Обед, которого так нетерпеливо ожидал молодой граф, надеясь, что он поможет убить бесконечно тянувшееся время, кончился очень скоро — как только этого позволил обычный церемониал, принятый в доме графини. Сама графиня в сопровождении своих придворных дам и служанок удалилась сразу же после того, как убрали со стола, и молодые люди остались одни. Вино не прельщало сейчас ни одного, ни другого, ибо граф был не в духе, томясь от безделья и от своей уединенной, однообразной жизни; Певерилу же происшествия этого дня дали слишком много пищи для размышлений, чтобы он мог найти забавный или интересный предмет для разговора. Молодые люди раза два молча передали друг другу бутылку, а затем отошли от стола и уединились в нишах окон столовой, стены которой были так толсты, что каждая ниша образовывала как бы отдельный кабинет. Сидя в одной из них, граф Дерби перелистывал новые брошюры, присланные из Лондона; время от времени, выдавая отчаянными зевками, сколь мало они его занимают, он глядел на пустынную гладь океана, унылое однообразие которой лишь изредка нарушалось полетом чаек или одинокого баклана.
Певерил тоже держал в руках какой-то памфлет, но не обращал на него внимания и даже не старался делать вид, будто читает. Все его мысли были заняты утренним свиданием с Алисой Бриджнорт и ее отцом, и он тщетно искал хоть какого-нибудь объяснения, почему Алиса, очевидно к нему неравнодушная, вдруг пожелала навеки с ним расстаться, между тем как ее отец, сопротивления коего он так страшился, казалось, весьма снисходительно смотрел на его ухаживания. Он мог лишь предположить, что от него зависит помочь или помешать Бриджнорту в исполнении его планов, но, судя по словам и поступкам Алисы, снискать расположение ее отца можно было, лишь в какой-то мере преступив свои правила. Однако он никак не мог догадаться, чего хочет от него майор. Хотя Алиса и говорила об измене, он не мог представить себе, что Бриджнорт осмелится предложить ему вступить в заговор, угрожающий безопасности графини и ее маленького королевства. Это было бы несмываемым позором, и сделать подобное предложение мог лишь человек, готовый тут же на месте защищаться своим мечом от того, чью честь он так страшно оскорбил. Между тем поведение майора Бриджнорта отнюдь не доказывало подобных намерений; к тому же он был слишком хладнокровен и рассудителен, чтобы смертельно оскорбить сына женщины, которой он, по его же словам, был столь многим обязан.
Тщетно пытаясь вывести хоть сколько-нибудь вероятное заключение из намеков отца и дочери и, как подобает влюбленному, примирить свою страсть с велениями долга и чести, Певерил вдруг почувствовал, что кто-то тихонько дергает его за плащ. Он убрал руки, которые в раздумье скрестил на груди, отвел свой невидящий взор от пустынного берега моря, оглянулся и увидел Фенеллу. Глухонемая уселась на низенькой скамеечке у его ног, надеясь, что он заметит ее присутствие, однако, наскучив ожиданием, решила наконец дать ему знать о себе. Вздрогнув, Джулиан очнулся от своего раздумья, посмотрел вниз и невольно подивился необыкновенной наружности этого беззащитного существа.
Фенелла распустила по плечам свои длинные густые волосы; ниспадая до самой земли, они, подобно черной пелене или тени, не только обрамляли лицо, но окутывали всю ее миниатюрную и стройную фигурку. Из-под пышных локонов виднелись мелкие, но правильные черты и огромные блестящие черные глаза. По лицу видно было, что она беспокоится, как высокочтимый друг примет признание ее вины, мольбу о прощении и просьбу о примирении. Словом, это новое выражение так изменило знакомое лицо Фенеллы, что оно показалось Джулиану совершенно преобразившимся. Дикая, фантастическая живость черт, казалось, бесследно исчезла, уступив место нежной, скорбной и трогательной мольбе, а в огромных черных глазах, обращенных к Джулиану, блестели слезы.
Думая, что причиною странного поведения Фенеллы был их утренний спор, Джулиан постарался развеселить девушку, объяснив ей, что ничуть не сердится. Он ласково улыбнулся, пожал ей руку и как человек, коротко с нею знакомый, погладил ее по голове. Фенелла потупила глаза, словно стыдясь его ласки и в то же время радуясь ей. Продолжая гладить одной рукою ее локоны, Певерил вдруг почувствовал на другой руке, которую глухонемая крепко сжимала в своих, легкое прикосновение губ и горячие слезы девушки.
