Очень давно знали о жемчуге и китайцы. Древняя книга «Эръя» рассказывает, что жемчуг был главным из приношений, которые получал легендарный император Юй, правивший сорок два века тому назад. Есть, однако, еще более надежное доказательство, что именно перл считался у древних китайцев наивысшей драгоценностью. Об этом свидетельствуют иероглифы. Знак «Юй», который встречается в самых ранних письменных памятниках и означает «сокровище», «драгоценный камень», образуется путем добавления точки к иероглифу «Ван», то есть «повелитель», «владыка». Понятие «драгоценность», таким образом, графически выражалось как «шарик, принадлежащий повелителю».
Именно перлы положили начало традиции, которая сложилась у китайцев, а затем перешла и в Японию, – придавать форму жемчужины всем другим драгоценным камням. Ранг каждого сановника обозначался шариком на его головном уборе. Такие шарики вытачивали из нефрита, из бирюзы, из коралла, и, разумеется, высшим среди всех них считался шарик жемчужный.
Ныряю вместе с ама
На полуостров Сима я приехал в самую страдную для ныряльщиц и жемчуговодов пору.
Тарахтенье моторок разбудило меня еще до рассвета. Дом, где я ночевал, стоял у самого причала, с которого люди разъезжались на жемчужные промыслы. Мысль о том, что я проведу весь день среди морских дев, пружиной подняла на ноги.
Но семидесятилетняя хозяйка, которая когда-то ныряла за жемчужными раковинами для самого Микимото, уговорила меня не спешить.
– Раньше десяти часов ни одна ама не войдет в воду. Надо ведь, чтобы солнце поднялось выше да светило посильнее, иначе на дне ничего не увидишь. Младший сын обещал к тому времени заехать за вами на моторке. А пока завтракайте спокойно! – Она поставила на низкий столик миску утреннего супа из водорослей агар-агар и мелких устричных раковин.
Сидеть дома, однако, не хотелось. Я взял сумку с фотоаппаратами и пошел вдоль берега. Залив на рассвете был так хорош, что я израсходовал добрую половину пленки. Захотелось искупаться; пришлось вернуться за плавками. И, выходя из дома второй раз, я заметил висящие на гвозде подводные очки.
Тут меня осенило: нужно попробовать познакомиться с ама прямо в море. Много ли проку приблизиться к ним на катере и нацелить телеобъектив?
Мне уже рассказывали, что ама не любят, когда их фотографируют. В разгар сезона тысячи туристов ежедневно приезжают на полуостров Сима, чтобы поглазеть на морских дев, словно на каких-то диковинных животных в зоопарке. Из-за этого ама оставили многие излюбленные места и стали уходить дальше от селений.
Я долго шел по берегу, увязая в песке. Поселок давно скрылся из виду. Под ногами то и дело попадались большие перламутровые раковины.
Обогнув мыс, я вдруг увидел, как прямо передо мной по крутому склону к морю спускалась артель «кадочниц» – морских дев, которые добывают раковины неподалеку от берега. Каждая из них несла на голове деревянную кадушку, скрепленную бамбуковыми обручами.
Вот они входят в море. Каждая женщина опоясывается длинной белой веревкой, конец которой крепится к кадушке (за эту кадушку ама держится, отдыхая между нырками, в нее же складывает свою добычу), по-крестьянски обвязывает себе голову и шею белым платком, чтобы защититься от солнечных ожогов. И вся артель энергично удаляется от берега.
Я пускаюсь вдогонку, а поравнявшись с морскими девами, вижу их уже за работой. Нырок – обе ноги бьют по воде, как рыбий хвост, и тело ама круто устремляется ко дну.
Ныряя вслед, я любуюсь своеобразным стилем их плавания – очень экономным, который, наверное, пригодился бы ватерполистам. Руки морской девы делают энергичные гребки вперед и в стороны. Это похоже на брасс, только ноги работают по-другому – они движутся, как ножницы, вверх и вниз, вроде того, что делаем мы, когда плаваем на боку.
«Кадочницы» обычно ныряют на глубину до десяти метров. Я же, сколько я ни стараюсь, добраться до дна никак не могу.
Заметив, что две ама держатся ближе к берегу, перемещаюсь к ним. Тут на сравнительном мелководье легче следить за каждым их движением.
