К столу подошла Вера Николаевна. Она взяла таблетку и положила ее в рот.
— И верно, мятная, — сказала она, удивленно раскрыв глаза. — Вот чудеса!
Дососав лепешку, Быков вытер губы платком.
— Так на чем же мы, сударик, остановились? Ага, на анархизме. Между прочим, вам известно, как уже подписывается Григорьев? «Командир первой бригады заднепровской советской дивизии, атаман партизанов Херсонщины и Таврии».
Он взглянул на Штрауба и рассмеялся.
— Едва ли вы сюда пришли для намеков.
— Конечно, не для намеков. Я пришел сюда, собственно, за тем, за чем бы мне и не нужно приходить.
— А именно?
— Я пришел предложить вам вступить в связь с анархистами, в частности с Григорьевым и дальше с Махно. Но, судя по признаниям Верочки, вы, по всей вероятности, получили инструкции раньше меня.
— Я получил гораздо ранее, — сказал Штрауб и добавил больше для указания Вере Николаевне: — Гораздо ранее, но я не хотел раскрывать этого Вере Николаевне. Каковы же ваши предложения?
Быков подумал, видимо выбирая слова, но затем быстро заговорил, чтобы показать, что и он немало знает.
— Через месяц приблизительно откроется Первый конгресс Коммунистического интернационала. Вам не нужно объяснять, что это штаб мировой революции, ветер, который должен соединить отдельные огни в один большой пожар. «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем». И раздуют, будьте уверены-с. У этого Ленина легкие довольно сильные: Ну-с, вам не нужно также объяснять, что наша роль — быть, так сказать, теми бациллами, которые вызывают воспаление легких, чтобы дыхание не было столь мощным. Это — первое. А второе — каждый работает для своей родины, но интересы наших стран взаимно соединяются.
— Не всегда.
— Очень часто. Например, вы не русский?
— Несомненно.
— А я русский. Но я тружусь для заграницы. Почему?
— Хорошо платят.
— Да прекратите вы ваши изречения! Хорошо, допустим, что платят. А что получаете вы, когда сейчас инфляция?
— Хороший шпион получает всегда золотом.
— Вы думаете? — спросил, прищурив глаза, Быков.
В этом прищуривании Штрауб уловил зависть, и она порадовала его. Штрауб сказал:
— Не лучше ли от условных понятий перейти к делу?
— Я только и говорю, что зову вас к делу. Итак, я русский, но служу иностранцам…
— Говорите лучше о наших задачах. Организуется Третий интернационал. Есть уже штаб. Значит, близко и наступление?
— Наступление уже идет: Советы в Германии, забастовки… Но у наступающих часто нет оружия, а иногда не хватает и командиров. Можно обучить командиров, достать оружие. Это если идет нормальное развитие движения. Ну, а если мы считаем необходимым несколько по-иному рассматривать это движение? Тогда выгоднее двинуть Западу на помощь войска. Или во всяком случае убедить Запад, что на него идут войска.
— Войска? — спросил с удивлением Штрауб.
— А почему нет? Революция у вас кое-где несомненно начнет переходить и в советскую революцию…
Ом поднялся и, видимо сам взволнованный, прошелся по комнате. Штрауб наблюдал за его движениями. То, что сказал ему Быков, не приходило ему в голову, и от этого он почувствовал и уважение к нему и даже нечто похожее на симпатию. Он с удовольствием слушал голос Быкова.
— На Запад! Если даже Запад будет наступать на Украину, все равно нужно кричать, что мы, Советская Россия, идем на Запад! Вам ясен наш план?
— То есть в иной обстановке, но опять непринятие Бреста?
— Вы намекаете на Троцкого?
— Да.
— А я и не говорю, что это моя мысль.
— Следовательно?.. — спросил, задыхаясь, Штрауб. — Следовательно, если Ленин не задержит, мы… — И он воскликнул: — Но почему вы не уберете Ленина?
— А вы бы поехали — убрали, — сказал ехидно Быков. — Вы думаете, что если существуют пули, то они непременно могут попасть в Ленина? Это не так-то легко.
