За окном город жил своей обычной жизнью, до меня доносился стук лошадиных подков по мостовой и птичье пение, но все это уже было в какой-то другой, посторонней для меня жизни. Шли часы, я потеряла счет времени, а за мной никто не приходил. Будто бы забыв о моем существовании. И как я поняла впоследствии, это тоже было частью того подлого плана, жертвой которого я стала по воле ненавидевших меня людей.
Можете представить, в каком я находилась состоянии, если при звуке ключа вздрогнула всем телом и с трудом преодолела желание спрятаться в темном углу камеры.
Это был часовой, в обязанности которого, по всей видимости, входило приносить мне еду. Он, как и полагается, поставил на пол миску с какой-то кашей и кувшин с водой. Я с жадностью приникла к этому кувшину, поскольку жажда начала меня мучить с вечера, то есть практически с первых же минут моего заключения, а к утру мои губы уже запеклись и покрылись шершавой коркой.
И эта теплая, дурно пахнущая жидкость вернула меня к жизни. Внезапно я устыдилась своего отчаянья и постаралась взять себя в руки. Не без труда, но мне это удалось. И когда дверь в мою камеру отворилась в следующий раз, я уже совершенно не походила на то испуганное существо с мутным взглядом, которым выглядела час назад.
Господин Алсуфьев ошибся в своих расчетах. Вызови он меня на час раньше, и кто знает - может быть я и расплакалась бы на его глазах. Но, переступив через отчаянье, я с каждой минутой становилась сильнее. А когда часовой вывел меня из камеры, пожалуй, я выглядела не намного хуже, чем накануне вечером.
Мы прошли с ним по длинному коридору, поднялись по металлической лестнице, снова опустились на один этаж и оказались перед толстой металлической дверью, мало отличавшейся от десятка других дверей, мимо которых мы уже прошли.
Мой конвоир постучал в эту дверь, и из комнаты донесся хорошо знакомый и тошнотворный для меня лирический баритон:
- Введите, - лишенным всякого выражения и интонации голосом произнес он. И конвоир открыл передо мною дверь.
Комната, в которую я вошла, оказалась не намного больше той, в которой я провела ночь. Разве что немного посветлее и почище. Посредине стоял видавший виды стол, покрытый вылинявшим и залитым чернилами зеленым сукном. А во главе стола, набычившись, сидел хозяин кабинета собственной персоной и глядел на меня тяжелым взглядом.
В дальнем углу за маленьким столиком скрючился совершенно лысый крохотный человечек с одним гусиным пером в руке и с другим за ухом. Он тоже смотрел на меня без всякого выражения и часто-часто моргал воспаленными красными веками.
***
Рис.19. Гномик-писарь в безжалостно сатирической манере.
***
Он был такой маленький, что поначалу я приняла его за карлика, а если бы на его лысый череп надеть остроконечный колпачок - он бы выглядел совершенным гномом. Во всяком случае, я рядом с ним выглядела Белоснежкой, несмотря на бессонную ночь и все мои мучения.
К тому времени я уже настолько пришла в себя, что смогла составить какой-то план действий, к которому и приступила незамедлительно.
- Я бы хотела встретиться с Олегом Борисовичем, - заявила я, едва присев на кончик шаткого стула.
Олегом Борисовичем звали главного полицмейстера города, не очень близко, но все таки знакомого мне. Они с мужем были в неплохих отношениях и всегда говорили друг о друге с уважением. Пару раз он даже бывал у нас в гостях, и я вполне могла надеяться, что он не откажется от встречи со мной.
- Это невозможно, - ответил Алсуфьев, не затрудняя себя дальнейшим объяснением.
- Почему? - спросила я после небольшой паузы.
- Его нет в городе. Да если бы и был, я не нахожу в этом необходимости.
- В таком случае - мне хотелось бы поговорить с губернатором.
- А почему не с его императорским величеством? - осклабился Михаил Федорович, а гном за своим столиком подобострастно захихикал в кулачок.
***
Рис.20. Хихикающий в кулачок гномик.
***
- Что вы имеете в виду? - твердым голосом осведомилась я, стараясь не сорваться на крик и тем самым обнаружив свое волнение.
- Вы забываетесь, сударыня, - покачав головой, он откинулся на стуле и посмотрел на меня с некоторым интересом. - Вы теперь не тот человек, которым считали себя еще вчера. И чем быстрее вы позабудете о старых привычках, тем лучше для вас. Поверьте моему опыту.
И почти без паузы приступил к допросу:
- Ваше имя, фамилия и возраст.
- Прекратите балаган, - не выдержав, вспылила я.
