– Кто?
Я еще тогда подумала: а разве важно, кто? Понято же, что никто не сделал бы этого специально. Вся школа обожала чудо-цветок. Произошел несчастный случай, и надо было посмотреть, нельзя ли спасти кактус. Может, его еще можно как-то вылечить, и тогда он снова зацветет. Но Анна Матвеевна спасать кактус не спешила, зато жаждала крови. Очень скоро обретя свой нормальный голос, она потребовала, чтобы презренный преступник признался, чтобы понести заслуженное наказание.
Хотя я кактус и не роняла, все равно испугалась, когда речь пошла о каком-то наказании. Я осторожно посмотрела на Галю. Она была уже не просто бледная, а совершенно синяя, а сквозь кожу проступила ее сетка сосудов такого же малинового цвета, как погибший восковой цветок. Товпенец тоже был не в лучшем состоянии, хотя к падению кактуса не имел никакого отношения. И вообще весь класс имел самый несчастный вид. Честно говоря, я даже не могла представить, как должен быть наказан человек, уронивший кактус, и мне почему-то начали мерещиться всякие средневековые ужасы.
А Анна Матвеевна между тем продолжала вопрошать «Кто?» уже вполне окрепшим голосом. Я опять краем глаза посмотрела на Галю. Она как раз взялась синюшной рукой за край парты, чтобы встать, но тут вдруг раздался резкий хлопок в конце класса. Это со своего места так резко поднялся Игорь Александров, что уронил собственный стул.
– Это я, Анна Матвеевна, – сказал он.
– Что именно? – спросила биологичка, которая жаждала раскаяния по полной программе.
– Это я… кактус… уронил…
– Как уронил?! – возопила учительница. – Как можно уронить стоящий на столе горшок?!
Игорь тоже не знал, как это можно сделать (и вообще видел ли он, как цветок уронила Галя?), поэтому начал говорить, по-моему, первое, что приходило в голову:
– Ну, я… это… шел, значит, мимо… и… в общем, оступился и сбил рукой горшок…
– Как можно оступиться на ровном месте?
– Не знаю… как-то так получилось…
– Вы обманываете меня, Александров! – заключила биологичка, и Галя Долгушина совершенно обмерла от страха, а Товпенец даже как-то уменьшился в размерах. – Вы наверняка баловались у кафедры, что не делает вам чести в вашем-то возрасте!
– Вы правы, Анна Матвеевна, – кивнул Игорь, решив с ней во всем соглашаться. – Я баловался у кафедры, что не делает мне чести…
Я подумала, что биологичка сейчас начнет уточнять, как именно Александров баловался у кафедры, находясь в столь почтенном возрасте, и внутренне содрогнулась. Оказывалось, что из заурядной истории с нечаянно сброшенным на пол цветком при желании можно соорудить приличное по масштабам преступление. Было бы желание. У Анны Матвеевны оно было. И она соорудила бы такое преступление, что пальчики оближешь, если бы за каким-то делом в кабинет не вошла завуч. Та самая, из-за которой меня назвали чмырной рожей. Но я на нее за это не в обиде. Она вообще-то неплохая тетка, что тут же и доказала нам всем еще раз.
– Вот! Полюбуйтесь! – с большой патетикой в голосе обратилась к ней биологичка, показывая обеими руками на лужу на полу и на разбитый кактус. – И это вытворяют наши девятиклассники! Выпускники!
Поскольку в классе столбом стоял один Игорь, завуч с сочувствием, которое очень не понравилось биологичке, обратилась к нему:
– Игорь! Надо же быть осторожнее! Сейчас же убери все с пола!
– А как же кактус? – взвизгнула Анна Матвеевна.
Я удивилась: неужели ей казалось, что Игорь как-нибудь сумел бы возродить погибший цветок?
– Кактус, конечно, очень жаль, – сказала завуч. – Мы все им гордились. Но… я завтра принесу вам в кабинет другой. Конечно, не такой оригинальный, как этот, но тоже цветущий. У него на самой макушке большая розовая ромашка. Тоже красиво. Но это завтра. А сейчас я хотела бы сделать объявление.
Она взмахом руки пригласила Игоря к уборке пола у кафедры и сказала, что завтра пришлют из РОНО контрольную по биологии и что мы должны к ней серьезно подготовиться. И желательно начать подготовку прямо сейчас. После этой своей краткой речи завуч очень выразительно посмотрела на Анну Матвеевну, и та поняла, что про кактус сегодня лучше больше не заводиться.