— А вдруг не выйдет — на Запад!
— Почему?
— Да потому же, почему сорвался Брест!
Быков посмотрел на Штрауба:
— Это зависит от вас.
— От меня?
— Да. Хотите, я назову вам ваш Тулон? — Он улыбнулся сдержанно. — Верочка рассказывала мне, что вы его ищете. Так вот этот Тулон носит древнее название — Александрия! Столица атамана Григорьева.
— То есть какова моя задача?
— Махно и Григорьев сейчас признают Советы. Прекрасно. К ним посылают комиссаров. И это ничего. Но когда советские войска приблизятся к Западу, то, чтобы их сбросить в яму, разбить морально, — потому что физически разбить — это, милостивый государь, теперь уже вздор, — то необходимо, чтобы мужик, украинский мужик то есть, воткнул им в спину нож! Вот мы и поручаем вам, Штрауб, передать этот нож. Кроме того, в центре мы ручаемся за забастовки, в частности в Петрограде эту миссию берут на себя левые эсеры.
Он встал, потянулся и, зевая, сказал:
— Почивать пора. Как же, Верочка, насчет кушаньев?
— И все-таки, Верочка, я должен тебе сказать, что тебе везет: каких мужей зацепила, — ведь оба будут генералами. Под старость есть что вспомнить!
Штрауб схватил его за руку.
— Минуточку! Еще вопрос… — Штрауб многозначительно замолчал, напряженно думая: понимает ли Быков этот безмолвный вопрос о Троцком? Быков понял. Сдвинув губы, он почесал кончик носа и сказал:
— То есть вы спрашиваете: агент ли «он»… Ничего определенного не скажу, но…
Вернулся отец. Попили чаю, и Быков лег на диване. Отец лег на полу. Штрауб долго сидел у обеденного стола. Удивительное дело, но, испытывая теперь уважение и даже некоторую благодарность к рассудительности и изворотливости Быкова, он как-то стеснялся идти в спальню. И он сидел, поправляя свет в лампе, слушал дыхание спящих, пока не раздался голос Веры Николаевны:
— Что ты там сидишь и когда ты придешь спать?
Глава девятнадцатая
1919 год с его вдохновенным лицом, как бы заслушавшимся музыки будущего, являет зрелище удивительное, заслоняющее собой многие годы многих веков. Весы истории грозно колебались. В чаши их бросали громадные тяжести, так что чаши с грохотом то взлетали вверх, то уходили вниз. Вот брошена гиря: 21 марта провозглашена Венгерская советская республика! Через пять дней в захваченной союзниками Одессе происходит восстание рабочих, и союзники, чуя беду, начинают эвакуацию. Одновременно происходит всеобщая забастовка в Руре с требованием социализации угольной промышленности. Через шесть дней Одесса занята советскими войсками. Брошена еще гиря на весы истории: тотчас же в Мюнхене восстают рабочие, а в Баварии поднимается знамя Советов!
Адмирал Колчак упорно ведет наступление по всему восточному фронту, особенно напирая на север, чтобы соединиться с англичанами, которые мечтают создать там северную английскую империю. На юге Румыния превращается в тот перрон, к которому подъезжают поезда с войсками и припасами для захвата Советской России, причем на словах происходит все как будто наоборот, и все газетчики мира громко повторяют четырнадцать пунктов программы будущего, изложенные президентом Вильсоном в послании к Конгрессу США 8 января 1918 года; в этом послании шестой пункт требует «освобождения всей русской территории от немцев и полнейшей свободы для России устраивать свои дела и свою политику, как ей будет угодно». А 1 мая под давлением империалистов погибла Баварская советская республика.
Первого мая в крупных промышленных городах Франции происходит всеобщая забастовка. Париж объявлен на военном положении.