- Что вы сказали? - морщины на его лице расправились, а взгляд стал неуместно лукавым. - Балаган? Вам это кажется забавным? В таком случае, может быть, сразу сознаетесь во всем?
- В чем я, по-вашему, должна сознаться?
- А вы не знаете? - покачал он головой сокрушенно. - Как это мило.
Гномик снова захихикал.
- Мне бы хотелось, чтобы для начала вы предъявили мне обвинение. В противном случае - я не собираюсь отвечать ни на один ваш вопрос и требую немедленно меня освободить.
- Требуете? Это серьезно. Пожалуй, придется. А то еще рассердитесь, не дай Бог - что мне тогда прикажете делать?
Он закурил папиросу и стал доставать из стола какие-то бумаги. По одной, каждый раз поглядывая на меня с видом картежника, демонстрирующего партнеру сильную масть.
Завалив таким образом весь стол бумагами, он стряхнул пепел с папиросы в потемневшую от времени и никогда не чищенную медную пепельницу и произнес голосом судьбы:
- Вы обвиняетесь в убийстве.
- Вот как? - сделала я веселое лицо при этой, мягко говоря, отвратительной игре. - И кого же я по вашему мнению убила?
- Вы, Екатерина Алексеевна, - на этот раз он произнес мое имя, тщательно выговаривая каждую букву, но почему-то это прозвучало в его устах едва ли не как оскорбление, - обвиняетесь в убийстве собственного мужа, главного следователя полицейского управления, дворянина Павла Семеновича Синицына.
Я была слишком потрясена, чтобы хоть как-то отреагировать на его заявление. Поэтому только смотрела на него, не находя слов и не чувствуя ничего, кроме легкого головокружения.
***
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
***
Не знаю, поверите ли вы мне, но в эту минуту больше всего на свете мне захотелось вернуться назад в камеру. До выхода из нее меня мучила неизвестность, и я искренне верила, что предпочту ей любую самую страшную определенность. Но эта определенность оказалась настолько чудовищной, что не шла ни в какое сравнение с моими ночными страданиями. Предъявленное мне обвинение переносило меня в какое-то новое непознанное пространство, жизнь в котором строится на принципах лжи и абсурда. И моя душа содрогнулась от первого с ней соприкосновения и попыталась вернуться вспять.
Надо сказать, что теперь это уже не кажется мне странным. За мою долгую жизнь я встречалась и с более удивительными проявлениями загадочной субстанции, что за неимением более точного слова мы по старинке называем душой. Я была знакома с человеком, который, однажды столкнувшись в своей жизни с неприемлемыми для его совести обстоятельствами, предпочел убежать от них в иную реальность. И не важно, что это произошло лишь в его сознании. В этой новой реальности он ощущал себя совершенно другой личностью, с иной судьбой, именем и национальностью. Может быть, психиатрия будущего когда-нибудь докажет, что большинство случаев шизофрении, амнезии и некоторых других психических расстройств - это всего лишь попытка устраниться из той реальности, что по той или иной причине перестала устраивать человека.
Я не считаю себя достаточно компетентным в области современной психиатрии, но мне кажется, мысль тетушки может оказаться небесполезной и для нынешних специалистов в этой области. Во всяком случае, мне она показалась весьма любопытной. Может быть потому, что самому ничто подобное мне в голову никогда не приходило.
Болезнь вышеназванного господина прошла в тот же миг, когда ему сообщили, что он стал жертвой чудовищной ошибки, и известные ему факты не имеют к нему никакого отношения.
У меня хватило сил остаться в этой реальности, но минувшая ночь показалась мне часами блаженства. Или, если хотите, блаженного неведения. Хотя на какое-то время моя душа, видимо, все-таки покинула ненавистный ей кабинет, поскольку окончательно вернулась я в эту реальность лишь тогда, когда увидела перед собой испуганное личико писаря-гнома. Очевидно, он принял мое состояние за обморок и пытался влить в меня содержимое собственной металлической кружки.
Осознав это, я резким движением отстранила его руку. От неожиданности кружка вывалилась из его потных ручонок и с грохотом покатилась по каменному полу.
- Я вижу, вы пришли в себя, - констатировал Михаил Федорович. - В таком случае, попрошу вас ответить на следующие вопросы...