В голове Джулиана внезапно и впервые в жизни мелькнула мысль, что существо, которому недоступен обыкновенный язык, может перетолковать в опасную сторону такую короткость в обращении, и, поспешно отдернув руку и переменив позу, он знаками спросил, не хочет ли она что-нибудь передать ему от графини. В одно мгновение Фенелла совершенно переменилась. Она вздрогнула, с быстротою молнии села на свою скамеечку и легким движением руки сделала из распущенных локонов изящную прическу. Когда она взглянула на Певерила, ее смуглое лицо еще горело, но томность и печаль сменились всегдашней живостью и веселостью. Глаза девушки блестели ярче обыкновенного, а дикий их взгляд казался еще более пронзительным и беспокойным, чем всегда. В ответ Джулиану она приложила руку к сердцу — этот жест обозначал графиню, — встала и, направившись к комнате своей госпожи, знаком пригласила его следовать за собой.
От столовой до комнат, куда немая проводница вела Джулиана, было недалеко, но всю дорогу его мучило подозрение, что несчастная девушка неправильно истолковала его доброту и питает к нему чувства более нежные, чем дружба. Горе, в которое подобная страсть могла ввергнуть существо и без того беспомощное и чувствительное, было бы слишком велико, чтобы позволить Певерилу отмахнуться от подозрений, теснившихся в его голове, и юноша решил вести себя так, чтобы истребить столь неуместные надежды, если Фенелла и в самом деле их питает.
Они нашли графиню за письменным столом; перед нею лежало несколько запечатанных писем. Графиня приняла Джулиана с обыкновенной своею любезностью, попросила его сесть и знаком приказала Фенелле продолжать шитье.
Глухонемая тотчас села за пяльцы, и, если б не проворные движения рук, можно было принять ее за статую, ибо она не поднимала головы и не отрывала глаз от работы. Глухота ее не мешала говорить откровенно, и графиня обратилась к Певерилу так, словно они были наедине.
— Джулиан, — сказала она, — я не намерена жаловаться вам на образ мыслей и поведение графа Дерби. Он ваш друг и мой сын. У него доброе сердце, живой ум, и все же…
— Сударыня, — прервал Певерил, — зачем вы печалитесь, обращая внимание на недостатки, которые следует приписать скорее изменению нравов, нежели каким-либо порокам моего благородного друга? Дайте ему случай исполнить свой долг — все равно в мирное ли, в военное ли время, — и я готов понести наказание, если он не окажется достоин твоего высокого сана.
— Да, — отвечала графиня, — но когда же веления долга заглушат в нем голос праздности, призывающий к пустым в суетным забавам? Отец его был человеком совершенно иного склада, и мне часто приходилось умолять его не изнурять свое здоровье и отдохнуть от строгого исполнения обязанностей, налагаемых высоким саном.
— Но согласитесь, миледи, что обязанности, к исполнению коих был призван ваш достопочтенный покойный супруг, были гораздо важнее и затруднительнее тех, которые ожидают вашего сына.
— Этого я не знаю, — возразила графиня. — Колесо, как видно, опять завертелось, и, быть может, происшествия, подобные тем, свидетельницей коих я была в юные годы, повторятся вновь. Что ж, Шарлотта де ла Тремуйль обременена годами, но не пала духом. Именно об этом я и хотела говорить с вами, мой юный друг. Со времени нашей первой встречи, с той минуты, когда я, выйдя из своего убежища в замке Мартиндейл, подобно призраку предстала пред вашим детским взором и убедилась в вашей отваге, мне было приятно думать, что вы — достойный потомок Стэнли и Певерилов. Надеюсь, что воспитание, полученное вами в моем доме, соответствовало моему уважению к вам. Нет, я не нуждаюсь в благодарности. Я прошу от вас услуги, быть может не совсем для вас безопасной, но такой, которую при теперешних обстоятельствах никто лучше вас не сможет оказать нашему дому.
Вы всегда были для меня доброй госпожой, великодушной повелительницей и, я бы даже сказал, заботливою матерью, — отвечал Певерил. — Вы имеете право располагать жизнью и смертью всех, кто носит имя Стэнли, и вам принадлежит вся кровь в моих жилах [31].
— Известия, полученные мною из Англии, — сказала графиня, — напоминают скорее горячечный бред, нежели точные сведения, каких я могла бы ожидать от корреспондентов, подобных моим. Слова их похожи на. бессвязные речи лунатиков, пересказывающих свои видения. Говорят, будто обнаружен составленный католиками заговор — настоящий или мнимый, и что страх, который он внушает, распространился гораздо шире, чем во время заговора пятого ноября. Размеры его кажутся совершенно невероятными и подтверждаются лишь показаниями самых жалких и ничтожных негодяев, какие только есть на свете; но легковерный английский народ принимает все за чистую монету.
