Сейчас Фима почувствовал себя как на том собрании. Не хотел, чтобы папаша подошел к нему в присутствии кого-нибудь из стяжников. Может, сообразит – не будет лезть, постоит в сторонке?
Зачем приехал? Не ко времени он.
Вчера сидел с Надей, свесив ноги в ночную пустоту. Давила тоска. Обидно было – за себя. Горька и непривычна была роль отщепенца. Но вера в большое будущее Стяга – эта вера держала, не давала сломаться. Все. Конец. Суета вокруг – как финальные титры фильма, которые никто не прочтет: жалкие, ненужные, торопливо пробегают они по экрану, когда уже включен в зале свет и хлопают сиденья.
– Адреса и контакты не растерять бы.
– Скачал кто-то на карточку в телефон.
– Да многие скачали.
– Ты что будешь остаток лета делать? Давай ко мне на дачу? У нас под Должанкой дача.
Кажется, только что, каких-то два дня назад, все было ясно до самого горизонта.
Был Стяг, был смысл, были люди, с которыми готов был идти в огонь и в воду за великое дело. И вот – ничего. Задремал, проснулся – а все украдено. Подчистую. И он стоит один в этой гудящей толпе посреди обворованного мира.
По-другому настроены, Юра сказал. О чем это он?
Пошел сквозь ряды, всматриваясь в лица, уловить пытаясь, как к нему теперь относятся. Странно: с ним здоровались по-дружески. Вдруг в этих рукопожатиях, кивках, похлопываниях по спине Фима уловил какой-то новый, чрезвычайно взволновавший его оттенок признания. Услышал:
– Прости, Фимка, вчера ляпнул, не подумав.
Кто-то схватил сзади за футболку. Димка Затулин. Обнялись.
– Как это, Дима? Почему? Из-за часовни?
Дима аж дернулся, будто в сотый раз пришлось отвечать на глупый вопрос:
– Да нет же! Давно все было решено. Еще до этих сборов.
– Как? Откуда знаешь?
Кто-то проходивший мимо толкнул их, они отступили в сторонку.
– Ты слушай. Вчера нас в темную посадили, часа полтора прошло, вдруг выпускают.
Общее построение. Наших только на трассу вывезли, вал разравнивать повезли, и тут же развернули. Сам приехал, куратор.
– Шульга? Евгений Васильевич?
Дима кивнул, спросил:
– А ты где был?
– Как вас увезли, я ушел. Да не важно. Дальше.
– Ну, построили, Евгений Васильевич выступил – мол, надежда нации, всяко-разно – в общем, сказал, что Стяг решено временно закрыть. Сто раз повторил: временно.
Просто сейчас так нужно, говорит, момент такой. Неблагоприятный. Вы, говорит, извините, что хотя бы до конца сборов не дождались. Его неожиданно на другую работу переместили. В общем, он не может это оставить в подвешенном состоянии, так сказал. Должен был сам.
– Что сам?
– Закрыть нас должен был сам. Чтобы, в общем, не оставлять. В подвешенном состоянии.
Подошли Женя Супрунов и Демин с Чичибабиным. Поздоровались. Дима продолжил:
– Когда Шульга это все сказал, хай поднялся, конечно, – Дима ухмыльнулся. – Я думал, соратнички порвут нас прямо там на британский флаг. А он ничего и не слыхал про часовню. О чем это они, Тихомирова спрашивает, о какой часовне? А Тихий ему что-то на ухо. Видимо, “потом расскажу”. Ну, и все все поняли. Не бараны. Никто никуда и не докладывал, ясно? Это нас пугали. Чтобы, в общем, обстановку подготовить.
Фима обвел взглядом ребят.
– Кто-то слышал, родоки чьи-то в курсе, тут, в “Казачке”, турбазу будут открывать, – хрипловатым своим голосом сказал Демин. – С пейнтболом.
Голоса вокруг стихли. На крыльцо вышел Шульга, остановился, улыбаясь в пространство перед собой. Высокий, плечистый, излучающий успех и уверенность.
