Манфред отмахнулся с великолепной небрежностью.
– Ты еще девственник, как вижу, в этих вопросах. Сарацины к этому относятся проще. Многое из того, что у нас объявлено грехом, у них просто радость жизни.
– Но радость…
– Телесной жизни, – уточнил Манфред с улыбкой. – Той самой, что у нас церковью отрицается полностью. Это противно природе человека, не находишь?
Танцовщица села рядом, правильно истолковав нерешительность молодого красивого франка.
– Еще не знаю, – пробормотал Тангейзер.
– Тогда просто слушай старшего, – сказал Манфред серьезно. – Я был еще строже, чем ты! Я же не поэт, которым больше разрешается… Но и то я видишь как с ними прост?..
Тангейзер сказал угрюмо:
– Я бы тоже, но что-то мешает… вот так сразу.
– Ты христианин, – сказал Манфред серьезно. – Очень даже стойкий. Я тоже христианин, но здесь я живу по их правилам. Это называется выказывать уважение чужой культуре.
Тангейзер робко улыбнулся.
– Ну, я думаю, таким образом выказывать уважение не так уж и тяжело…
– Сыграй что-нибудь, – попросил Манфред.
– Здесь?
Манфред усмехнулся.
– А ты играешь только перед императорами?
Тангейзер смутился, пролепетал, чувствуя себя совершенно оскандалившимся:
– Я просто совершенно сбит с толку…
– Но ты же хотел, как мне сказали, попасться на глаза императору?
– Очень!
– Ты уже в его дворце, – обнадежил Манфред. – Это немало. Хотя тебя пригласил не он, а я, но ты здесь, куда приглашают немногих! Пой, а если у императора будет время, он изволит послушать и тебя…
Тангейзер вздрагивающими пальцами перекинул лютню со спины вперед, быстро подправил струны. Манфред наблюдал с подбадривающей улыбкой.
– Ну-ну, не трусь.
– Песнь о любви рыцаря, – сказал Тангейзер неуверенным голосом, – к прекрасной даме…
Он тронул струны и запел, сперва тихо, но устыдился своего робкого голоса, взял себя в руки, а Манфред наблюдал с интересом, время от времени наклонял голову, дескать, давай не трусь, император тоже наш, германец, не сарацин, такие песни понимает и принимает…
Девушки долгое время хихикали в сторонке, потом подошли и с удовольствием смотрели на молодого красивого рыцаря, он понял со стыдом, что даже не слушают, ощутил, как начинает краснеть, однако то ли пожалели, то ли в самом деле начинает нравиться, но сели вокруг на диванах, сперва возились и пихались, демонстрируя свои округлости, затем заслушались, он почувствовал, что да, в самом деле слушают.
Он уже начал выдыхаться, однако в комнату вошел мужчина в дорогом восточном халате, что-то шепнул Манфреду на ухо и взглядом указал на Тангейзера.
Манфред кивнул, повелительным жестом велел Тангейзеру оборвать песнь.
Тангейзер торопливо закрыл рот и прижал дрожащие струны ладонью.
– Похоже, – сказал Манфред шепотом, – к императору донесся тот шум, что ты производишь. Во всяком случае, он готов теперь послушать и песни. Пойдем быстро!
Тангейзер торопливо вскочил, Манфред широкими шагами направился к расписной, словно сказочной двери, два огромных сарацина по обе стороны входа посмотрели на них с угрюмой враждебностью, в руках огромные секиры, но не сдвинулись с места.
Манфред переступил порог, поклонился. Тангейзер вдвинулся следом, чувствуя себя как на иголках.
Комната большая и роскошная, вся в светлых узорах, Тангейзер уже знал, что сарацинская вера запрещает изображать людей или животных, даже растения нельзя, потому все здесь так необычно, даже мебель странная, чрезвычайно изысканная и удобная, будто не для мужчин, а избалованных женщин.
Император, однако, не на ложе, а в кресле, ничуть не похожем на трон, смотрит с интересом.
Тангейзер преклонил колено.
– Ваше Величество…
Император сказал доброжелательно:
– Мы на отдыхе, так что опустим некоторые детали докучливого этикета, дорогой барон.
Тангейзер уточнил почтительно:
– Фрайхерр, Ваше Величество.
Император сказал с улыбкой:
– В нашем войске, кроме германцев, присутствуют также рыцари из Англии, Франции, Италии… Не будем принуждать их заучивать наши титулы, у военных людей вообще трудно с запоминанием.
Манфред грубо хохотнул.
