— Жди, — сказал он.
— Жду, — ответил Александр и улыбнулся.
Но ждать ему было нелегко, хотя работы в деревне было много и крестьяне любили его. У костров, в лесу, по ту сторону Донца, он читал политические брошюры и рассказывал о партии и ее борьбе. Лето жаркое, тихое. Неподвижно стоят вокруг костра молчаливые крестьяне. Неподвижные пахучие деревья так же молчаливо толпятся вокруг поляны. Медленный росистый рассвет просачивается сквозь листву. Отягощенные новыми мыслями, медленно расходятся крестьяне.
И вдруг — «Приезжай». Александр, дрожа, садится в поезд. Дрожь эта усиливается и делается почти лихорадочной, когда он подъезжает к Луганску. По дороге к квартире деда провожатый передает ему городские новости. Ворошилов? Ворошилова арестовали. Как арестовали? А так, арестовали. Гартмановцы опять решили бастовать. Расценки сбавляют, обещаний администрация не выполнила и наполовину. Устроили собрание у завода. Собрание вел, конечно, Ворошилов. Ну, теперь капиталисты решили действовать по-другому. Городовых скрытно подвели балкой к собранию, и те сразу открыли стрельбу из револьверов. Наш народ, конечно, безоружный, кинулся к речке, Ворошилов отстреливался, пока рабочие не ушли. Патроны кончились, городовые схватили его, избили, утащили в участок…
Как только Александр увидал брата, он вспылил, замахал руками:
— Отбить надо было, отбить! Для этого тебе привезен «смит-вессон»!
Брат Иван, измученный, похудевший, видимо давно уже и много раз сам себя упрекавший, только глубоко вздохнул:
— Сам знаешь, работаю я не у Гартмана. Узнал об аресте вечером. Кинулись к участку, а там охрана из казаков, не меньше сотни, да и Ворошилов уже отправлен в тюрьму. Тут тремя «смит-вессонами» много не натворишь.
— Прозевали!
— Прозевали. Будем отвечать перед партией.
Едва оратор кончил говорить, как Александр просит слова. Он убеждает, что Луганск поддержит всеобщей забастовкой рабочих Питера и восставших Кронштадта и Свеаборга.
— Есть еще предложение, — говорит Никитин. — В порядке широкой агитации в пользу всероссийского восстания, о котором говорит товарищ Ленин, нам надо организовать выступление крестьян в деревне.
— Макаров Яр готов! — кричит Александр.
— Одного Макарова Яра мало, — говорит Никитин. — Есть предложение организовать забастовки по обе стороны Луганска, на запад и на восток. Есть предложение устроить митинги в воскресенье в двух селах — в Макаровом Яре и в Ивановском.
Седой большеголовый Барев осторожно спросил:
— Крестьяне, сами знаете, народ сейчас взволнованный, горячий. Начнут с митинга, а кончат восстанием. Поди удержи их. А если у Кронштадта и Свеаборга сил не хватит и нам забастовку придется отложить? Если царизм быстро подавит Кронштадт? Поди удержи их, крестьян-то…
Александр подумал и сказал уверенно:
— Тогда забастовка ограничится договором с помещиком и принятием им экономических пунктов.
— Поди удержи их, — повторил Барев. Эта фраза, видимо, понравилась ему, и он не хотел с нею расставаться.
— И удержим, — сказал Александр.
— Ты-то? — спросил Барев. — Да ты первый нападешь на экономию, дай только тебе, Лавруша, силу.
— Буду держать огонь в костре, пока приказывает партия, — сказал Александр. — Прикажет партия — подует ветер, полетят головни, начнется пламя. Моя дружина берется охранять.
— Опасное дело, — сказал осторожно Барев, — опасное.
— Ленин требует, чтобы в неизбежность восстания поверил весь народ, — сказал Иван. — А народ рассеян широко.
Оратор Никитин спросил:
— Следовательно, вы ручаетесь, что если мы вас не известим, дело ограничится только забастовкой?
Александр ухмыльнулся:
— Было б лучше, чтоб известили: Кронштадт, мол, и Свеаборг продолжают восстание. Питер ведет всеобщую. Луганск начал тоже…
— Но ты, Лавруша, будешь пока держаться? — спросил осторожно Барев.
— Крестьянство поведем, когда прикажет партия.
Побеседовали еще. Спросили членов крестьянской дружины. Затем оратор Никитин сказал:
— Ну что ж, я бы не возражал против забастовки в Ивановском и Макаровом Яре. Протестовать так протестовать. Крестьянство, правда, не привыкло к забастовкам, оно предпочитает бунт.
— Будем учить, — сказал Иван.
