфреда. Тот покосился на него, несколько недовольный нарушением порядка движения.
Тангейзер сказал быстро:
– Я только спросить…
– Давай быстрее, – ответил Манфред в нетерпении.
– А где великие магистры, – спросил Тангейзер, – тамплиеров и госпитальеров?
Манфред поморщился.
– Наш император все еще отлучен от церкви, забыл?
– И что… они так и не примут участия в коронации императора?
Манфред покачал головой:
– Нет. Но они потеряли больше, чем выгадали… Благосклонность папы здесь стоит мало, почти ничего, если честно, а наш император в ответ на отказ тамплиеров сопровождать его в Иерусалим оставил их главную крепость сарацинам…
– Но… как?
Манфред нехорошо улыбнулся.
– В их крепости сарацины устроили мечеть, так вот император предложил султану оставить ее как есть. Храмы, церкви, мечети и синагоги, по его мнению, предпочтительнее, чем крепости и арсеналы. А теперь займи свое место и не покидай, пока не прибудем на место.
Тангейзер поклонился и остановил коня, пропуская мимо себя рослых рыцарей Тевтонского ордена.
Дорога шла на подъем, но медленно, словно намеревалась карабкаться еще сотни миль, однако вскоре впереди поднялись сперва пальмы, а за ними развалины крепостных стен, старые дома из серого камня…
Манфред сам придержал коня, пока с ним не поравнялся Тангейзер, вытянул руку.
– Зришь?
– Да, – ответил Тангейзер. – Иерусалим?
– Он самый. Город, за который пролито больше всего крови…
Тангейзер напомнил:
– Мы же без крови!
Манфред хмуро усмехнулся.
– Этот город разоряли еще тогда, когда вся Европа была покрыта болотами, разоряли и потом, когда на месте болот выросли дремучие леса и когда в те леса пришли первые люди… Одни эллины и римляне столько раз брали этот город и полностью истребляли жителей, что он весь стоит на костях человеческих!..
Тангейзер кивал и старался настроиться на восприятие чего-то великого и ужасного, это ко всему еще и город, подробно описанный в Библии, которую везут с собой священники и многие из знатных рыцарей, однако ничего не получалось, как ни старался.
Навстречу из города выезжали группы всадников, сам Иерусалим настолько стар и дряхл, что непонятно, как в нем еще теплится жизнь. Среди развалин в первую очередь в глаза бросаются стройные, непривычные для привыкшего к грубости и массивности несокрушимых крепостных башен европейца, изящные минареты.
Но минареты хоть и башни, но не для войны, потому так воздушно-изящны и устремлены к небу, а еще сразу глаз цепляется за черную мечеть Омара, право на доступ в которую для мусульман было закреплено в договоре между султаном аль-Камилем и Фридрихом.
Мечеть громадна и подавляюще массивна, тоже символ ислама с его тонкими, как камышинки, минаретами и тяжестью самого здания для собраний и молитв.
Местные жители безбоязненно останавливаются и смотрят с великим любопытством. Тангейзер обратил внимание, что в самом городе на тесные улочки ухитряются втиснуть лавчонки, где продают свежие лепешки, рыбу, всевозможные плоды большими и малыми корзинами, связки чеснока и лука, торговля идет даже сейчас, когда рядом проезжают на бронированных конях страшные бронированные франки…
Или это и есть восточное отношение к жизни?
Манфред подождал его, придерживая коня, сказал жестким голосом:
– Ну как?
– Впечатлен, – ответил Тангейзер осторожно.
– Запоминай, – посоветовал Манфред. – Больше такого не повторится. Об этом будут говорить по всей Европе.
– Мы едем в Храм Господень?
– Да, – ответил Манфред. – Посмотрим, как все пройдет… гм, и пройдет ли?
Тангейзер огляделся встревоженно, пощупал рукоять меча.
– Могут напасть?
– Только не сарацины, – ответил Манфред мрачно. – Местный патриарх Геральд наложил интердикт на вступление нашего императора на иерусалимский трон, потому здесь ни одного священника, как видишь.
Тангейзер указал на английских епископов Винчестерского и Эксетерского, что идут рядом с Германом фон Зальцем.
– А они?
– У англичан давно трения с папством, – сообщил Манфред. – Но, увы, даже они отменить интердикт не могут. Посмотрим, решится ли наш император…
Но не сказал, на что нужно решиться, а тем временем на главной площади их встретил отряд сарацин, все в одеждах цвета султанской гвардии. Император, улыбаясь во весь рот, двинулся к ним, навстречу выехал на прекрасном арабском скакуне сам султан аль-Камиль.
Они обнялись на глазах у всех, сарацин и христиан, о чем-то поговорили.
В это время с расположенного поблизости минарета раздался громкий крик муэдзина, призывающий на молитву. Наступило неловкое молчание, султан тут же велел одному из своих придворных:
– Пойди и вели ему замолчать. Отныне Иерусалим принадлежит моему другу императору Фридриху, мудрейшему из франков.
