Костя екнул от неожиданности, даже скорость сбавил.
– Не слушай ее, она приболела, – буркнул Ефим.
Глава 4
Они вышли из машины.
Встав у пышущего жаром капота, Фима принялся разглядывать фасад дома. C виду дом как дом: высокий, основательный. На крыше теле-тарелка. Над крышей роскошное ночное небо, с бутоном луны и густыми посевами звезд. Смотрел, а сам вспоминал почему-то строительные щиты, сложенные на окраине поселка, их зубчатые, как в конструкторе, торцы: щелк, щелк – вот вам жилище. Казалось, и люди в этих домах должны жить такие же, на защелках. Не смог бы, наверное, жить в таком доме.
– Идемте, детвора, – позвал Костя, стоявший вполоборота к ним у самого крыльца.
– Чего топчетесь?
Детвора… Смотри какой старичок-боровичок.
Фима с Надей обошли “Форд” и замерли. На кремовом его борте красовалось размашистое, густо выписанное алой краской: “На Армагеддон!”.
– Еу, – Надя подошла к Фиме, встала за спиной, пальцы тихонько просунула под ремень его брюк – чтобы улепетывать удобней, что ли? Испугалась Надя. Посмотрев вслед за ними на надпись, будто и он видел ее впервые, Костя энергично всплеснул руками:
– Такая вот мурзилка! Ваше, я так понимаю, творчество?
Надя потянула за ремень.
Нет уж, хватит бегать. Сразу вспомнил, когда и где это было. Недели две назад, в Шанс-Бурге. На окраине долго прятались от конного казачьего патруля, отсиживались в широченной трубе: они звеньями гигантской разорванной цепи рассыпаны были вдоль всей дороги. Как только казачки перестали кружить вокруг ближних котлованов и стих топот копыт, прошли, прячась за трубами, в глубь Шанс-Бурга.
Машины – пара одинаковых микроавтобусов – стояли у входа на стройку перед забором. Решили на стройку не лезть: там маячили какие-то тени, слышались голоса.
Углубляться в Шанс-Бург не стали из-за “лампасников”: можно было нарваться.
Расписали машины. Второму “Форду” больше досталось, оба борта разукрасили, Юрка там Всадника с косой нарисовал. Но машины ведь наверняка не личные, принадлежат какой-нибудь фирме строительной или другой какой конторе, переустраивающей степь под вертеп. Ночью… стояли возле стройки… одинаковые, как яйца в лотке… ясно ведь, что не личные. Личное имущество они не расписывали.
– Да ладно, говорю, – с досадой на их замешательство бросил Костя. – Поздно глазами-то блымать. – Подошел. – Я вас ментам не сдам. Слово даю. Поговорить хочу, – он хмыкнул в ноздри. – Любопытствую понять, откуда вы такие. У самого пацаны растут. Старший вот тоже недавно: “Обрыдло мне все”. Это он вообще – про школу, про нашу с матерью жизнь. Обрыдло, говорит. – Костя пожал плечами, будто все это время пытался придумать ответ своему сыну, да так и не придумал. – Поговорить хочу, раз уж случай представился. Сами же напросились, идемте уже.
Чаю попьем с вареньем. С райскими яблоками.
Не сдаст. Вареньем угостит. Просто душка!
Надя продолжала тянуть за ремень.
Фима улыбнулся Косте развеселой улыбкой – нарочно, дразня его, впадая в свирепое какое-то, разрушительное веселье, сказал:
– О, райские яблочки!
Костя кивнул:
– Идемте, – и, одним шагом одолев три низенькие ступени, толкнул незапертую дверь. – Чего уж.
В небольшом холле они перешагнули через какие-то одежки, вывалившиеся из сетчатого мешка. “Стирку затеял, да вот до стиралки не донес”, – пробурчал Костя.
Проворно сгреб все и бросил обратно в мешок. На ступенях, взбегающих на второй этаж, на полу, на расставленных вдоль стен шезлонгах было много чего разбросано.