Френч песочного оттенка с темными подпалинами на рукавах и по бокам удивительным образом соединил гламур и казарму. В прошлом году приезжал к ним в этом же френче. За Шульгой вышел Тихомиров, встал рядом.
Фима всматривался в темноту дверного проема за их спинами, ожидая, что сейчас появится отец Михаил. Но его почему-то не было.
– Вот смотрю я на наших ребят, Прохор Львович, – звучно сказал Шульга, – и переполняюсь уверенностью в завтрашнем дне. – Тихомиров качнулся на носочках, энергично забросил руки за спину. – Все же правильная у нас молодежь, чистая, сильная! – продолжил Шульга. – С такой молодежью мы поднимем Россию с колен, непременно поднимем. С такой молодежью мы горы свернем!
Женя, молчавший до сих пор, шагнул вперед.
– Сказать ему хочу.
Фима заступил ему дорогу.
– Что сказать, Жень?
– А какого… почему они с нами так, Фима?
– Не нужно ничего, – Фима покачал головой. – Не нужно.
– Вы – золотой запас нации! Надежда России! Закрома духовности! – неслось над их головами. – К вам к первым обратится страна в тяжелую минуту. Вы первые, кто подставит свое сильное плечо, кто выведет ее на новые горизонты, в ком взойдут новые, светлые ростки духовности, которой всегда славилась земля русская!
Необычайную цельность и строгость ощутил в себе Фима. Колокол в сердце выстрелил и разлил упругий свой звон по всему телу, до самых кончиков пальцев. Подозвав ребят поближе, он сказал, обращаясь к Чичибабину:
– Ты говорил, успел со всеми обсудить?
Юра пожал плечами:
– Ну, как – обсудить… Жаль, тебя не было. Сказал, как сумел. В столовой на завтраке, мы одни остались, только Антон был. Я встал и сказал им – вот, говорю, закрывают, что делать будем? Закроемся, как ящик с куклами?
– Отлично ты сказал, Юр. А они что?
– Многие ответили: останемся кем были, Владычный Стяг нельзя закрыть.
– Многие?
– Многие. Ор стоял не хуже, чем на построении.
– Так! – бросил Фима себе под ноги и высоко поднял голову, осмотрелся, будто искал в лицах и спинах окружающих подтверждения тому, что услышал. Не находил.
Что ж, там видно будет. Кто-то ведет, кого-то ведут.
– Стяжники! Оплот новой, возрождающейся под сенью православия России! Вас еще призовет Отечество! Вы еще послужите ему со всей искренностью, на которую способны ваши пламенные сердца! Сегодня мы расстаемся, чтобы завтра встретиться снова! С Богом!
Пауза в речи Шульги затянулась, стало ясно, что он закончил говорить.
– Разойдись! – скомандовал Тихомиров.
– Мы будем ждать! – кто-то крикнул.
И еще:
– Ребята, сайт продолжит работу, давайте оставаться на связи!
Стяжники медленно двинулись прочь от штаба. Увлекаемая общим потоком пятерка отступила на несколько шагов, остановилась у края газона.
– А где отец Михаил? – спросил Фима, и ребята пожали плечами: не знаем.
– Кажется, митрополит его к себе вызвал.
Они переглянулись, понимая, почему Фима вспомнил сейчас об отце Михаиле.
– Священник нам нужен, – сказал Демин. – Если по уставу продолжать… то нужен священник.
– Нужен, – согласился Чичибабин.
***
Стоя у флагштока, Антон уложил только что снятый им флаг Владычного Стяга в армейский вещмешок и, забросив вещмешок на плечо, двинулся к Белому корпусу.
Папашкин старенький “Опель” стоял по эту сторону ограждения, за КПП. Приехал, видимо, одним из первых, загнал внутрь. Теперь пришлось ждать, пока разъедутся.
Как на каком-нибудь запруженном любореченском перекрестке, сигналя друг другу и мигая фарами, от КПП отъезжали машины. Автобус понадобился только один, и тот остался не заполнен. Стоял, наполовину высунувшись за ворота, дожидаясь, пока освободят проезд. Передние двери были открыты, слышалась песня под гитару: “Иду в поход. Два ангела вперед”. Часто ее пели. Был и официальный гимн, но он так и не прижился.