Приближается Версаль. Победители должны показать, что мир на фронтах приходит совместно с социальным миром внутри их стран. А для этого полезно притушить огни Советов. 2 мая финская добровольческая армия вторгается в пределы Советской России. Румыны на юге помогают им. Двинут Деникин. И мало того, в тылу советских войск готовятся восстание и измена. В день, когда германская делегация впервые села в Версале за один стол с Клемансо, чтобы выслушать условия мира, то есть 7 мая 1919 года, в тот же день атаман Григорьев поднимает восстание против советской власти.
За месяц-полтора до этого восстания Штрауб был в Одессе. В Одессе, перед эвакуацией, ему довелось беседовать с видным представителем французского командования.
Мысль о необходимости этой встречи возникла в нем давно. Германия валится в пропасть. В Германии, славящейся крепкой и, казалось бы, несокрушимой собственностью, скоро не будет ни собственности, ни порядка! К черту Германию! Продавать ее остатки и, в частности, остатки тех военных и стратегических тайн, которые знает Штрауб!.. Кому продать? Кто в них сейчас больше всего заинтересован? Кому они нужны?.. Ну, разумеется, французам. С ними легче сговориться, они легче поймут. А там можно шагать и дальше. Однажды Вера Николаевна сказала полушутя: «Ну, если нам не удастся попасть в Америку, Америка-то во всяком случае попадет к нам». Шутка шуткой, а сколько в ней правды!.. В связи с успехами войск адмирала Колчака в Сибири в начале 1919 года американское правительство начало проявлять усиленную активность, готовя гигантское вооруженное нападение на Советскую Россию. По плану Герберта Гувера, старинного врага России, создан был «комитет помощи» России, который должен был так «помогать», что Штрауб извивался от зависти, думая об этой помощи. Ах, если б удалось, через французов, попасть в этот комитет! Ах, какие умники эти американцы! Подумать только, предлагают советскому правительству пшеницу, масло и сахар, а просят взамен (конечно, «из чувств гуманности и жалости к бедному русскому народу, обессиленному войной!») только прекращения военных действий с Колчаком и Деникиным. Советская Россия прекратит войну, а тем временем можно будет, во-первых, спокойно приготовить интервенцию, а во-вторых, при помощи аппарата комитета заслать в Россию огромное количество разведчиков и диверсантов. Ну, разве Штрауб не нужен тут? Именно он-то и поможет своими «кадрами»: Быковым, Чамуковым, Ильенко и другими… Поэтому-то Штрауб чрезвычайно обрадовался, когда Вера Николаевна через каких-то офицеров устроила ему свидание с видным представителем французского командования. Штрауб шел к нему, очень волнуясь. Но все обошлось хорошо и быстро, даже чересчур быстро.
Представитель, пожилой мужчина с пепельными мешками около глаз, сказал:
— Пускай не разговаривают и не кланяются там, в Версале, но здесь нам следует поговорить. Согласны ли вы потрудиться для меня?
— Я давно этого хотел, ваше превосходительство…
Штрауб вернулся в штаб Григорьева. Здесь он оказался полезным в анархистской газете, где его статьи считались красноречивыми и убедительными. И надо сказать по правде, этот полицейско-кулацкий анархизм, чрезвычайно смахивающий на кровную месть, очень нравился ему. Он понимал довольный вид Веры Николаевны, которая, накрывшись шалью, в больших сапогах, шагала по украинскому селу, отгоняя плетью лаявших собак. Не нравилось ему только крайне незначительное, хотя и длинное по размерам лицо атамана Григорьева, бывшего акцизного чиновника, и не нравилось потому, что атаман Григорьев, как казалось Штраубу, не способен был пойти особенно далеко, а Штраубу уже надоело менять хозяев. В особенности был ему противен батько Максюта, коренастый мужик с длинными сальными волосами, с серьгой в ухе, похожей на запонку, бывший конокрад и вор. Максюте же не то нравилась Вера Николаевна, не то статьи Штрауба, но, как бы то ни было, когда Штрауб вернулся из Одессы, батько даже пришел его встречать на перрон. Загорелый, с лицом, покрытым ссадинами, и с глазами, похожими на капли дегтя, он, точно хлеща взглядом, смотрел на Штрауба.