Ивана и Александра Пархоменко и Никитина назначили агитаторами и организаторами забастовки в Макаровом Яре, в Ивановское отправили тоже двух. Сейчас же после собрания Александр Пархоменко уехал в Макаров Яр.
* * *В субботу утром Никитин сказал, что комитет поручил ему работу на Гартмане. Не хватает народу, не справляются.
— Нет ли кого в подкрепление? — спросил Иван. — Меня смущает, что я слаб политически.
— У нас все заняты. Поищи.
Иван стал искать «дружка». И точно, все были заняты, да и многим забастовка в деревне казалась излишней роскошью. Возле Ивана вертелся подросток лет пятнадцати, удалой Вася Гайворон. Он видел, что Иван уговаривает рабочих поехать с ним, а куда и зачем, он не знал. Вася недавно с великим трудом накопил денег и купил велосипед. Теперь ему хотелось обновить его. У Ивана тоже был велосипед.
— Не на охоту ли собираетесь? — спросил, наконец, Вася. — Меня не захватите ли?
— Ожины хочу нарвать, ягод, — шутя ответил Иван.
— А далеко ехать?
— Да верст пятьдесят.
— А чего же не поехать? В селах в воскресенье базары, кувшины на месте купим, подвесим, привезем.
Иван посмотрел на розовое лицо Васи, подумал и решил «изменить график». Ведь если хорошенько поразмыслить, то крестьяне, плохо сознающие, что такое забастовка и митинг, непременно проболтаются: из города едут агитаторы! Узнает полиция и направит стражников к поезду. Городские торговцы и приказчики все известны, значит — неизвестных забрать. Правда, Александр должен встретить их в леске и провести тропинками. Правда, можно соскочить у семафора и пробраться в лесок. Но кто может ручаться, что стражники не сядут на соседней станции? Лучше всего поехать с этим Васей на велосипедах, хотя и придется сделать крюк и проехать лишних верст двадцать.
Выехали чуть пораньше полудня. День, казалось, будет и дальше солнечный, хороший. Но только пересекли деревню Палитровку, приблизительно на полдороге, как откуда-то справа вышла густая сизая туча и ударил ливень. Дорога черноземная, велосипеды немедленно увязли, пришлось их тащить на себе. Догоняет крестьянин на паре. Бричка еле идет, набита только что скошенной сырой травой, да и сам он мужик грузный, да еще и жена не из тощих.
— Куда?
— Ехали в деревню по ожину, — отвечает Иван.
— Тоды сидайте, повезу до дому, поночуете.
— Великое вам спасибо. Велосипеды возьмите, а мы и пешие.
— Сидайте, сидайте! Тут с горы.
Вечером крестьянин зарезал курицу, сварил галушек и, подмаргивая лукавыми карими глазами, говорил:
— А зачем вам ожина? Вы лучше в Макаров Яр поезжайте, туда народу много едет.
Рано утром, провожая их, он сказал уже прямо:
— Вы не за ожиной едете. Вы други люди. Я бачу, вы люди гарны.
За ночь дорога просохла, даже образовалась местами твердая корка, которую по мере приближения к Макарову Яру брички и телеги раздробляли мельче и мельче, превращая ее, наконец, в пыль. Вася Гайворон все подсмеивался над мужиком, который не верит почему-то, что они едут по ягоды. Иван всматривался. Не найдя агитаторов в поезде, стражники несомненно залягут по дороге.
Уже виднелась темная зелень балки с запрудой. Велосипедисты въехали на гору. Камыши прикрывали речку. Листья их лежали почти на перилах мостика. На мостик поднимался пристав Творожников. Вымыв лицо в речке, он вытирал шею цветным платком. Несколько поодаль, под бугорком, лежали на траве стражники, держа на поводу коней. Пристав, полагая, что агитаторы поедут на телегах, а телеги будут тарахтеть и тем выдадут свое приближение, разрешил стражникам спешиться. Теперь по сверканию спиц он догадался, что агитаторы едут на велосипедах. Он сунул платок в карман и побежал, что-то крича, к лошади.
— А мужик-то, Вася, был прав: не по ожину мы едем, — сказал Иван, — по агитацию мы едем. Нажимай педаль, если жизнь дорога. Стражники-то нас стерегут. Нажимай, Вася!
У парня от растерянности даже ноги затряслись, но все же он набрал сил, нажал на педали, и велосипедисты понеслись под гору.
Стражники успели только вставить ноги в стремена, как велосипедисты проскочили через мостик.
— В деревне могут быть собаки… — говорил Иван, — еще попадут под велосипед… пойдем по-за выгоном…
Вася, бледный, обливаясь потом и непрерывно оглядываясь туда, где в клубах светло-желтой пыли скакали стражники, молча жал педали.