Вот одна из ныряльщиц подняла со дна какую-то темную шайбу и, уже начав всплывать, указала мне своим подводным серпом на что-то внизу.
Я напряг последние силы, сделал еще два гребка и действительно увидел на дне такое же темное кольцо. Схватив его рукой, я почувствовал, что оно покрыто длинными шипами.
– Глядите-ка, он сам добыл морского ежа! – закричали обе мои соседки-ныряльщицы, подзывая остальных.
Через минуту я оказался в окружении семи ама. Мой морской еж переходил из рук в руки. Кто-то ловко содрал с него панцирь, и я увидел серую, скользко-студенистую массу.
– Первую добычу надо съесть, тогда будет везти весь сезон! Окуните в морскую воду, так вкуснее, – советовали мне.
Я постарался как можно смелее заглотнуть слизняка. Был он не то чтобы вкусным, но менее противным, чем казался на вид.
А главное, морской еж этот сослужил мне хорошую службу. Лед отчуждения был сломан. Теперь можно было не только наблюдать за работой ама, находясь среди них, но и время от времени задавать вопросы.
«Кадочницы» и «лодочницы»
Оказалось, что я попал к морским девам в неудачный день. Он годился лишь для лова морских ежей на мелководье – на глубине в два-три человеческих роста. Этим самым несложным видом подводного промысла занимаются обычно девочки-подростки.
Что же касается самой ценной добычи – одностворчатых раковин аваби, за которыми приходится нырять значительно глубже, то отыскивать их мешала донная волна. Тут я впервые понял, что представляет собой эта главная помеха для работы морских дев.
Хотя сезон их промысла начинается с конца марта и продолжается до середины сентября, за весь год обычно бывает лишь около ста удачных дней для лова. Ама ныряют за раковинами и в солнечные, и в пасмурные дни, и даже в дождь – лишь бы не мешали волны, причем не только на поверхности, но и на глубине.
Когда я вместе с морскими девами входил в море, оно выглядело спокойным, лишь чуть колыхалось от зыби. В глубине же, однако, все выглядело иначе.
В первый момент у меня было ощущение, что я оказался среди огромного стада осьминогов. Со всех сторон тянулись какие-то длинные, извивающиеся щупальца.
Время от времени, словно повинуясь невидимому дирижеру, они вдруг резко изменяли направление своего движения, а заодно и весь облик окружавшего меня подводного мира. Это были буро-зеленые листья агар-агара, те самые, что плавали в утреннем супе, которым меня угощала хозяйка.
Лентообразные водоросли колыхала донная волна. Когда вся подводная растительность начинает колыхаться, ориентиры под водой смещаются, и морским девам становится очень трудно возвращаться на то место, где они только что побывали.
Мастерство ама заключается не столько в умении нырять, сколько в умении ориентироваться на дне. Выработать в себе способность находиться под водой сорок-восемьдесят секунд, повторяя такие нырки по сто-двести раз в день, – это лишь подготовительный класс в искусстве морских дев.
Опытная ама тем и отличается от неопытной, что ныряет не куда попало, а по множеству примет отыскивает излюбленные раковинами места. И, уж наткнувшись на такой участок дна, ощупывает его, как знаток леса знакомую грибную поляну.
Однако, даже увидев раковину, порой не удается сразу оторвать ее от скалы. Тогда ама всплывает лицом вниз, продолжая все время смотреть на раковину, берет короткий вдох и тут же возвращается на прежнее место.
Прежде чем всплыть на поверхность, ама обязательно оглядывается, чтобы определить направление для следующего нырка. Вот, пожалуй, главный ключ к ее мастерству.
Старые ныряльщицы, которые обучают девочек искусству подводного промысла, используют для этого раскрашенные камешки. Их горстями швыряют в море, сначала на песчаных отмелях, потом на более глубоких местах со сложным рельефом дна. Прежде всего ученицам поручают просто пересчитать камешки. Затем запомнить, сколько среди них было красных, сколько черных и сколько белых, как они лежали, а лишь потом нырнуть, чтобы разом собрать их со дна.