— Ну как, обворужил своих? — спросил он, обдавая Штрауба запахом нового полушубка, накинутого на плечи.
Вера Николаевна, в белой блузке и черной бархатной юбке и, как всегда, в сапогах, стояла несколько поодаль от Максюты. Глаза ее потеряли обычный здоровый, правда несколько возбужденный, блеск, и было в ее лице что-то поношенное, как в хорошей материи, потерявшей свой ворс. Сегодня, когда узнали, что на завтра назначено восстание, Максюта пригласил ее к своему штабу, который стоял в полусгоревшем помещичьем доме на берегу пруда. То ли он хотел похвастаться своей властью, то ли испытывал ее нервы, но когда она с несколькими своими знакомыми подошла к штабу, она увидала на крутом берегу пятерых связанных в рваной военной одежде. «Для упражнения — евреев топить будем, — сказал Максюта, заглядывая в глаза Веры Николаевны. — Боишься, царица?» Вера Николаевна пожала плечами. Все пятеро были молодые люди, истощенные побоями и голодом и, видимо, мало понимавшие, что с ними происходит. Они медленно, стараясь не упасть в грязь, так как берег был глинистый и рано на рассвете прошел дождь, спускались за конвоем к воде, к деревянным мосткам, возле которых плескалось несколько уток. Трое ребят, стороживших, должно быть, этих уток, с ужасом смотрели и на конвой и на рваных людей, а главное — на страшного разбойника Максюту, который подходил, окруженный какими-то помощниками, увешанными бомбами и оружием. Ребята лезли глубже в кусты, и свежие мокрые ветки торопливо трепетали вокруг них.
Вере Николаевне было противно смотреть на эти посиневшие тела арестованных, на эти тусклые, впавшие глаза, и в то же время где-то под ложечкой томяще ныло: приятно было видеть такую власть, и Вера Николаевна видела, что опытный Максюта понимает ее. Он самодовольно погладил хорошо побритый подбородок и сказал помощнику: «Надевай кирпичи!» Пятерым арестованным надели на шеи кирпичи, привязанные тоненькой бечевкой к большой толстой веревке так, что три кирпича ложились на грудь, а пять на спину. Почувствовав холодное прикосновение кирпичей, арестованные поняли, что происходит, и закричали, забились. Вере Николаевне мучительно захотелось закрыть глаза, но она сдержалась и крикнула: «Погубили Россию, голодом морите! Половите-ка рыбу». «Молодец, царица, — сказал Максюта и добавил: — Толкай». Один из пятерых, должно быть посильнее прочих, на мгновение вырвался из рук конвоиров, или, вернее сказать, освободил туловище, посмотрел на Максюту и его спутников и раздельно сказал: «Будьте вы прокляты в семени вашем». Это древнее проклятие, необычность его, спокойствие, с которым оно было сказано, видимо, смутили Максюту. Он оскалил зубы и сказал громко: «Толкай». Пятерых толкнули с мостков. Утки, колотя по воде крыльями, побежали по голубой поверхности пруда. Дети устремились, вопя, в село.
И сейчас, возвращаясь вместе с Верой Николаевной домой, слушая ее рассказ о пяти утопленных, Штрауб и восхищался Максютой и в то же время слегка чувствовал ревность к нему. Он не мог найти в себе слов, которые бы можно было сказать и которые хоть как-нибудь определили бы его отношение к Максюте. Он оглядывал Веру Николаевну, и ему казалось, что за эти три недели его отсутствия она заметно раздобрела и голос у нее стал и крикливее и наглей, а главное, в чем он даже боялся и сознаться, он уже опасался ее. Он знал, что она не причинит ему вреда. Даже если бы он покинул ее или покинул бы даже григорьевский лагерь. Но все же Вера Николаевна казалась ему чем-то опасной.
— А тебя к Максюте назначили, — вдруг сказала Вера Николаевна.
— Куда?
— Редактором газеты, — раздельно произнесла Вера Николаевна. — Ты иди к Григорьеву.