Весь урок мы готовились к контрольной, а после урока как-то было уже несерьезно снова раздувать историю с погибшим цветком. Чувствовалось, что биологичке очень хотелось об этом поговорить, тем более что останки бедного кактуса очень трагически выглядели в корзине для мусора, но она все-таки не стала. Думаю, опасалась, что мы пожалуемся завучу. А может, и сама уже пришла в чувство.
Зато в гардеробе разыгралось целое представление. Все такая же синюшная Долгушина подошла к Игорю и, хлюпая носом, жалобно сказала:
– Спасибо, Игорь… Я теперь для тебя… все, что хочешь…
– Брось, Галь, – отмахнулся от нее Александров, но Долгушина вдруг разрыдалась и упала ему на грудь.
И при всем честном народе Игорю пришлось ее успокаивать, гладить по тощему хвосту и говорить всякие слова. Вокруг, конечно, собралась целая толпа жаждущих зрелищ. Не только из нашего класса, но и из других, у которых тоже закончились уроки. Щеки Игоря покраснели, и даже лоб покрылся испариной, но он все же Гальку от себя не оттолкнул. Он осторожно посадил ее на стул у зеркала и быстро вышел из школы.
– Прямо греческая трагедия! – заключила Настька Шевченко, удобно расположившись на скамейке против школы, где все девчонки (и я в том числе), исключая, конечно, Долгушину, собрались обсудить данное происшествие.
– И, главное, совершенно непонятно, какое ему дело до какой-то синей Долгушки? – удивилась Наташка Погорельцева.
– А может, он в нее влюбился? – предположила еще одна не очень симпатичная девочка, Лена Иванова.
Я подумала, что Ивановой очень хотелось бы, чтобы такие замечательные ребята, как Игорь Александров, хоть иногда влюблялись в таких, как она, Долгушина и мы с Машкой Калашниковой. Конечно, было бы здорово, если бы Галька, которую пожалел Игорь, оторвалась от его груди, убрала руки от лица и все увидели, что она превратилась в красавицу. Но такое возможно только в сказках.
Разумеется, все наши девчонки долго смеялись над нелепым предположением Лены Ивановой о влюбленности Игоря в Галину. Они смеялись бы еще дольше и злее, если бы могли знать, о чем только что подумала я.
Дома я уже думала не о Долгушиной, а лишь об Игоре. Почему он это сделал? Почему взял на себя Галькину вину? Вот если бы он действительно был в нее влюблен, то это было бы понятно, а так… Быть влюбленным в Долгушину нельзя… Значит, Игорь Александров благороден, как настоящий рыцарь. Я уже завидовала Гальке. Почему не я сбросила этот несчастный кактус? Тогда это я могла бы рыдать на груди у Александрова, а он гладил бы своей рукой не долгушинский, а мой, тоже весьма тощий, хвост…
Я хотела закончить писать, потому что на часах уже 23.55, но вдруг ощутила, что думаю об Игоре совсем не так, как раньше. Даже не так, как вчера. Вчера он был для меня просто недоступным красавцем, который нравится мне так же, как и всем, так же, как, скажем, нравится какой-нибудь артист или модный певец. Сегодня слово «нравится» уже не выражало то, что я испытываю к Александрову. Неужели так влюбляются? Неужели я влюбилась? Какое это странное и необычное чувство! Я буду беречь его, потому что оно очень красиво.
19 сентября
Это чувство не только очень красиво. Оказывается, что его очень тяжело носить в себе. Я не говорю уже о том, что хочется в нем признаться Игорю. Хочется встать на какой-нибудь горе и кричать об этом всему свету. Но я думаю, «всему свету» вовсе не захочется слушать мое признание. Оно его рассмешит и раздосадует. У «всего света» полно других дел.
На следующий день после происшествия с кактусом Галя Долгушина пришла в школу с распущенными и завитыми волосами. Красивее она от этого не стала, но все догадались, для кого она это сделала. Я больше других понимала Галю. Если бы я только могла надеяться, что Игорь меня заметит, то я тоже могла бы и завиться, и накраситься до умопомрачения. Но я видела, что Александров не заметил ничего нового в Галином облике. Точно так же он не заметил бы и в моем.
Настька с Наташкой весь день потешались над Долгушиной. Настька предлагала ей сбросить на пол в кабинете биологии еще парочку горшков с цветами поэкзотичней или (что будет гораздо эффективней) сразу высадить окно в кабинете директора школы. Галя пылала щеками, девчонкам не отвечала, а на Игоря смотрела преданной собакой. Он этого не замечал.
А мое чувство к нему все растет и ширится. Оно уже заполнило меня всю и требует выхода. Все-таки я напишу письмо. В этом ничего плохого не будет. Я не стану Игорю навязываться. Мое письмо будет чем-то вроде Галиных завитых кудрей. А он может и не отреагировать на письмо так же, как не отреагировал на долгушинские ухищрения.