– Слишком часто, – прогрохотал он, – получали по головам, вот память и отбило у многих.
Император улыбнулся.
– Зато какие подвиги!
Манфред пояснил:
– Тангейзер, фрайхерр в других странах соответствует барону, так что если европейцы будут называть тебя бароном, а сарацины – беем, хедивом, а то и эмиром, не брыкайся и не поправляй. В некоторых племенах бей выше хедива, так что сразу не хватайся за меч!
Тангейзер спросил непонимающе:
– А что, мне придется разговаривать с сарацинами?
– Никто не заставляет, – ответил Манфред весело, – но что-то мне подсказывает, еще как подсказывает…
Он остановился, засмеялся. Тангейзер спросил с непониманием, поглядывая на императора, что наблюдал за ними с улыбкой отдыхающего человека.
– Что подсказывает?
– Что будете общаться, мой дорогой друг. Еще как будете!
– Ну знаете, дорогой друг, – ответил Тангейзер с достоинством, – я простой рыцарь, дипломатии не обучен.
Император обронил:
– Зато обучены сложению песен?
Тангейзер поклонился.
– Ваше Величество, это такое искусство, как вы сами знаете по себе… ему либо обучаешься сам, либо ничто уже не научит.
– Согласен, – ответил император, – продемонстрируйте что-нибудь из своих песен, дорогой барон. Именно тех, что вы сочинили лично.
– Ваше Величество, – ответил Тангейзер с поклоном. – Это для меня громадная честь…
Глава 7
Император указал мановением руки, где сесть, Манфред опустился на диван рядом с Тангейзером, словно для незримой поддержки. Тангейзер в самом деле чувствовал, что от старого воина струится нечто такое, что вселяет силы и уверенность.
Фридрих слушал Тангейзера с задумчивым видом и, даже когда прозвучала последняя нота, долго звеневшая в тишине, некоторое время не двигался, погруженный в думы.
Тангейзер молчал почтительно, он чувствовал, что песня получилась, но, как все говорят, у императора прекрасный вкус, он моментально улавливает не только малейшую фальшивую ноту, но и крохотное нарушение ритма, слога или неверное звучание.
Манфред тоже помалкивал почтительно, но с этим проще, ему медведь уши оттоптал, и знатный рыцарь это знает.
Наконец император пошевелился, взглянул на Тангейзера.
– Завидую, – произнес он вполголоса.
Тангейзер спросил в недоумении:
– Чему, Ваше Величество?
Император слабо улыбнулся.
– Перед вами у меня были иудейские мудрецы, мы разбирали сложные места в Талмуде… я доволен, мы кое-что раскопали интересное, но вот сейчас думаю, а почему Господь меня не одарил такой же способностью сотворять песни?
Манфред недовольно хрюкнул, Тангейзер возразил:
– Вы складываете дивные стихи, Ваше Величество!.. Я читал их, говорю не понаслышке. К тому же вы первый человек в мире, который складывает стихи не на латыни, а на итальянском языке, которого вообще-то как бы и не существует… но теперь будет существовать, и вы будете его отцом.
– Так то стихи, – возразил Фридрих, – но я не могу делать такие же песни!
– А вы пробовали? – спросил Тангейзер с недоверием. – В смысле, хорошо пробовали?
– Еще как!
– А то, – пояснил Тангейзер неуклюже, – те счастливчики, которым все легко дается, обычно не любят стараться там, где нужно приложить усилия…
Император покачал головой.
– Я знаю, но я старался… Однако что-то пальцы мои, привыкшие к мечу, не могут с такой же скоростью перебирать струны!
Манфред пробасил:
– Вот и хорошо! Не монаршее это дело.
Тангейзер ответил почтительно:
– Ваше Величество, я не умею ничего больше, кроме как складывать песни. Если бы я знал и умел столько, как и вы… не знаю, складывал ли бы я песни…
– Складывал бы, – ответил Фридрих с убеждением. – Мне кажется, уметь создавать песни – это просто божественный акт творения.
Манфред взглянул на него, поднялся.
– Ваше Величество, мы рады, что заполнили паузу между вашими великими делами, но сейчас мы должны откланяться.
Император сказал с улыбкой:
– Вы мне доставили истинное наслаждение! Спасибо, Манфред, мой старый друг.
– Всегда к услугам Вашего Величества, – ответил Манфред.
Он поклонился и, подталкивая Тангейзера в спину, вывел того из комнаты.
Стражи взглянули на них налитыми кровью глазами, словно подозревают в убийстве императора, а Манфред повел безумно счастливого Тангейзера через анфиладу залов к выходу из дворца.