Продвигаясь в глубь небольшого холла, Костя что-то пнул, что-то подхватил на ходу, переложил в другое место. Выхватил откуда-то автомобильные коврики, кинул их к двери. “Забываю в гараж оттаранить”. Было ясно с первого взгляда, что порядок дается Косте с трудом, хотя бардак причиняет ему страдания.
Развернув Фиму за локоть, Надя нервно заглянула ему в лицо. С такого расстояния ее густо подкрашенные глаза показались двумя оптическими прицелами. Да, перепугалась Надежда.
– Надь, Константин поговорить хочет, – как бы разъясняя совершенно очевидное непонятливой Наде, произнес Фима.
– Да-да, поговорить, – уже из комнаты, включая в ней свет, отозвался Костя. – Я и там, в трактире, подсел, чтобы поговорить. Не думал никогда, что доведется с вами вот так, у себя дома. Поглядывал иногда в телевизоре, пару раз мимо проезжал, когда вы по трассе бежали. С флагом, крепенькие такие, как на подбор.
Вы в трактире, кажется, так и не поели? Курицу будете?
– Можно, – неожиданно звонко отозвалась Надя. Качнула кулачком, как делают, играя в “двадцать одно” или решившись на что-то. Разулась, по очереди наступив на пятки кроссовок. Первой вошла в комнату, за ней Ефим.
Помогая себе фразами вроде “Есть у нас хлеб? Должен быть”, “Салфетки где-то”, Костя брякал посудой на кухне, и Надя отправилась к нему.
– Только я не из Стяга, – сказала она, входя.
– Вот как?
– Туда ведь только парней берут.
– На вот, нарежь.
Столовая. Большая семейная столовая. Большой овальный стол – преисполненный торжественности и сознания собственной важности предмет. Фикус у окна. С овальными глянцевыми листьями. Возможно, куплен в ансамбль к овальному столу.
Электрический камин с горкой керамических дров. На стене фотографии. Портреты.
Веселые детские лица. Два мальчика, одному лет пятнадцать-четырнадцать, другому около пяти. Фотоаппарат выхватил их в момент какой-то игры, наверное. Волосы растрепаны, глаза искрятся. Весело пацанам. Смеющаяся женщина: мальчики прижались к ее лицу с обеих сторон. У смеющейся женщины смешно, по-рыбьи сплющен рот. Что-то кричит. Может быть: “Задушите! – кричит: – Пустите!”? Сам Костя – только на статичной общей фотографии: семейство позирует в покосившейся, увитой жиденьким плющом ротонде, на заднем плане рассыпаны утки по зеленому, как бильярдный стол, пруду.
Неожиданно обжитой, с детскими портретами, с большим, уже потертым по краям столом, с разбредающимися по холлу шезлонгами, этот симпатичный домик в пустынном, темнеющем под звездами поселке – будто станция “Мир”, летящая сквозь мертвый ледяной космос.
Фима всмотрелся в портрет того, что постарше. Хоть сейчас на плакат “Наше счастливое детство”. “Обрыдло все”.
Накрыли, расселись. Посреди стола – стеклянная ваза. Крохотные золотистые яблоки ощетинились длинными, похожими на сабли плодоножками. Вообще-то не пробовал ни разу. Слышал от бабы Насти, когда она про свою довоенную жизнь рассказывала: у них во дворе росли такие. В войну фрицы все деревья танком подавили. А последнюю банку варенья достали из подпола, когда развалины разгребли, – целехонькую.
– Мы как будто семья, – Надя навалилась локтями на стол. – Разламывая холодную курицу, Костя неопределенно улыбнулся. – Такая… ммм… временная ночная семья, – продолжила Надя, подхватывая куриную ножку.
– А настоящая семья где? – спросил Фима.
Костя закончил с курицей, подвинул тарелку на середину стола.
– В Любореченске семья. Здесь школы-то пока нормальной нет. Только в станице.
Полтора педагога и печное отопление. Куда их? Вожу их сюда каждые выходные, пусть привыкают.
– В Солнечный решили перебраться? – поинтересовалась Надя.