Он взял в руки листок бумаги, на котором эти самые вопросы были записаны им для памяти, и начал читать один за другим без всякого выражения и запинаясь. Попадаются изредка такие люди, которые до последнего класса гимназии испытывают затруднение при чтении. Одна моя знакомая, например, так и не смогла перейти тот невидимый рубеж, который отделяет беглое чтение от чтения по слогам. И до сих пор читает отвратительно, и, даже читая про себя, продолжает беззвучно шевелить губами. Примерно так, как это делал теперь господин следователь. Удивительно, как это при таких способностях, вернее, их полном отсутствии, ему удалось получить ту должность, что до него занимал мой Александр. Впрочем, само это сравнение кажется мне кощунственным по отношению к памяти моего мужа.
Он взял в руки листок бумаги, на котором эти самые вопросы были записаны им для памяти, и начал читать один за другим без всякого выражения и запинаясь. Попадаются изредка такие люди, которые до последнего класса гимназии испытывают затруднение при чтении. Одна моя знакомая, например, так и не смогла перейти тот невидимый рубеж, который отделяет беглое чтение от чтения по слогам. И до сих пор читает отвратительно, и, даже читая про себя, продолжает беззвучно шевелить губами. Примерно так, как это делал теперь господин следователь. Удивительно, как это при таких способностях, вернее, их полном отсутствии, ему удалось получить ту должность, что до него занимал мой Александр. Впрочем, само это сравнение кажется мне кощунственным по отношению к памяти моего мужа.
Уделив столько внимания технике его чтения, я пропустила смысл и содержание задаваемых мне вопросов. Сообразив это, я постаралась сосредоточиться.
- ...которому передали крупную сумму в ассигнациях. Следствие интересует, за что вы заплатили ему эту сумму.
Прослушав начало вопроса, я не сразу поняла его смысл.
"Кому это я заплатила крупную сумму?" - попыталась я вспомнить, но в это время уже звучал следующий вопрос:
- Выдавая себя за Наталью Павловну Синицыну, вы поселились в усадьбе ее отца и некоторое время проживали там под ее именем. Какие цели вы преследовали?
И сразу же следующий вопрос. Видимо, он решил поразить меня своей осведомленностью:
- В деревне Синицыно вы также передали старосте Алексею крупную сумму в ассигнациях и серебром. За какие услуги, интересно было бы знать...
И чем дольше он читал, тем лучше я понимала, что никогда не смогу ответить ни на один из его вопросов.
Откуда-то ему было известно практически о каждом шаге предпринятого мною расследования, и он монотонно перечислял их, включая те, что внешне выглядели, прямо скажем, довольно странно. Но чтобы объяснить хотя бы некоторые из этих экстравагантных с точки зрения непосвященного человека поступков, мне пришлось бы рассказать ему все. То есть все мои мысли, сомнения, которые заставили меня действовать тем или иным способом, хитрить, переодеваться и платить всякому, кто мог сообщить мне хоть какие-то нужные мне сведения. Я действовала на свой страх и риск и порой использовала, мягко говоря, нетрадиционные способы расследования, но только так и может что-то узнать частное лицо, не облеченное властью и не принадлежащее к официальным органам правопорядка, то есть частный детектив, к которым я с некоторых пор себя причисляла.
Обо всех моих мыслях и действиях не знала даже моя лучшая подруга Шурочка, хотя ей я могла доверять целиком и полностью, и она как никто другой понимала и чаще всего одобряла мои действия; и в дальнейшем я не скрывала от нее уже ничего. Но это мое первое дело было слишком личным, можно сказать, интимным, поскольку я расследовала причину гибели собственного любимого мужа. А рассказывать об этом человеку, который всерьез считал меня его убийцей, было бы просто глупо. Он не смог бы меня понять, если бы даже захотел. И не захотел бы, если бы мог, как выяснилось впоследствии.
"Ничего я ему не расскажу", - сказала я себе и вздохнула облегченно.
Алсуфьев удивленно вскинул на меня глаза. Моя реакция, видимо, удивила его.
- Вы что-то сказали? - спросил он меня.
На что я лишь молча махнула рукой и отвернулась к стене.
***
Рис.21. Гордая, как молодогвардеец на допросе, Катя.
***
Так я и просидела весь час, пока он производил безуспешные попытки заставить меня говорить, переходя от уговоров к угрозам. Но так ничего и не добившись, приказал вернуть меня на прежнее место, то есть в ту самую камеру, которая еще пару часов назад вызывала у меня такой ужас, а теперь стала такой желанной. По дороге туда я совершенно укрепилась в принятом уже решении - раз и навсегда отказаться отвечать на любые его вопросы. И почувствовала такое облегчение, словно сбросила с плеч тяготивший и давно опостылевший груз. Можно даже сказать, что я совершенно успокоилась. Кому-то это может показаться странным, но попытаюсь объяснить. До этой минуты я собиралась воевать с этим неприятным человеком, доказывая ему свою невиновность, и необходимость этого унизительной процедуры повергала меня в отчаянье. Теперь же я поняла, что все эти попытки с самого начала были бы обречены на провал, даже если бы я переступила через собственную гордость и исповедалась ему, как на духу.