Самые талантливые из ама – те, что становятся артельщицами, – славятся, во-первых, искусством ориентироваться по береговым предметам, то есть умением вернуться на то самое место, где вели лов вчера или даже неделю назад, а во-вторых, чувством дна, то есть способностью так рассчитать направление нырков, чтобы кругозор их как бы перекрывался.
В полдень за морскими девами пришла моторка – забрать улов и перевезти артель на другое место, на остров, лежащий возле самого выхода в океан. Я упросил женщин взять меня с собой: хотелось увидеть за работой другую категорию морских дев – «лодочниц».
Лодки их виднелись далеко за устьем залива. От рыбачьих их было легко отличить по горизонтальному шесту, на котором, словно флаги расцвечивания, сушились рубахи, платки и другая одежда. «Лодочница» работает в паре с мужчиной, чаще всего с мужем или братом. Ныряет она обычно на пятнадцать-двадцать метров.
Солнечные лучи проникали далеко в толщу воды, и, пожалуй, лишь тут я до конца осознал, какая это отчаянная глубина.
Вспомнился плавательный бассейн. Какой далекой кажется поверхность воды, когда смотришь на нее с десятиметровой вышки! А ведь надо помножить это расстояние вдвое, чтобы представить себе толщу воды, которую преодолевает ама на пути ко дну.
У «лодочницы», разумеется, не хватило бы сил, чтобы на одном вдохе дважды проделать такой путь вплавь да еще собирать внизу добычу.
Поэтому ныряльщица опускается на дно с помощью тяжелой чугунной гири. Она опоясывается канатом, другой конец которого держит в руках ее напарник.
Еще несколько лет назад муж по сигналу со дна должен был вручную выбирать этот трос, пропущенный через деревянный блок над бортом лодки. Недавно для этой цели приспособили механический привод. Мужчина просто включает мотор, и канат быстро вытягивает женщину на поверхность.
Так как «лодочницы» ведут промысел вдали от берегов и к тому же на большой глубине, ориентироваться им еще труднее, чем «кадочницам».
Поэтому сначала выбирают подходящее для лова место. Когда оно найдено, бросают якорь. А чтобы держать лодку в стабильном положении, поднимают кормовой парус.
После каждого нырка ама вынимает из сетки у пояса свою добычу и несколько минут отдыхает, держась за борт лодки. В это время она обменивается несколькими фразами со своим напарником, который орудует кормовым веслом. От ее указаний зависит точность, с какой грузило в следующий раз доставит ныряльщицу на нужное ей место.
За день ама проводит в воде около шести часов. Неудивительно, что при такой огромной теплопотере она даже в самые знойные летние дни дважды прогревается у костра: первый раз – во время обеденного перерыва и вновь – после завершения работы.
«Лодочницы» добывают втрое-вчетверо больше раковин, чем «кадочницы». К тому же лишь им попадаются самые ценные, одностворчатые аваби. Но ведь не у всякой женщины есть муж, не во всяком хозяйстве есть своя лодка, и к тому же не всякий мужчина может позволить себе во время лова макрели оставаться дома.
Вот и приходится «кадочницам» объединяться в артели и нанимать себе кормчего с моторкой, который за три десятых улова перевозит их с места на место.
Умелая ама-«лодочница» зарабатывает за сезон куда больше, чем может дать любой другой труд, даже мужской. Вот почему в приморских селениях можно порой застать мужчин, занимающихся стряпней, огородом.
Хорошая ныряльщица – желанная невеста. Не случайно на полуострове Сима родители имели обычай подбирать сыну невесту на десять-пятнадцать лет старше его.
Делалось это потому, что лишь к тридцатилетнему возрасту о мастерстве ама можно судить в полной мере.
Осьминоги в роли гончих
Наша лодка подошла к песчаному островку, поросшему редким кустарником. Неподалеку от берега виднелся навес из жердей, покрытых рогожами. Женщины быстро перенесли туда свои кошелки, бутылки с водой, узелки со снедью.
Все здесь чем-то напоминало полевой стан жниц, за исключением разве двух вязанок дров. Артельщица тут же занялась костром, разложив его, к моему удивлению, в тени под рогожами. Морские девы тем временем снимали с себя намокшую одежду, расстилали сушить ее прямо на прогретый солнцем песок.