Вслед автобусу пристроились два черных джипа. За тонированным стеклом одного из них просматривался профиль Шульги. Шульга мрачно смотрел на автомобильное столпотворение за воротами, не замечая, как его самого рассматривает Ефим. Дома, на тумбочке возле дивана, у Фимы лежит книга Евгения Васильевича “Россия в полный рост” с его автографом: “С надеждой. Шульга”.
Проезд освободился и, выпустив облачко газов, автобус выехал за ворота. За ним тронулись джипы.
Прощай, Евгений Васильевич. Спасибо за все.
Россия поднимется в полный рост, и мир облегченно вздохнет, встречая этого целованного Богом богатыря, способного в который раз переломить ход истории, влекущей нас в неминуемую пропасть, к гибели гуманистических цивилизаций.
Гавка подошел к Фиме, тявкнул с блаженной усталостью – умаялся от беготни и эмоций. Папаша завел машину. Присев на корточки, Фима сложил ладони лодочкой, подставил Гавке под морду. Из приоткрытой пасти шпарило.
– Идем со мной. – Гавка лег, вяло постукивая хвостом о пыльные плиты. – Пойдем.
Фима поднялся, встал вполоборота к машине, показал ему: давай сюда. Но Гавка вдруг вскочил и с веселым визгливым лаем бросился в другую сторону. Добежав до деревьев, остановился, посмотрел на Фиму.
– Как хочешь, – Фима развернулся и пошел к машине.
Нет, Евгений Васильевич, не куклы. Не марионетки. Не закроете. Это вы нас нашли, не мы вас. Вы лишь угадали, где нас искать. Мы вам не мышки лабораторные. Не вы нас вырастили, неправда ваша. Вы тут совсем ни при чем. Всего лишь помогли нам собраться, разглядеть друг друга. Мы сами выросли на этом благоустроенном пустыре, в который вы – все вы, и вы тоже, пустомели кисельные, – превратили нашу страну. Нашу! Не искать Киева под вами? А хрен вам не мясо?! Мы не венгры и не ляхи какие-нибудь. Мы внуки одного деда. Уж кому Бог пошлет. Так-то, дяденьки.
Теперь мы сами, сами как-нибудь. Сами!
Опять трасса М-4, теперь в обратную сторону. Уставился в окно с переднего сиденья. Хотел назад, но там какие-то папки, тетради. “Истории, – объяснил папаша. – Не успел на дежурстве заполнить”.
Упорно пытался наладить беседу. Утешал. Понимал бы что.
Откинув спинку сиденья, Фима безучастно смотрел в окно. Щурился в расплавленную лазурь небосвода, временами листал взглядом летучие дорожные картинки.
– Я с начальником твоим поругался.
– Да? Чего?
– Он плохо о тебе сказал.
– Да?
– Баламутом назвал.
– Баламутом?
– Да. Главным баламутом.
– Ну, если главным, это меняет дело. Зря ругался.
– Я его спрашиваю, где мой сын, а он мне какую-то, извиняюсь, ересь – отчислили, мол, сами ищите своего трудного подростка. И назвал тебя главным баламутом. Я, говорю, на вас в милицию подам. Вы тут за них отвечаете, говорю, а вы мне что тут такое, извините, лепите?
– Смешно, да. В милицию.
– А этот, второй, московский господин, ну, во френче, этот его одернул. Резко так. Вам, говорит, правильно тут высказывают, где ваш воспитанник? Тебя, Фима, что – отчислили?
– Это я их отчислил. Всех.
– Ну, не хочешь, не говори. А мне позвонили, говорят: приезжайте завтра к десяти. е-мое, у меня как раз “хвосты”! Двоечники досдают. Поставил всем так, полетел.
Помолчал, дожидаясь, пока обойдет их в рисковом маневре мотоциклист.
– Мы ремонт сделали… там, в той комнате, которая с большим окном. Если хочешь… только не перебивай, ладно?
– Я не перебивал.