— Странно, что подобное заблуждение возникло без каких-либо действительных причин, — заметил Джулиан.
— Я хоть и католичка, но отнюдь не ханжа, — отвечала графиня. — Я давно опасалась, что похвальное рвение, с которым наши священники умножают число новообращенных, возбудит подозрительность английского народа. С тех пор как герцог Йоркский принял католичество, их усилия удвоились, равно как ненависть и зависть протестантов. Мне кажется, есть достаточно оснований подозревать, что герцог предан своей вере более, нежели своему отечеству, и что фанатизм побудил его сделать то же, что сделал его брат из своей ненасытной жадности мота и повесы, а именно — вступить в связь с Францией, на что Англия имеет слишком много причин жаловаться. Однако чудовищные, бессмысленные выдумки о заговоре и убийствах, об огне и крови, воображаемые армии, предполагаемая резня — всю эту кучу нелепостей не могла бы переварить даже грубая чернь, падкая на чудеса и страхи, а между тем обе палаты принимают их за истину, и никто не осмеливается в них усомниться, боясь прослыть другом кровожадных папистов и сторонником их адских и варварских планов.
— Но что говорят люди, которых эти дикие слухи должны касаться ближе всего? — спросил Джулиан. — Что говорят сами английские католики — многочисленная и богатая партия, насчитывающая столько благородных имен?
— Сердца их замерли от страха, — отвечала графиня. — Они похожи на стадо овец, которых загнали на бойню, чтобы мясник мог выбрать любую себе по вкусу. В неясных и коротких известиях, которые я получила из верных рук, говорится, что они предвидят свою и нашу гибель — так глубоко всеобщее уныние, так безгранично отчаяние.
— Но король, король и протестанты-роялисты, что говорят они о надвигающейся грозе?
— Себялюбивый и расчетливый Карл раболепно склоняется пред бурей; он скорее позволит, чтобы топор и петля лишали жизни самых безупречных мужей из числа его подданных, нежели согласится потерять хотя бы час наслаждений, пытаясь их спасти. Что до роялистов, то они либо впали в исступление, как все протестанты, либо равнодушно держатся в стороне, боясь выказать участие к злополучным католикам, дабы их не сочли единомышленниками и пособниками ужасного заговора, в который те якобы вступили. По правде говоря, я не могу их винить. Трудно ожидать, что одно лишь сострадание к гонимой секте или (что встречается еще реже) отвлеченная любовь к справедливости могут заставить людей навлечь на себя пробудившуюся ярость целого народа, ибо общее возбуждение так сильно, что всякого, кто хотя бы чуть-чуть усомнится в чудовищных нелепостях, нагроможденных этими подлыми доносчиками, тотчас затравят, как злоумышленника, желавшего помешать раскрытию заговора. Буря и в самом деле ужасна, и хотя мы находимся вдали от мест, где она разразится, мы скоро почувствуем ее последствия.
— Лорд Дерби уже говорил мне об этом, — заметил Джулиан. — Он сказал, что на остров посланы агенты с целью поднять мятеж.
— Да, — подтвердила графиня, и в глазах ее вспыхнул огонь, — и если бы кое-кто слушался моих советов, их поймали бы на месте преступления и обошлись бы с ними так, чтоб другим неповадно было являться в наше суверенное королевство с подобными поручениями. Однако сыну моему, который обыкновенно столь непростительно пренебрегает своими делами, все же угодно было заняться ими в эту решительную минуту.
— Я рад слышать, что меры предосторожности, принятые кузеном, совершенно расстроили планы заговорщиков, — сказал Певерил.
— Лишь на некоторое время, Джулиан, тогда как эти меры должны были бы заставить даже самых дерзких людей дрожать от страха при одной мысли о подобном посягательстве на наши права в будущем. Правда, теперешний план Дерби еще опаснее, но в нем есть что-то рыцарское, и мне это приятно.
— Что это за план, миледи, и не могу ли я разделить или предотвратить эти опасности? — с волнением спросил Джулиан.
— Он хочет немедленно отправиться в Лондон, — отвечала графиня. — Он, по его словам, не просто феодальный властитель маленького острова, но также один из благородных пэров Англии, и потому не должен спокойно сидеть в безвестном и уединенном замке, когда его имя и имя его матери порочат перед королем и согражданами. Он намерен занять свое место в палате лордов и публично потребовать наказания пристрастных и злонамеренных свидетелей, которые оскорбили его дом.