– Понравилось? – спросил он на ходу.
– Еще бы, – выдохнул Тангейзер. – Это же император!
Манфред поморщился.
– Ну, я видел уже троих… даже четверых. Его дед, что держал два года в плену английского короля Ричарда Львиное Сердце, тоже был хорош, но этот превосходит всех, кого я знал.
Солнце опускается медленно и торжественно к вершинам далеких гор, Тангейзер услышал далекий и печальный призыв с высокой башни, Манфред называет их минаретами, муэдзин призывает поблагодарить Творца за жизнь в прекрасном мире, который он создал для людей.
Манфред покачивается в седле, погруженный в глубокие думы. Тангейзер ощутил, что в это время дня, когда солнце вон коснулось Моавитских гор и медленно сползает за их округлые вершины, как раз правильно преклонить колено и поблагодарить Господа… или же расстелить коврик и склониться перед Аллахом, ибо душа в это время особенно готова к общению со Всевышним…
…с другой стороны, его свидания с Айшой становятся все смелее и чаще, сегодня обещала прийти на всю ночь, так что ладно, Всевышний обождет, у него времени больше, чем у смертных, которым нужно успеть насладиться всеми прелестями жизни.
Манфред сказал внезапно:
– Ты показал себя хорошо.
– Спасибо, – ответил Тангейзер польщенно.
– И песни хорошие, – уточнил Манфред. – Императору понравилось, что главное.
– Спасибо, я рад…
– Он говорил однажды, – продолжил Манфред, – что как гимнастика выпрямляет тело, так музыка выпрямляет душу человека.
Тангейзер подумал, сказал нерешительно:
– Я об этом не думал… Я просто сочиняю.
– Но нельзя же сочинять, – возразил Манфред, – что попало! Иначе будет один вред. Человеку дай волю, он такого насочиняет!.. Потому за детьми присматривают родители и наставники, а за взрослыми – церковь.
– Не люблю, – возразил Тангейзер, – когда за мной присматривают. Когда-то я должен распоряжаться сам своей судьбой?
Манфред хмыкнул.
– А ты готов?
– Я всегда был готов!
Манфред кивнул:
– Да, мне это говорили дети, еще как только научились разговаривать. Я тоже всегда считал, что готов… это вот только теперь начинаю сомневаться. Но всегда был уверен, что существовать должна только та поэзия, что делает меня чище и мужественнее. И всех людей, конечно.
Тангейзер поморщился.
– Так ты убьешь ее почти всю. Человек живет не только подвигами!
– Но подвигами в первую очередь!
Он говорил твердо и решительно, Тангейзер не решился спорить с человеком, который в любой момент вхож к императору на правах старой дружбы, сказал высокопарно:
– Музыка неотделима от вещей божественных, потому император так интересуется ею.
– Император интересуется много чем, – буркнул Манфред. – Даже наукой и математикой, хотя не понимаю, зачем это ему.
Тангейзер фыркнул:
– Я вообще не понимаю, зачем людям наука и математика!
Манфред засмеялся, конь под ним уловил команду и перешел в галоп.
Навстречу подул непривычно холодный ветер, пронизывая теплый неподвижный воздух, как ледяными копьями. Солнце исчезло за горами, там некоторое время еще ярко блестели, медленно угасая, вершины, но на долины внизу уже пала печальная тень, смазывая краски.
Облаков нет, потому закат нежно-алый, окрасивший только западную часть небосвода и быстро уступающий место странной лиловости, что предшествует приходу ночи.
Яффа выступила из марева, сверкающая в полумраке, как огромная известковая гора. С моря накатывают волны солоноватого воздуха, мягкого, как ладони любящей женщины.
– А мне здесь нравится, – сказал Тангейзер.
Манфред покосился на него почти враждебно.
– Еще бы.
Тангейзер надеялся, что его позовут на следующий день, но пошла вторая неделя, о нем не вспоминают, наконец понял очевидное: император прибыл не его песни слушать, идет подготовка ко вторжению в глубины Святой земли, где высится город, давший начало трем величайшим религиям мира, равно почитаемый иудеями, христианами и сарацинами.
Сегодня звонко прозвенели трубы, конный отряд рыцарей из знатных семей выехал из лагеря, на этот раз и Тангейзер получил право участвовать в таких выездах, он мчался рядом с Карлом, Константином и Вальтером и жадно смотрел на приближающийся большой отряд сарацин.