– Решили. Давно мечтали – в собственном доме. Тем более я тут надолго завяз, на стройке. Все равно мотаться на работу. А тут на льготных условиях, первый взнос от фирмы плюс пять процентов скидка.
– Ясно, – закивала Надя.
Ей, пожалуй, действительно все ясно. Она там у себя за вечерними трапезами привыкла, наверное, про все это слушать: расходы, доходы, ставки, проценты – а то, может: паевые фонды.
– Надь, есть у вас паевые фонды?
– Что? – не поняла она.
– В паевых фондах? Деньги? Есть?
– Чего это ты вдруг?
– А, так. – Сказал, почти смеясь, Косте: – Дети, значицца, здесь будут жить?
– А как же, – сцепив пальцы в замок, Костя уложил руки перед собой – большие руки, с сизыми узелками вен. Как коренья какие-нибудь. – Слушай, а что вы так взъелись на этот Шанс-Бург? Его там же придумали, что и ваш этот Владычный Стяг.
Просто для разных людей.
– Там да не там.
– Ну, тебе виднее.
Надя потянулась за хлебом.
– Ешьте, ешьте. Я, знаете, в Сочи вырос. К концу школы нам этого моря Черного и даром не нужно было. Приезжие целыми днями, будто на привязи. Смотрели на них, как на больных. Море все в бензиновых разводах от водных мотоциклов, пляж весь в бычках, в огрызках. А им ничего, самое то. Едут за тридевять земель. Я вот о чем: возле казино жить – еще ничего не значит. Что ж теперь…
Да-да, что ж теперь. “Что же теперь”, – все говорят. Плечами пожимают. Все у них так: “Да, свинство. Так что же теперь?”. В кои-то веки можно изменить все.
Выправить. Все есть для этого. Мы есть! Мы! Таран, чтобы стену эту ватную прошибить. Отвоевать Русь.
Выправить. Все есть для этого. Мы есть! Мы! Таран, чтобы стену эту ватную прошибить. Отвоевать Русь.
Перед домом развернулась машина, пустила в окна ворох теней, стремглав разбежавшихся по потолку. Уж не менты ли катаются, выискивают их с Надей? А они здесь. Эй, мы здесь, у вас под боком, гостим у Кости Крицына. Беседуем с Костей Крицыным о соблазнах мира сего, о перепачканном море. У него сыновья растут, у Кости Крицына.
Машина уехала, Костя и бровью не повел. Похоже, и вправду не собирается их ментам сдавать.
– Море-море, – протянул Фима. – Не в море счастье.
Костя посмотрел на него долгим изучающим взглядом. Что увидел там, Константин?
– Только о вере со мной не надо говорить, – предупредил Ефим.
– Как же? Вы ведь…
– Со священником говори.
– Ладно. Понял, – согласился Костя. – Так мне правда интересно: откуда вы? Вроде жили-жили – и вдруг…
– А для вас все всегда – вдруг.
Фима прислушивался, как набухает внутри, опасно тяжелеет.
– А почему сразу – “для вас”? В этой стране по-другому и не бывает. Хоть для кого.
– Константин, зря ты так про страну мою, зря. Неуважительно так.
– Как же – про твою, Ефим? Я про свою. Что ж ты меня в приживалы записал? Вот ведь! Если кто с вами не согласен, так – все, из списков вычеркиваем? Э-хе-хе.
– Так сам же сказал: эта страна.
– К словам цепляешься. Как считаться будем, кому она больше – “моя”? Я вот дома строю, пять уже построил. Дед у меня на Волгодоне сгинул. Мамин папа. Профессор ботаники, – Костя губы поджал, задумался. – Вам, наверное, теперь снова про это не рассказывают?