Но что же написать? Разве что те странные стихи, которые у меня почему-то стали рождаться. Он должен их понять. Он особенный человек.
Но что же написать? Разве что те странные стихи, которые у меня почему-то стали рождаться. Он должен их понять. Он особенный человек.
3 октября
Я уже две недели живу как в тумане, потому что ничего не вижу вокруг себя, кроме белых листов, на которых пишу письма Игорю. В них стихи и не стихи. В них признания и рассказы о том, как я живу. Вернее, как трудно мне жить без него.
Я никогда еще не существовала в таком напряжении, как сейчас, на таком пике эмоций. Мне кажется, что долго это выдержать невозможно. Я заболею и умру. Что, может быть, даже к лучшему.
Целых две недели каждый день я хожу к бабушке. Она не нарадуется на меня. Поит чаем, печет пироги и все время спрашивает:
– И завтра придешь?
Она меня любит, наверное, единственная во всем мире, и я не знаю, как теперь выйти из круга, который очертила вокруг Игоря. Я написала ему четырнадцать писем. Как только я напишу письмо, мне надо идти к бабушке. Как только я соберусь к бабушке, рука сама тянется к бумаге, чтобы написать ему письмо. И все эти две недели я ни разу не столкнулась с Игорем на лестнице. Почему? Что-то против меня?
На следующий день в школе после того, как опустила Александрову первое письмо, я боялась на него смотреть, но он не подал и виду, что получил мое послание. Я обрадовалась. Решила, что он не хочет объясняться при всех и, возможно, сам ответит письмом.
Дни идут и идут, а писем от него нет. Игорь на меня по-прежнему не смотрит. Я продолжаю писать. И с каждым письмом еще больше растет мое чувство к нему, хотя все время кажется, что больше уже невозможно.
Я не пишу это ничего не значащее детское слово «нравишься» – я пишу, что люблю. Люблю так, что еще немного, и меня оставят последние силы. Совсем недавно я считала, что любовь – не что иное, как эгоизм чистой воды, а теперь… Я уже точно знаю ответ на вопрос анкеты Шевченко, над которым когда-то посмеивалась: «Сможешь ли ты всем пожертвовать для друга?» Этот вопрос теперь как раз для меня! Я готова принести любую жертву! Я готова сто раз подряд отдать за него жизнь! Только он ни о чем не просит. Моя любовь – не эгоизм… Мне же ничего от Игоря не надо. Мне надо только любить.
Это было последним, что я написала ему. Неужели он все-таки сможет пройти мимо? Неужели мне придется идти к нему и признаваться, глядя глаза в глаза, как я когда-то обещала девчонкам? Я не могу больше жить в неизвестности! Я должна знать, почему он мне не отвечает. Значит, мне все-таки кое-что надо от него? Я запуталась в противоречивости собственных чувств и ощущений. Кто бы объяснил, что со мной происходит? Я ничего не понимаю, и мне все время хочется плакать, хотя я не из плакс.
21 октября
Не зря я постоянно жила в состоянии тревоги. Горько-соленая вода цунами все-таки рухнула с высоты десятиэтажного дома. К несчастью, я не захлебнулась ею. Я вынуждена жить дальше, хотя совсем не знаю, как.
Вчера я мирно делала уроки, а родители смотрели свой любимый сериал по телику, когда раздался звонок в дверь. Разумеется, я пошла открывать, потому что родителям не оторваться: пропустят, кто кого убил. На пороге стояла незнакомая женщина. Она очень внимательно посмотрела на меня и спросила:
– Катя? Максимова?
Глупо было бы отпираться, тем более что в тот момент я почему-то ничего дурного не ожидала. Я кивнула, а женщина спросила:
– Родители дома?
Я опять кивнула, а она снова спросила:
– Я могу поговорить с ними?
Я в третий раз кивнула, предложила ей пройти, крикнула маму и пошла продолжать решать задачу по физике. Я так была занята этой физикой, что даже и не думала прислушиваться, о чем идет речь в соседней комнате. Если бы я догадалась прислушаться, то, наверно, выпрыгнула бы в окно, и все сразу было бы кончено. Я решила задачу по физике и перешла к геометрии, когда мама строгим голосом позвала меня. Я пришла в комнату к родителям и сразу все поняла – на столе лежали мои письма. Наверное, все двадцать…
– Это ты писала? – спросила меня мама, лицо которой было цвета свеклы. Я поняла, что у нее поднялось давление.
– Ты же уже знаешь, что я… Почерк мой не могла не узнать, – ответила я.