Кроме богато одетых всадников, что едут впереди, важные и надменные, за ними на десятке верблюдов везут ящики и раздутые тюки, подарки от султана Фридриху, а замыкают колонну две сотни сарацин самого свирепого вида, крупных, в добротных кольчугах, закрывающих даже руки и ноги, в стальных конических шлемах.
Кривые сабли у всех в ножнах, рукояти у многих украшены драгоценными камнями такой величины, что у многих крестоносцев из груди вырывались вздохи зависти.
Манфред, что командует рыцарями, выкрикнул команду, его люди рассыпались вокруг каравана, обеспечивая добавочную охрану, а он подъехал к всадникам во главе отряда, поклонился, прикладывая ладонь к груди, что-то спросил.
Больше Тангейзер его не видел, при перестроении оказался почти в хвосте отряда и вынужден был глотать пыль от верблюжьих копыт, пока не прибыли в расположение императорских войск.
Повезло Вальтеру, он сопровождал знатных гостей прямо во дворец императора, подаренный тому султаном, даже помогал размещать, и теперь бахвалился весело:
– До чего же любезный этот эмир Фахруддин ибн ас-Саих!.. И хотя вина не пьет, какая жалость, но привез нашему императору несколько юных дев, полученных султаном аль-Камилем в качестве дани от покоренных племен!
Тангейзер сказал завистливо:
– Мне кажется, император умеет устраиваться даже в походе, не так ли?
– Умеет, – согласился Вальтер. – Что глазки заблестели?
Тангейзер тяжело вздохнул.
– Мне теперь каждую ночь снятся гурии, которых увидел при первом и, увы, единственном посещении императора.
Константин прислушался, захохотал мощно.
– Что, завидуешь?
– Еще как, – признался Тангейзер. – Я не сарацин, но хотел бы после смерти оказаться в магометанском раю!
Вальтер посмотрел на Константина и тоже расхохотался чисто и звонко, словно высыпал из мешка кучу серебряных колокольчиков.
– Потерпи, – сказал он так значительно, словно это зависело только от него.
– А что изменится? – спросил Тангейзер безнадежным голосом.
– Как только будет передышка, – объяснил Вальтер, – император устроит прием, а это он еще как умеет, пойдут песни, барды покажут свое умение, девушки начнут танцевать и одарять всех гостей любовью…
– Слава императору! – воскликнул Тангейзер пламенно. – Когда этот эмир отбудет?
Вальтер покачал головой.
– Не спеши… Я слышал, они с императором старые друзья. Сперва затеют философский диспут, оба это любят, потом изящные беседы о прекрасном… в этом оба тоже знают толк, затем поговорят о тонкости понимания персидской поэзии… оба, кстати, могут читать наизусть целые поэмы.
– Господи, – воскликнул Тангейзер, – зачем ты одаряешь одного человека тем, что можно с запасом раздать двадцати?
– Умений императора, – сказал Константин и снова грубо захохотал, – хватило бы на сорок рыцарей или тысячу… ха-ха!.. поэтов. Но, увы, его таланты не спасают его от безудержного папского гнева…
Вальтер сказал осторожно:
– Вообще-то праведного…
– Это как сказать, – заметил Константин серьезно. – Мы же не в Германии! А здесь… гм… природа такая.
Тангейзер крутил головой, глядя то на одного, то на другого, пока не понял, что речь идет о письме патриарха Герольда папе Григорию, которое усилиями священников попало в ряды крестоносцев и ходило по рукам.
Патриарх писал с гневом: «…с прискорбием, как о величайшем позоре и бесчестии, вынужден доложить вам, что султан, узнав о любви императора к сарацинским нравам и обычаям, прислал тому певиц, фокусников и жонглеров, о развратной репутации которых среди христиан даже упоминать не принято».
Это письмо было получено папой год назад, он пришел в негодование и дал его прочесть своим кардиналам, а те передали ниже, однако ожидаемого негодования в народе и войске это не вызвало. На Сицилии сарацины уже столетия жили мирно вместе с христианами и евреями, мечеть, синагога и католический храм расположились по краям одной площади, никогда жителей это не задевало, и все как-то считали само собой разумеющимся, что у германского императора есть роскошный дворец, а при нем гарем, если они есть даже у богатых сарацин…
На другой день после приезда эмира Фахруддина ибн ас-Саиха Тангейзер узнал, что, помимо десятка юных дев, предназначенных в наложницы, с эмиром прибыли и двое ученых мужей, а это значит, что сарацинское посольство останется, пока император не насладится вволю беседами по таким глубоким проблемам философии, как природа Вселенной, бессмертие души, логические построения Аристотеля…