Сидя тут, будто в декорациях закрытого на ночь театра, Фима переживал непонятное – тлеющее, но никак не разгорающееся чувство. Ни за что не желало оно быть опознанным. Выскальзывало. Досадно пробегало мимо. Расплывалось и таяло, безымянное, вредоносное. Цепочка обстоятельств, приведших его сюда, бесконечно случайна, эфемерна. Он больше не будет здесь никогда. Он здесь понарошку: завтра выйдет за ворота – и ни дома, ни Кости Крицына. Пфф – и облачка не останется, даже воспоминаний. И – почему так? – слова, звучащие здесь, в доме, которого завтра не станет, вроде бы оскорбительные, они почему-то не задевают по-настоящему.
Анестезия какая-то. Яд. Или просто нервы? Нервы, да.
Фима наконец рассмеялся:
– Слушай, такое дело… Признаюсь, мы на вас тоже как на больных смотрим. Вот как в Сочи на приезжих. Все вы ковыряетесь, все вам не то, все не так. И ничего вам всерьез не нужно. Страна не нужна. Для вас страна – вон, место для парковки, гектар гипермаркета – и чтобы спать не мешали.
– Как ты заряжен, – Костя покачал головой. – Да с чего это? С чего ты взял?
– Да так уж, взял.
– Все “страна” да “страна”. Откуда размах такой?
– От верблюда! Ковырятели. Вот вы ковыряетесь, ковыряетесь, ноете все, а что взамен-то можете предъявить? Боитесь, боитесь, боитесь. Всего боитесь. В великой стране, под Богом идущей, боитесь жить – ибо никчемность ваша в ее сиянии настолько очевидна, что не переживете вы, расплющит вас, как скорлупки на морской глубине. Православия боитесь. Новый у вас страх. Испугались, ротожопы!
Так вам! Еще бы! Православия – веры воинов божьих, воинов божьих, в первом ряду стоящих, – таким, как вы, бояться и нужно. Бойтесь! Православие – штрафбат, которому отступать не велено. Которому полечь суждено, чтобы другим дорогу расчистить. Вот и колотит вас, как салажат под обстрелом. Боитесь? Бойтесь молча.
– Фима, тебе сколько лет?
– А что, хочешь сопливым малолеткой назвать? Да слышали, слышали.
– Восемнадцать есть?
– Скоро. И что?
– Да ничего. Просто… Я в свои семнадцать сильно влюблен был, до умопомешательства. В одноклассницу Ниночку.
– И что?
– Да ничего! Вспомнилось. А ты местами совсем как Лешка мой говоришь. В чем-то ты прав, конечно. Я сам недавно подумал, знаешь… ничего-то я Алексею про его прадеда не рассказывал, нечего мне ему рассказать. Ничего не знаю я о Павле Крицыне, профессоре ботаники. А мог бы, мог бы разузнать, раскопать.
– А про Павла Самосвала – больше знаешь?
– Про кого?
– Про Самосвала. Ну как же… Павел Самосвал…
– А, который в “Титанике” миллион выиграл?
– Вот-вот.
– Да, пожалуй, – рассмеялся, растряс жиры. – Так ведь на каждом шагу этот Самосвал, в каждой рекламе. Книга вон вышла, “Спасенный Титаник”.
И притихли – будто выдохлись вдруг оба.
Надя ела курицу. Как голодная аристократка ела: проворно срезала ножом мясо с косточки, с задором орудовала вилкой. Что-то не замечал за ней Фима таких манер, когда жил у них.
Воспользовавшись паузой, Надя быстро проглотила кусок, сказала:
– Вкусно очень.
Наверное, уплетает так – будто в кино про дворян снимается – для того, чтобы внимание их привлечь, увести от опасного этого разговора.
– Да, давай уже, Фима, ешь, – и впрямь спохватился Костя. – А то как-то не по-людски: сам усадил, а сам… – и любезную мину сделал, как же, мол, тоже светскости не чужд. – Если мы… как вы говорите, семья… хм… временная, ночная… тогда можно и за едой поговорить. Иногда по-другому и некогда со своими-то поболтать, только за ужином.
Надя:
– Костя, а большие теперь проблемы с машиной?
– Да уж, – поморщился Костя. – Месячный оклад вынь да положь. Весь борт красить.
Это как минимум. Еще неизвестно, как цвет подберут.