Фридрих вскрикнул:
– Стоп-стоп!.. Я для того и прибыл сюда, чтобы услышать призывы к молитвам. И пусть лучше молятся все: христиане, мусульмане, иудеи, чем обнажают мечи друг против друга!
Султан покачал головой, они снова обнялись, о чем-то переговорили, после чего все видели, как султан с ним распрощался тепло, и сарацины двинулись в сторону городских ворот на противоположной стороне города.
Император оглядел сопровождающих его, на лице появилась свирепая улыбка, так напоминающая его знаменитого деда Фридриха Барбароссу, в честь которого он и был назван.
– Вперед, – велел он, – в Храм Христа Спасителя!.. И сам дьявол нас не остановит!
Даже Тангейзер вздрогнул, упоминание о дьяволе само по себе богохульство, а еще из уст императора, да при свидетелях и в таком святом городе…
Глава 15
Все-таки с императором прибыло народу достаточно, хотя по большей части это рыцари преданного ему Тевтонского ордена, все настоящие гиганты. Себя Тангейзер считал достаточно рослым, но на прибывших приходилось смотреть снизу вверх, и не раз подумал с трепетом, что с такими слонами не только в бою, но и в турнирной схватке встречаться страшновато…
Тангейзер из-за их голов и широких плеч мало что мог рассмотреть, но когда вошли в Храм Гроба Господня, там не было ни одного епископа или священника.
Все замерли, не зная, что делать, корона властелина Иерусалимского королевства покоится на сиденье королевского трона, но даже епископы Винчестерский или Эксетерский не имеют права к ней притронуться…
Тангейзер затаил дыхание. Император гордо выпрямился, уверенным шагом пересек пространство, отделяющее его от трона, в Храме наступила вообще мертвая тишина, никто даже не дышит, а император спокойно взял корону и возложил ее себе на голову.
Некоторое время все еще стояла тишина, потом пошли вздохи облегчения, как-то никому и в голову не приходило, что можно поступить вот так, а не дожидаться, что корону должен опустить на голову только папа римский.
Император повернулся, сел на королевский трон, уже как монарх Иерусалимский, с улыбкой кивнул Герману фон Зальцу.
Гигант развернул свиток с красными сургучными печатями и громко зачитал обращение императора Фридриха, который милостиво прощает папу римского Урбана Четвертого за доставленные ему неприятности.
Потом император отправился осматривать город, что теперь принадлежит ему, а значит, и всей Европе, но посещал не только многочисленные христианские святыни, но и мусульманские.
Появились католические священники, на императора с короной на голове смотрят с ненавистью, но теперь уже делать нечего, приходится применяться к свершившемуся, и они пристроились в конце к свите.
За время императорского объезда Иерусалима муэдзины аль-Аксы дважды призывали к молитве, католические священники шипели, втихомолку требовали прекратить святотатство, но их голоса до императора просто не доходили.
Однако, когда они попытались последовать за ним в Собор на Скале, он обернулся, взглянул с удивлением и негодованием:
– А вы куда?
Священники в испуге начали кланяться, один пролепетал:
– На… Храмовую гору… господин…
Император прорычал гневно и очень громко, как понял Тангейзер, намеренно, чтобы слышали и сарацины, столпившиеся в сторонке:
– Клянусь Богом, если хоть один из вас еще раз войдет сюда без разрешения, я выколю ему глаза!.. А теперь вон отсюда, папские лизоблюды!
Тевтонцы с грубым смехом проводили священников пинками. Сарацины смотрели удивленно, даже не переговаривались, чересчур пораженные тем, что видят.
Тангейзер думал смятенно, что самый успешный и бескровный крестовый поход совершил крестоносец, «креста на котором нет», но вот Манфред утверждает, что раз уж все жаждут крови, то это великое деяние пройдет незамеченным.
Более того, император намеревается вернуться в Европу и показать папе, кто хозяин на континенте, так что здесь постепенно все пойдет вразнос, и христианский мир со временем потеряет Святой Город, если не отыщется такой же мудрый правитель, как их господин…
В чем-то он прав, хотя Тангейзеру очень не хочется в такое верить, это же признаться, что и сам дурак, а также злобное животное, ощутившее разочарование, что вот эта Святая земля, за которую пролито столько крови, получена без боя и горы трупов с обеих сторон.
Как в поисках спасения, он протянул руку и коснулся кончиками пальцев лютни. Вот ей, единственной, мир лучше войны. Когда звенят мечи, не до песен.
А если и до песен, мелькнула мысль, то до самых простых, где больше крика, чем самой песни. А он простых больше не сочиняет…
Манфред сказал в кругу рыцарей, что весьма желательно, чтобы хотя бы несколько человек поселилось в самом Иерусалиме на какое-то время. Кто-то, возможно, предпочтет остаться здесь навсегда, как вот он уже и забыл, как там в родной Германии, здесь у него и земли, и владения, и дома со слугами, так что подумайте, решите, а мы, если нужно, поможем.
Тангейзер ответил первым:
– Я останусь!.. Мне здесь нравится.