— Это благородное решение, достойное моего друга, — сказал Джулиан Певерил. — Я поеду с ним и разделю его участь, какою бы она ни была.
— Увы, наивный мальчик — воскликнула графиня. — Искать справедливости у предубежденного и разъяренного народа — все равно что просить сострадания у голодного льва. Народ подобен безумцу, который в припадке бешенства безжалостно убивает своего лучшего друга и, лишь очнувшись, в изумлении созерцает и оплакивает собственную жестокость.
— Простите, миледи, — сказал Джулиан, — но этого не может быть. Благородный и великодушный народ Англии нельзя ввести в такое странное заблуждение. Каковы бы ни были предрассудки черни, палаты парламента не могут заразиться ими и забыть свое достоинство.
— Увы, кузен, — сказала графиня, — разве англичане даже самого высокого звания способны были помнить о чем-либо, когда их увлекали партийные страсти? Даже люди слишком умные, чтоб верить басням, которыми дурачат толпу, не станут их разоблачать, если они могут дать хотя бы временное преимущество их политической партии.
И среди подобных людей ваш кузен нашел себе друзей и товарищей! Он пренебрег старыми друзьями своего дома, ибо строгость их правил не соответствовала духу времени, и сошелся с непостоянным Шафтсбери и с легкомысленным Бакингемом, которые без колебаний готовы принести в жертву современному Молоху все и вся, лишь бы умилостивить это божество. Простите слезы матери, мой юный родич, но я вижу, что в Боултоне уже воздвигнут новый эшафот. Если Дерби явится в Лондон, когда там свирепствуют эти кровожадные псы, ненавидящие его за веру, в которой я его воспитала, и за мое поведение на нашем острове, он умрет смертью своего отца. А между тем что еще остается делать?
— Позвольте мне отправиться в Лондон, миледи, — сказал Певерил, растроганный горем своей благодетельницы. — Ваша светлость до сих пор полагались на мою рассудительность. Я постараюсь устроить все как можно лучше, увижусь и переговорю с теми, кого вы мне укажете, и надеюсь вскоре уведомить вас, что это заблуждение, каким бы сильным ни казалось оно теперь, уже рассеивается. В худшем случае я смогу предупредить вас, если вам и графу будет грозить опасность, и, быть может, сумею также найти средство ее избежать.
Пока графиня слушала эту речь, по лицу ее было видно, как материнские чувства, побуждавшие ее принять великодушное предложение Певерила, боролись с природным беспристрастием и справедливостью.
— Подумайте, о чем вы просите меня, Джулиан, — со вздохом сказала она. — Неужели вы хотите, чтобы я подвергла сына подруги тем опасностям, от которых хочу спасти своего сына? Нет, никогда!
— Но, миледи, ведь мне не грозит такая опасность, как ему, в Лондоне меня не знают, мой род, хотя и не лишенный значительности в наших краях, слишком мало известен, чтобы меня заметили среди толпы богачей и знати. Я уверен, что мое имя даже косвенным образом не замешано в мнимом заговоре. А главное, я протестант, и меня нельзя обвинить ни в прямой, ни в косвенной связи с римской церковью. Люди, с которыми я знаком, не могут быть для меня опасными, даже если они не пожелают или не смогут мне помочь. Словом, я ничем не рискую, тогда как графу может угрожать большая опасность.
— Увы! — промолвила графиня Дерби. — Возможно, что все эти великодушные доводы справедливы, но только вдова и мать может их слушать. Ослепленная себялюбием, я невольно думаю о том, что моя кузина при любых обстоятельствах может рассчитывать на поддержку любящего супруга, — таковы пристрастные рассуждения, которым мы не стыдимся подчинять наши лучшие чувства.
— Не говорите так, миледи, — возразил Джулиан. — Считайте меня младшим братом графа. Вы всегда были мне истинною матерью и имеете право требовать от меня исполнения сыновнего долга, будь то даже в десять раз опаснее поездки в Лондон с целью разведать тамошнее расположение умов. Я сейчас же пойду уведомить графа о моем отъезде.
— Постойте, Джулиан, — сказала графиня. — Если вы готовы совершить это путешествие ради нас — увы! у меня не хватает великодушия отказаться от вашего благородного предложения, — вы должны ехать один и ничего не говорить графу. Я хорошо знаю сына: он легкомыслен, но далек от низкого себялюбия и ни за что на свете не позволит вам ехать одному. Если же он поедет с вами, ваше благородство и бескорыстие будут напрасны — вы погибнете вместе с ним, подобно пловцу, который, спасая тонущего, неминуемо должен разделить его участь, если позволит ему схватить себя за руку.