Старается говорить помягче, как бы давая понять, что готов отодвинуть эту тему на второй план. Неужели все-таки его личная? Так ведь одинаковые были, и возле самой стройки.
Пауза на этот раз была длинная, каждый сам по себе молчал, уйдя в свои мысли.
Фима даже расслышал звук ходиков где-то в глубине дома. Настоящие допотопные ходики тут у него. Может, напольные какие-нибудь большущие часы.
Фима принялся за доставшуюся ему куриную ножку, Костя – за грудку. Взялся рассказывать:
– Машина хозяйская. Я в фирме “Глория Билд” работаю. Слыхали про такую? Я там в замах у Еремина. За “Платинум” отвечаю. Комплекс такой строится. Ну, неважно. На пару деньков всего одолжил машину, будь она неладна. У моей привод сломался.
Наладились, гады, машины собирать в “третьем мире”. В общем, привод лопнул. В ту ночь, как наколдовал кто, на “Платине” ЧП случилось. Саша Бесчастных, крановщик, напился, забирался наверх, ну и сверзился, обе ноги сломал. “Скорая” пока доедет…
Меня подняли, я примчался, чтобы его в больничку отвезти. Как вы, архаровцы, успели, не пойму. Вроде бы только на минуту отошел – что там до конторы дойти, метров сто… Сашу на носилках вынесли. А художество уже вот оно – нате любуйтесь.
Тут хоть матерись, хоть головой бейся. Несколько раз нам уже рисовали, то на заборах, то вообще на готовых стенах, на свежей штукатурочке. Камеры нужно устанавливать, я им сколько раз говорил. Тянут все. Искал я вас. Ох, искал. Саша, бедный, в салоне мычит, протрезвел и мамочку вспоминает. Больно ему, дураку. А я по Зоне нарезаю. Потом на трассу выскочил, тоже все высматривал. Отловил бы тогда – уж не знаю, боюсь, грех на душу взял бы. Бита бейсбольная у меня всегда с собой в машине. Не отловил. Обошлось. Злой был очень. Ну, думаю, какого ж хрена?! И шефы ваши – что у них-то в голове было, когда затевали все это?
Построили вас под хоругви… Едем уже в Любореченск, а я все это Сашке несчастному высказываю. Ору на него! Будто Сашка всю эту катавасию затеял. Он жалится, “мамочка моя”, а сам отвечать мне пытается. И все, знаете, выгораживает вас. Осведомлен, оказывается, про вашу контору. Правильно, говорит. Нам, говорит, таким непутевым, одно спасение – чтобы кто-то нас контролировал, уму-разуму учил. Да не так, говорит, чтобы на наше усмотрение, а чтобы жестко, чтобы жестко, говорит: это можно, за это – в бубен. – Костя посмотрел на Фиму, будто хотел понять, разделяет ли тот такие мысли. – Вот чего ему не хватает, Сашке Бесчастному? – Костя потянулся к стопке салфеток, зацепил одну, вытер быстрым движением пальцы. – И таким как он.
Хочешь ты жить по-людски – живи. Так нет же, ему еще надзирателя приставь.
Хозяин ему нужен, строгий папа. Чтобы пинками, за шиворот, на путь праведный. А чтоб не скучно Сашке было – и ко всем окружающим приставь надзирателя. – Улыбнулся натужно: – А, детвора? Или я что-то недопонимаю во всей этой затее? – Понизил заговорщически голос, навалился грудью на стол. – Это вас хотят надзирателями ко мне приставить?
Надзирателями себя пугают! Ах вы тупые головы упрямые!
– Точно, – в тон ему ответил Фима. – Будем, как казачки ваши карманные, конными разъезжать.
– Да почему “ваши”-то? Скорее, ваши. Тоже строем любят.
– Собачьи головы привяжем, метлы. Как положено. Вам же во всем опричнина чудится.
И нас как только не называли. Православным комсомолом называли, церковным спецназом. А только мы – последняя для всех надежда. Не будет великой православной России – никакой не будет.