— Александр-то, должно быть, в лесу стоит. Нас ждет. Догадается ли? — говорил Иван.
— Александр-то, должно быть, в лесу стоит. Нас ждет. Догадается ли? — говорил Иван.
Они промчались мимо ветряков, мимо раскрытых ворот экономии и направились прямо к волостному правлению. В ворота они увидали, что во дворе экономии стоят возле коней еще стражники. Стражники вскочили в седла…
Иван кричал всем встречным:
— Александра известите, что мы здесь! Александру дайте знать!..
Несколько всадников поскакали из села. Народ кинулся к высокому крыльцу волостного правления. Вася втащил свой велосипед на крыльцо, сунул его Ивану и, не говоря ни слова, соскочил с крыльца и убежал в огороды. Скоро он вернулся устыдившись. Впрочем, бегство его никого не встревожило, так как подумали, что «главный агитатор» послал его с каким-нибудь поручением.
Народ окружил крыльцо. Какой-то крутолобый парень, в чоботах и холщовых штанах, с метлой, кричал Ивану:
— Тикайте, брату! Поубивают. Вчера и позавчера стража «улицы» разгоняла, не давала парубкам петь. Полоскали плетьми.
— Бежать незачем, — спокойно сказал Иван. — Вы поможете…
— Да мы не вооружены, брату… Бегите за реку! Убьют.
— Бежать незачем, — спокойно повторил Иван. — Мы посланы партией.
Приближались всадники. Впереди, с револьвером в руке, скакал пристав Творожников. Иван сошел с крыльца.
— Ты откуда явился? — крикнул пристав, направляя револьвер на Ивана. — Руки вверх!
Иван поднял руку, схватил коня за узду и дернул. Пристав выстрелил, но мимо. Пуля попала в ворота. Иван опять дернул коня, вздыбил его и одновременно другой рукой дернул пристава за шашку. От испуга пристав выронил револьвер. Стражники начали сечь Ивана плетьми. Он крутил вокруг себя коня пристава, чтобы создать «водоворот». Все же от ударов трудно было спастись.
Народ кричал:
— Убивают!
Крутолобый парень притащил засов от ворот и через стражников, махавших плетьми, старался сшибить пристава.
На площади показались всадники. Это скакал Александр со своей боевой дружиной.
— Тихо! — крикнул он и выстрелил в воздух. Стражники повернули коней и помчались в экономию. Впереди несся пристав. Возле крыльца, у истоптанного лошадьми велосипеда, остались револьвер пристава и его шашка.
Глава девятая
На площадь вынесли стол. Его поставили так, чтоб голоса ораторов слышны были в экономии. «Некого нам бояться!» — говорил народ. Иван и Александр взлезли на стол. Народ пошатнулся и охнул. Братья были залиты кровью. От ударов плетьми на Иване уцелели только обшлага рубашки да ворот, белая майская фуражка его была вся в крови.
— Искровавили человека, подлые!..
— Бей помещико-ов!.. — вопил крутолобый парень.
Народ бушевал. Иван, как всегда, спокойно:
— Куда враги ускакали? В экономию? Ну, это крепость небольшая: взять ее нетрудно. Давайте поговорим пока о наших требованиях.
Начался митинг. Крестьяне пространно говорили о своих нуждах и бедах, о земле, о помещиках. Крутолобый парень выступал три раза и все не мог наговориться. К обеду начали говорить старики, и, когда высказалось несколько человек, Александр предложил избрать делегацию для переговоров с помещиком.
— Если помещик не пойдет на уступки, — сказал Александр, — снимем рабочих с экономии и откажемся работать. У него хлеб посохнет в полях да триста скаковых лошадей и три тысячи голов рогатого скота некормлеными останутся. Пускай поймет, что такое забастовка.
В воротах экономии показалась делегация крестьян. Братья Пархоменко шли по бокам.
Помещики стояли на веранде. Веранда была увита виноградом, широкие листья его, казалось, прилипли к стеклам. Цветы на клумбе были потоптаны полицейскими конями: стражники стояли по обеим сторонам веранды, прямо на газоне. Пристав Творожников сидел за столом, у него разболелась голова. Рядом с ним рассуждал Эрнст Штрауб. Из всех присутствующих он, как ему казалось, только один сохранил должное достоинство; он плотно позавтракал, побрился и переменил воротничок и галстук. И поэтому он считал, что более чем когда-либо имеет право учить всех. Он говорил громко, указывая на высокого и широко шагавшего Александра Пархоменко:
— Нужно выдергивать те растения, которые причиняют наибольший вред важному для нас виду злаков. Собственно вот кого нужно пристрелить.