Послышались голоса:
– И я!
– И мне!
– Я тоже…
– Сегодня же подыщу дом…
Манфред поворачивался, лицо светлело, наконец кивнул с самым довольным видом.
– Прекрасно. Думаю, хватит и добровольцев. Императора тревожить не придется. Но если что понадобится, обращайтесь сразу!
«Мне что-нибудь обязательно понадобится, – подумал Тангейзер. – Уж я-то придумаю, что мне понадобится, только бы еще побывать у императора».
Он поселился в большом доме, где с десяток квартир вдоль длинного коридора, на первом этаже неплохая харчевня, где ему сразу же понравилась и еда, достаточно причудливая, что удивило и обрадовало, и прекрасное вино, какое невозможно отыскать в Германии, а здесь оно на каждом шагу в лавках местных иудеев и христиан, им торговать вином Коран не запрещает.
Вино подавала тихая неприметная девушка, он расплатился и, прихватив еще и с собой вина и еды, поднялся в свою комнату. Когда он уселся на подоконник и принялся настраивать лютню, она тихохонько вошла, держа перед собой и сильно откинувшись назад, целый ворох простыней, одеял и подушек.
Она служила по дому, как он понял, совсем недавно, если даже не знала еще, что и где лежит в таком громадном жилище этих богатых людей. Тангейзер невольно залюбовался ею, когда она шлепала босыми ногами по прохладному полу и заходила к кровати то с одной стороны, то с другой, красиво размещая множество мелких подушечек, как это принято у сарацин.
Тангейзер не понимал, зачем столько подушек, когда достаточно одной большой, но не мешал ей, только рассматривал, как она готовит ложе, наклоняясь над ним и расправляя складки на покрывале.
Чистое бесхитростное лицо простолюдинки смотрится просто милым, но не более, такие же почти детские глаза, они показались ему почти прекрасными, но напомнил себе, что видел их сотни раз, почти у всех юных девушек, выросших в простоте крестьянской жизни, они прекрасны только чистотой юности.
– Как тебя зовут? – спросил он.
Она оглянулась в некотором испуге, но улыбнулась несколько просительно, ответила торопливо:
– Герда, господин.
– Что? – переспросил он. – Так ты не местная?
– Нет, господин.
Он сказал с удовольствием:
– Вот уж не думал, что встречу здесь соотечественницу!
Она ответила чуть смелее:
– Я все еще похожа? Мне кажется, я так почернела на этом ужасном солнце, что уже никак меня не отличить от местных сарацинок!
Он с удовольствием смотрел в ее светлые глаза с выгоревшими ресницами.
– Отличу.
Смотреть на нее, чуточку растерянную и сильно польщенную, что с нею разговаривает так мило и любезно знатный и красивый рыцарь, лестно и приятно. Это сразу как бы предполагает, что она в какой-то мере уже его, и не нужно долгой любовной игры, как со знатными дамами. Здесь нет капризов, а только ее восхищение, с каким она смотрит на него. Он сам попытался взглянуть со стороны и признал с самодовольством, что да, он статен и красив, высок, силен, с хорошим лицом, на котором ясно запечатлены черты мужественности и благородства.
– Ты здесь помогаешь отцу?
Она покачала головой, повернулась и посмотрела в окно.
– Нет.
– Мужу…
– Да, – ответила она. – Он здесь на подрядных работах с бригадой каменщиков. Если сумеем заработать, то и сами купим здесь дом.
Он удивился:
– Но здесь же сарацины!
Она пожала плечами.
– А какая разница? Они христиан не трогают. Это христиане истребляют даже тех, кто сидит дома, не воюет.
– Это было давно, – возразил он, – император Фридрих так не делает. Значит, помогаешь по дому здесь, пока у вас нет детей?
Она быстро кивнула.
– Да…
Он взял ее за руку.
– Пойдем, пообедаешь со мной. А то я уже проголодался, а одному за столом как-то скучновато.
Она посмотрела ему в глаза застенчиво и вместе с тем отважно.
– Спасибо, добрый господин.
Он с удовольствием смотрел, как сняла платок, светлые волосы убраны в толстую косу и уложены двойным кольцом на голове, он сразу же подумал, что чуть позже велит распустить их, это же такое наслаждение видеть распущенные волосы, разметавшиеся по белой измятой подушке…
Она ела несмело и застенчиво, чувствуя его взгляд, уже раздевающий и ощупывающий, к тому же страшилась сделать что-то не так, и он поспешно налил ей и себе вина, но она затрясла головой.
– Нет-нет, я вина не буду…
– Почему? – спросил он, но, спохватившись, сказал с неловкостью: – Ах да, конечно…
Но сам он выпил подряд две полные чаши, но не пьянел, а вот она, словно забирая от него хмель, держалась то с крайней робостью, то с развязностью, что изнанка той же робости, то и другое для нее не совсем свойственно в ее рутинной жизни, а сейчас такое необычное приключение, что она то смущалась, то встряхивала головой и смотрела на него достаточно откровенным взглядом.