– Откуда нам знать, какой у тебя почерк? – рявкнул отец, который был нехорошего зеленоватого цвета.
Я сообразила, что он говорит правду. Родители уже сто лет не заглядывали в мои тетради и не глядя подписывали дневник. Действительно, откуда им знать, какой у меня почерк.
– Зачем ты это сделала? – спросила мама таким жутким тоном, будто я кого-нибудь задушила прямо в колыбели.
Я не знала, что ей ответить. Я писала, потому что любила, но не была уверена, знает ли мама, что означает это слово. Отец тоже вполне мог позволить себе выкрикнуть: «Откуда нам знать, что значит – любила?!»
– Подождите, – вступила в разговор та женщина, которой я открыла дверь, а я на нервной почве никак не могла понять, кто она такая и откуда у нее мои письма. – Скажи нам, девочка, не кажется ли тебе, что в твоем возрасте не стоит забивать себе голову подобной глупостью? И тебе, и моему сыну Игорю пока нужно думать совершенно о другом! Об учебе! О поступлении в колледж или даже институт!
Я молчала. Так вот кто она такая, эта женщина, и откуда у нее мои письма…
– Почему ты молчишь, Катя? – спросила мамаша Игоря.
– Вы уже сами ответили на свой вопрос, – сказала я.
Мамаше Игоря мой ответ очень не понравился. Она тоже покраснела, только ее румянец, в отличие от маминого, был морковно-оранжевого цвета.
Я спросила:
– Откуда у вас мои письма? На конвертах было написано: «Александрову Игорю». Насколько я могу видеть, вы не Игорь.
– Нет! Вы посмотрите на нее! – повернулась к моим родителям мамаша Игоря. – Ваша дочь еще позволяет себе острить! – Она решительно отбросила со лба челку такого же каштанового цвета, как у сына, и пронзительно закричала: – Да, я стою на страже интересов собственного ребенка! У него нет ключа от почтового ящика, потому что он ему не нужен – ему никто не пишет! Все его друзья рядом! И как только увидела первый конверт, я сразу поняла, что с этим письмом дело нечисто, а потому посчитала себя обязанной вскрыть его. И вы же понимаете, – она опять призвала в свидетели моих родителей, которые тут же дружно закивали, – что я правильно сделала! Если бы я этого не сделала, то неизвестно, куда все это могло бы зайти!
– И куда же это могло зайти? – спросила я и одновременно как будто бы не я. Я, Катя Максимова, раздвоилась. Одна моя часть гордо и насмешливо говорила с мамашей Игоря, другая – обливалась кровью и слезами от надругательства над любовью. Я писала, что никто не сможет опорочить мою любовь. Как я ошибалась! Оказывается, это может сделать каждый. Каждый может надо мной посмеяться, вытереть об меня ноги и заподозрить в самых гнусных намерениях.
– Она еще спрашивает! – продолжала возмущаться мамаша Игоря. – Тут… – Она потрясла письмами, глядя на меня в упор, – все написано! И про любовь, и про то, как мой сын будет с тобой счастлив! На что ты намекала, девочка? Тебе ж наверняка нет и пятнадцати!
– Есть, – ответила я.
– Все равно! Ты бы лучше… ходила бы в какую-нибудь спортивную секцию! Например, занялась большим теннисом! Спортивные нагрузки очень отвлекают от…
– От чего? – спросила я замолчавшую женщину.
– Да вот от этого безобразия! – она опять потрясла моими письмами. Одно выскользнуло и залетело под диван. Спряталось.
– Ну вот что! – решил подытожить разговор отец. – С этими дикими письмами мы поступим вот так… – И он начал методично и сосредоточенно рвать их в мелкие клочки. Две рядом сидящие женщины тут же с большим удовольствием к нему присоединились.
Я смотрела, как пытаются убить мою любовь, и хотела заплакать, чтобы не так сильно ломило затылок. Но у меня не получилось. Слезы высохли. Колодец давно уже пуст.
– В общем, со своей дочерью мы сами разберемся, – сказал отец, когда письма превратились в груду обрывков. – А вам спасибо, что вовремя просигнализировали и тем самым предотвратили…
Похоже, отец и сам нечетко знал, что именно предотвратила мамаша Игоря, а потому оставил предложение незаконченным. Женщина встала со стула и сердечно поблагодарила моих родителей за то, что нашла в них понимание и сочувствие. Напоследок она одарила меня ненавидящим взглядом и независимой походкой вышла из комнаты. И мама, и отец бросились ее провожать. Я подошла к столу и опустила руки в обрывки своих писем. Они показались мне теплыми и живыми. Мне хотелось зарыться в них лицом, но в комнату возвратились родители.