– Спасибо. Если хочешь… Мы ведь для тебя отремонтировали. Если хочешь, в любой момент можешь приезжать, комната тебя ждет. И мы тоже. Ждем. Там мебель новая, такая, знаешь… под такое необработанное натуральное дерево. Ты же видел, Светлана очень хорошо к тебе настроена.
Выключил радио. Долго молчал, видимо, собирался духом.
Иоанн Воин блеснул издалека главой, покрытой куполом-шлемом, будто на помощь позвал. Невдалеке от него, бодро переваливаясь на кочках и тоже поблескивая металлом, трудился бульдозер. Не так все, не так должно было закончиться.
– Останови на минуту.
– Да тут неудобно. Запрещено к тому же… на трассе.
– Останови.
Встали, скособочившись на съезде с дорожного покрытия. Фима вышел. Немного неуютно было оттого, что папаша видит – и глазеют наверняка людишки из проезжающих мимо машин, – но он истово перекрестился, сощурившись на далекие золотые блики, пылающие поверх облаков.
Отдали этот рубеж. Отступили. Но битва не проиграна. Еще не проиграна. А священник отыщется непременно. Не впервой России останавливаться у самого края.
Остановится, очнется. Развернется и пойдет – срезая путь, напролом, возвращаясь в ту точку, где в который раз разминулась с Богом. Трудной тропой пойдет, трудной и радостной.
Отец вышел, достал сигарету.
– Дай мне, – попросил Фима.
Молча дал. Закурили.
Сколько помнил его Фима, он всегда был такой тощий. Выпирающие сквозь сорочку лопатки; эти скулы массивные, восточные; ключицы под расстегнутым воротом просматриваются – казалось, он собран из одних костей.
– Мне правда… тяжко очень, сынок, – робко начал отец. Робость эта раздражала. От нее хотелось прикрыться, как от простудного чиха в подземном переходе. – Ты только не перебивай, прошу тебя. Пожалуйста. Я своей вины никогда не искуплю.
Никогда, я понимаю. Я поначалу думал: временно все, вот обустроюсь, налажу по новой… и заберу тебя. Со Светой поначалу не очень у нас было. Руготня постоянная, крики. Потом Наденька родилась, на лад пошло. Изменилась она, Света, мягче стала.
Я сколько раз с Анастасией Сергеевной говорил, просил тебя отдать. Она – ни в какую. Дочку, говорила, сгубил, теперь за внуком пришел. Я уступал. Я же понимал, каково ей. И вроде бы настоять я должен был, забрать тебя. Да только ты к тому времени уже смотрел волчонком. Я все думал: маленький ты пока, успею. Не успел.
Вот живу теперь, – он сглотнул, продолжил торопливо, будто опасаясь, что Ефим не даст договорить. – Знаю, что не искупить, а все же хочу, Фима. Ох как хочу… искупить. Нет у меня другого желания в жизни, не осталось.
Притих.
В потянувшейся паузе, жужжащей моторами пробегающих мимо машин, память подсунула Фиме одну из самых тошнотворных своих картинок.
Он еще маленький. Но уже знает, как обстоят дела. Что папашка живет в чужой семье, что у него дочка Надя, что на могилку к маме он почти не ходит и что у него – все хорошо.
Фима в спальне, на своем диванчике, а папаша с бабой Настей в гостиной. Сквозь щелку в двери видно пространство между ними: кусок стола, угол покрывающей его вязаной салфетки, ноги сидящих на стульях друг против друга. Говорят тихо, почти шепчутся. Папаша говорит подолгу. О чем-то просит. Баба Настя время от времени отвечает: “Нет”. В какой-то момент она повышает голос, Фима слышит: “А ты через суд попробуй. Если совести хватит”. Снова – настойчивый и жалобный одновременно папашин голос. Фиме надоело разглядывать стол, салфетку, ноги. “Ушел бы”, – думает он. И в следующую секунду видит, как тот опускается на колени. И стоит, склонив голову. Молча. И баба Настя молчит… А Фима вдруг понимает: отец хочет забрать его туда, в чужую семью. Это так страшно, что Фима решает спрятаться под диван. Но не может, слишком узко – голова не пролазит. Входит баба Настя и говорит… Нет, хватит! Прочь!