Через пару минут я была на месте и с наслаждением вытянулась на неструганых досках, не обращая внимания ни на запах, ни на ползущего по стене черного таракана. Да и что мне оставалось делать? Я уже поняла, что выбраться из этого места мне удастся не скоро.
Времени у меня было предостаточно, занять себя в этом положении было совершенно нечем, и я стала развлекаться следующим образом: день за днем вспоминала свои недавние приключения, старалась воспринимать их со стороны, то есть по возможности объективно. Временами эффект получался настолько неожиданным, что я от души смеялась, стараясь делать это по возможности тише. Мои надзиратели могли принять эти звуки за плач, или подумали бы, что я сошла с ума. Ни то, ни другое меня не устраивало.
Ну, посудите сами, что можно сказать о молодой состоятельной женщине из приличного общества, если она переодевается в крестьянское платье и отправляется гулять в лес, о котором повсюду ходят весьма сомнительные и я бы сказала непристойные слухи? Или поселяется в усадьбе покойного приятеля своего мужа под видом его незаконнорожденной дочери. Я уже не говорю о том весьма пикантном впечатлении, которое на непосвященного произвела бы история мнимого соблазнения одержимого любовным недугом человека и побег от него среди ночи. Только представьте себе эту картину. А перестрелка с крестьянами из окна дома, на полу которого лежат два свежих трупа? Как вам это покажется? Не правда ли - достойное занятие для приличной женщины?
А ведь все это на самом деле произошло с вашей покорной слугой. Но с этой точки зрения я взглянула на эти свои поступки впервые и была поражена - любой нормальный человек, узнав все эти подробности, пришел бы к единственно возможному выводу: эта женщина или преступница, или сумасшедшая. Потому что ни одному человеку на свете, особенно в те годы, не пришло бы в голову, что женщина эта решила взять на себя обязанности сыщика, или, как стали называть людей этой профессии некоторое время спустя, - частного детектива.
Благодаря этим отчасти юмористическим размышлениям, я смогла вполне прийти в себя и вернуть себе утраченное было присутствие духа.
И как только это произошло, в моей голове тут же возник очевидный на первый взгляд вопрос: откуда все это стало известно следователю? Хотя вопрос был и очевидным, но ответить на него оказалось совсем не просто. И чем больше я размышляла на эту тему, тем больше недоумевала. Словно он следил за мной все это время... Ничем иным я подобной осведомленности объяснить не могла.
"Или он действительно все это время следил за мной исподтишка? Но с какой стати? - подумала я и неприятный холодок пронесся по моему затылку. Значит ли это, что он ни на минуту не переставал подозревать меня в преступлении, и могла ли я быть настолько ненаблюдательной, чтобы не заметить его слежки? А если он видел все это, то почему не попытался вмешаться? Нет, - сама себя опровергла я. - Этого просто не может быть. Но тогда каким образом эти сведения достигли его розовых ушей?"
Ответа ни на один из этих вопросов у меня не было. И это было самым неприятным. А знать ответ мне было совершенно необходимо, хотя бы для того, чтобы знать, чего ожидать дальше.
И еще один вопрос волновал меня не на шутку. Люси была арестована в Хвалынске, и, насколько я понимала, никто там не сомневался в ее причастности к убийству Синицына. А то, что она совершила побег, с моей точки зрения, лишь подтвердило ее вину. И ладно бы просто побег, но оказавшийся рядом с ней полицейский найден мертвым. Неужели даже это не убедило господина Алсуфьева, что я тут совершенно не причем?
Что-то тут было не так. В подобной версии явно не сходились концы с концами, и это было видно невооруженным взглядом. Почему же главный следователь полицейского управления этого не замечал? Или это я чего-то не понимала? Эта мысль не покидала меня ни на мгновенье до самого вечера, когда мне снова принесли поесть.
На сей раз я не стала пренебрегать тюремной баландой. Можно, конечно, было объявить голодовку, но у нас, увы, не Европа, и это вряд ли привело бы к какому-либо положительному результату. Кроме того, от этого быстрее наступило бы не столько физическое, сколько нервное истощение, а это могло не самым лучшим образом сказаться на моей решительности и воле к победе. А сдаваться на милость врага я не собиралась.
По всем этим причинам я проглотила содержимое миски за один присест. И в этот раз (скорее всего, от голода) еда не показалась мне такой уж безобразной, хотя я знаю толк в хорошей кухне.