Атамана он нашел возле церкви. Григорьев стоял в лакированных сапогах, в длинной шелковой рубахе, блестящей и желтой, на которую падал отсвет недавно выбеленной церкви, так что вокруг атамана было пышное сияние. Он стоял на бочке и, должно быть, только что окончил свою речь к толпе, стоявшей на площади; он кидал в толпу крестьян награбленные товары. Позади него была громадная бочка, доходившая чуть ли не до плеч атаману. Из этой бочки адъютант, бывший урядник так называемой корчемной стражи, подавал ему куски мануфактуры, чулки, пачки мыла. Особенно далеко летели пачки мыла. Толпа закружилась, закричала, заклубилась пыль, и чем дальше и сильнее кидал товар атаман, тем тяжелее было дышать из-за пыли. Голос у него был слабый, и потому нельзя было разобрать, что он выкрикивал. Пара ботинок упала у ног Веры Николаевны. Из толпы выскочила баба. Цепкими пальцами она схватила за бечевку, которой были связаны ботинки, и, торжествующе взмахнув ими у лица Веры Николаевны, провопила какую-то замысловатую ругань. Но Вера Николаевна не слышала этой ругани, она восторженно смотрела на батьку Максюту, который стоял теперь рядом с атаманом Григорьевым и кричал своим сиплым голосом:
— Обещаем еще больше добра! Набирай ватагу, громи города, сметай власть! Сейчас пойдем на Херсон, на Одессу, на Екатеринослав!..
Штрауб и Вера Николаевна с трудом пробились сквозь толпу и догнали атамана уже возле дома попа, где он жил. Он шел, слегка прихрамывая, потому что надел узкие сапоги, которые натрудили ему мозоль, и, вытирая шею, покрытую белесым волосом, говорил кому-то, видимо разъясняя роль акциза и явно гордясь своим ученым прошлым:
— Ныне под акцизом разумеют косвенный налог на предметы внутреннего производства, выделываемые частными лицами, и взимают этот налог с его потребителей. Слово это латинское и значит accedere — налагать, устанавливать приращение…
— А Гришку опять рвет! — крикнул кто-то со двора. Гришка был любимый сеттер, которому атаман не постеснялся из-за любви к нему дать кличку по своей высокочтимой атаманом фамилии. Этот сеттер отличался страшным обжорством, и поэтому Григорьев никому не позволял кормить его; другие, казалось атаману, только зря перекармливали собаку.
Услышав это, Григорьев прекратил разговор и, положив полотенце, которым он вытирал шею, на левую руку, как половой, побежал к своему псу той иноходью, которой бегают половые, чтобы не разбить посуду.
Штрауб догнал его.
— Разрешите доложить, атаман… — начал было он.
— После, после! — дискантом прокричал Григорьев, взмахнув полотенцем. — Готовьтесь, вы назначены в Екатеринослав!
… Уже в виду Екатеринослава Штрауб узнал, что организованный при его помощи заговор барона Бема был раскрыт советскими органами и что полк, переарестовавший было коммунистов и двинувшийся на соединение с григорьевцами, был остановлен догнавшим этот полк комиссаром Щаденко. После речи Щаденко полк, признав свою ошибку, вернулся в Одессу, чтобы предстать пред судом.
Двенадцатого мая отряды григорьевцев ворвались в Екатеринослав и свергли советскую власть. Максюта ограбил все склады, квартиры и магазины, вытащил товары на площадь и разбросал их гарнизону города, чтобы привлечь его на свою сторону. Штрауб выпустил уже два номера газеты «Анархист», на первой странице которой жирным шрифтом был напечатан лозунг григорьевщины: «Бей жидов и грабь буржуев».
— А как же Махно? Что он думает? — спрашивал тревожно Штрауб.
— И без Махно справимся, — сказал Максюта и добавил, смеясь: — Власть, как бабу, делить ни с кем не надо. Куда тебе Махна? Сиди! Хочешь свои сочинения печатать — печатай, мне бумаги не жалко.