Отшвырнув докуренную сигарету и развернувшись к дороге, Фима сказал нарочито спокойно, холодно – будто не слышал сейчас ни слова:
– Поехали?
***
Уже миновали развязку на Шанцевку, почти доехали до поворота на Солнечный, когда папаша заговорил снова.
– Едем к нам? Надюхи, правда, нету, у подруги осталась английский зубрить.
Отстает она по английскому. Вот решила подтянуть. Позвонила – сказала еще на день у нее останется. Но я ей позвоню, скажу, что ты у нас, она, конечно, приедет сразу. А то лучше сам за ней сгоняю. Или вместе.
– Чуть не забыл! – Фима хлопнул руками по коленям. – Мне же в Солнечный, товарища навестить. Притормози вон, на повороте. Я пешком. Он в крайнем доме живет, а тебе потом весь поселок объезжать, чтобы вывернуть. Там одностороннее.
Они съехали на обочину метрах в ста от газотурбинки. Отстегнув ремень безопасности, Фима забрал с заднего сиденья небольшую поясную сумку, в которой очки, брошюра с Уставом Владычного Стяга и ключи от пустой любореченской квартиры; приоткрыл дверцу.
Папаша развернулся к нему, сказал:
– Фима, не убегай, а?
– Да мне к товарищу, говорю же, – Фима посмотрел на него нетерпеливо. – Болеет товарищ, нужно навестить.
– Дай мне хотя бы мобильный свой наконец. Пожалуйста.
– Слушай, знаешь, а я приеду к вам. Да. Через пару денечков. Почему бы нет? Тем более – ремонт, новая мебель. Под натуральное дерево.
Он вышел из машины и двинулся через лесопосадку к въезду в поселок.
– Ефим! – Отец догнал его. Запыхался. – Вот, денег возьми. Возьми, пожалуйста. А то как ты теперь… Есть-то надо.
Фима пожал плечами.
– Возьму, ладно. То есть спасибо.
***
Утром Крицын обещал отвезти Надю в Любореченск. После завтрака они распрощались:
Фима уехал в “Казачок”, Надя осталась в Солнечном. Из слов папаши было понятно, что Надя домой не поехала. Понажимал еще раз на звонок, в доме не отзывались.
Прислонился спиной к воротам.
Рекламный щит просматривался отлично. На вышке, орудуя щеткой, стирал надпись человек в оранжевой униформе. Видимо, жидкость капала человеку на лицо, и он забавно, по-пингвиньи, пригибался, точно пытаясь сунуть голову себе под мышку.
Он тер, опускал и переворачивал щетку, макал в невидимое Фиме ведро, снова переворачивал и, дотянувшись до нужного места, тер, тер, превращая буквы сначала в широкие красные мазки, а потом – в белесые матовые разводы на сером экране. У “Армагеддона” уже исчезла заглавная “А”.
Надя ответила сразу:
– Алло! Привет, братан.
– Ты где? Все в порядке?
– Еще как! – она оживилась.- Мы придумали, как Косте машину в порядок привести.
– Это сестра твоя придумала, – услышал Фима отдаленный голос Крицына. – Не голова, а министерство наук!
– Вот, – гордо заявила Надя. – Вокс попули, слыхал?
– А ты где? Я сейчас возле Крицына.
– Правда? А мы тоже назад едем, скоро будем, – и в сторону. – Он возле тебя.
– Скажи ему, – услышал Фима, – чтобы не писал мне там ничего.
Надя, прикрыв трубку, рассмеялась. Кажется, и Крицын тоже.
Оказалось, Надя придумала заклеить надпись на “Форде” декоративной пленкой с рекламой компании, чему оба были несказанно рады. Крицын зачем-то показывал ей фотографии со стройки, и она углядела где-то эти большие красно-синие наклейки.
Шеф Крицына милостиво разрешил. Успели сгонять на фирму, взяли наклейку, и она – какая удача! – отлично подошла размерами, как раз закроет все слово, даже восклицательный знак спрячет.