— Как же его пристрелить, батенька, когда их несметная толпа? — с тоской сказал пристав Творожников. — И что это у вас за дом, где нет порошков от головной боли?
— Даже если у волков убить предводителя, они разбегаются, — говорил Эрнст, приятно и неторопливо округляя слова.
Ильенко-отец, с раздвоенной бородой и вытянутыми вперед губами, в белой широкой рубахе, весь багровый, быстро переступал с ноги на ногу, словно танцуя, тряс револьверами и кричал стоявшей неподвижно делегации:
— Уберите Пархоменко! Он не крестьянин! Я с ним разговаривать не буду!
Младший Пархоменко сказал:
— Мы к вам не на дуэль пришли. Мы пришли предложить переговоры.
От его спокойного и ровного голоса Ильенко опустил револьверы и сказал:
— Я ведь это про твоего брата Ивана Яковлевича. Я тебя признаю крестьянином.
— Сегодня я крестьянин, а брат рабочий, завтра я рабочий, а он крестьянин. Правда у нас одна. Вы нашу правду признавайте. А раз не признаете, мы уходим.
Делегация повернула обратно.
Ушли и кучера гостей, которые обычно жили долго и оттого прозывались «курортниками». Шел слух, что макаровские мужики разослали по окрестным селениям пакеты с призывом собраться на «всеобщий митинг» о разделе земли и о том, что помещики, вроде Ильенко, избивают крестьян и их делегатов.
Помещики обсуждали уход прислуги. Пристав Творожников прислушивался к их словам: «Эх, трусы!» Впрочем, нельзя сказать, чтоб он и сам чувствовал себя уверенно.
— Война!.. — сказал кто-то басом в глубине террасы.
— Вздор, — сказали в один голос Куница и Пробка.
— Нет, не вздор, — сказал Дорошенко. — Уланов придется вызвать.
А пристав Творожников все ходил и ходил по террасе и так трещал подошвами, что не только у него, но и у остальных разболелась голова. Ночью он послал одного стражника в город, а другого через Донец в казачью станицу Митякинскую. Стражник, мечтая о медали, добился согласия у казаков и избрал двадцать пять человек с охотничьими ружьями. Но казаки собирались не спеша. Стражнику не терпелось сообщить о своей удаче, и он решил вернуться один. Возле экономии его изловил крестьянский патруль.
Стражника вели через селение. Все улицы были запружены дрогами, телегами, бричками и верховыми. В степи было слышно тарахтение приближающихся телег. «Куда они вместятся?» — смятенно думает стражник, и он забывает, что может получить медаль, и думает, что может получить смерть. Он вспоминает, что за вторую половину июля еще не было жалованья, что жена молода… И ему стало страшно смотреть на высокого худощавого парня в черной рубахе, который стоит, опершись на ружье, возле костра. «Никак, сам Александр Пархоменко? Атаман?!.»
Двор громаден, темен, возле сараев жуют кони и кто-то тихонько звенит металлом.
Александр Пархоменко поднимает голову, и в глазах его отражается зловещий блеск костра.
— Фамилия?
— Григорий Ильич Кошин, — отвечает поспешно стражник.
— Говори правду.
— Так точно.
— Зачем ездил в Митякинскую?
— Господин пристав и господин предводитель поручили вызвать казаков. — Стражник вытягивает руки по швам и, стараясь не моргнуть, смотрит на атамана. К атаману подошел с вожжами в руках крутолобый парень и что-то шепчет на ухо. «Повесят», — думает стражник и бормочет торопливо: — А казаки, что ж, казаки рады сечь бедный люд…
— А ты не рад? — спрашивает атаман.
— Я-то? Господи! Я-то?
Пархоменко указывает на приземистого усатого агитатора, что со стариком проходит мимо костра.
— А его ты не сек?
— Я-то? Ваше благородие…
— Сколько казаков придет из-за Донца? Какое вооружение?
— Двадцать пять. Вооружение — дробовики.
— А из города кого ждете?
— Про город мне неизвестно. Отправлен один верховой, а кого приведет, не знаю.
— Ой, врешь!
Стражник падает на колени и крестится мелкими крестами, оставляя на груди следы мокрых пальцев.
— Ваше благородие, господин атаман, не вешайте! Говорю, как перед богом, не вешайте!
Он усердно стучит лбом в землю. Лицо у него покрывается пылью, глаза закрыты, изо рта бежит слюна.
— Вояка! — говорит Пархоменко. — Посадите его, хлопцы, в холодную. А ты, Рыбалка, ты, Шкворень, ты, Зубров, садись на коней да за мной к обрыву.
— Бонбу бы! — мечтательно сказал Рыбалка.
— И без бонбы хорош. Сам ты будто бонба, — рассмеялся Пархоменко.