Наряд ама веками совершенствовался так, чтобы не стеснять движений в воде и быть удобным для переодевания. На картине Утамаро мы видим морских дев в одной лишь набедренной повязке. Сейчас в дополнение к ней они надевают еще и белую полотняную рубаху, а также повязывают голову и шею длинным, как шарф, платком.
Мне не раз доводилось читать, что белая одежда ама должна отпугивать акул. И я перво-наперво принялся расспрашивать морских дев о встречах с этими подводными хищниками, а также с осьминогами – главными врагами искателей жемчуга в Персидском заливе и у побережья Цейлона.
Но женщины подняли меня на смех. Оказалось, что за всю историю жемчужного промысла в Японии ни одна ама ни разу не пострадала от акулы. Что же до осьминогов, то морские девы, наоборот, сами гоняются за ними.
Та мелкая разновидность осьминога, что водится у берегов Японии, представляет собой ценную добычу. Его щупальца японцы едят и сырыми, и вареными. В вяленом виде осьминог считается излюбленной закуской.
Морские девы даже додумались до того, что в сезон лова омаров они используют осьминогов как гончую при охоте на зайцев. Взяв в руку осьминога, ама подплывает к местам, где обычно прячутся эти морские раки, выставив из песка свои длинные усы. Омар очень боится осьминога и при виде его тут же выскакивает из своего убежища, пускаясь наутек. Вот тут-то ама и хватает его свободной рукой.
Пока мы разговаривали, переодевшись в сухое и сидя вокруг огня, дрова успели прогореть.
– Ну, а теперь угостим вас печеными аваби, – сказала артельщица, бросая на угли большие раковины створкой вниз.
Моллюск тут же начинал метаться, и, как только его присоска переставала судорожно двигаться, ама ловко выхватывала раскаленную раковину из огня. На вкус печеные аваби напоминали хорошо разваренный хрящик. Мясо было упругое, чуть пахнущее дымом. Причем никаких приправ, даже соли, ама к этому кушанью не добавляли.
– Почаще ешьте то, что родится в море, тогда будете таким же здоровым, как мы! – зычно прокричала пожилая ама.
– Такой голос у нас в Японии называют «соленая каракатица», – шепнул мне на ухо лодочник, до сих пор сидевший молча. – Но здоровье у них отменное, это верно. До шестидесяти лет ныряют сами, до семидесяти учат девчонок, а в приморских поселках полно старух, которым перевалило за восемьдесят. Никакой недуг их не берет, только глуховаты становятся после сорока, оттого и голосисты, как труба у буксира.
Действительно, женщины, сидевшие вокруг костра, были словно выточены из крепчайшего самшита. Вербовщики морских дев до сих пор следуют завету основателя жемчужного промысла Микимото, который считал, что самый большой доход дают ама в возрасте от сорока до шестидесяти лет.
Обучение подростков обычно продолжается семь лет. Начав нырять в семнадцать или девятнадцать, женщина имеет несколько перерывов между двадцатью пятью и тридцатью пятью годами, когда она рожает и кормит детей, а потом занимается подводным промыслом еще добрых четверть века.
Кроме притупления слуха, у японских ама не наблюдается профессиональных заболеваний. Среди местных жителей они отличаются наибольшим долголетием. Подобная статистика, конечно, относительна: если организм выдержал нагрузку до тридцати лет, он сохранит работоспособность и при шестидесяти.
Тщетные поиски экзотики
Отправляясь в край морских дев, я готовился описать со слов женщин случаи нападения акул и осьминогов. Оказалось, однако, что во внутренних заливах Японии нет никаких подводных чудищ. Ама не ныряют так глубоко, как искатели природного жемчуга в Персидском заливе или у побережья Цейлона, так что труд морских дев не тяжелее крестьянского.
Около миллиона человек, включая тысячи иностранных туристов, ежегодно посещают так называемый «Жемчужный остров Микимото». На месте, где основатель жемчуговодства в 1907 году впервые вырастил перл, сейчас создан музей. Посетителям показывают там весь процесс выращивания жемчужин. Со специальной террасы над заливом гости могут наблюдать за работой морских дев.
Достаточно, однако, отстать от экскурсионного автобуса и вместо двух часов провести на полуострове Сима хотя бы день, чтобы понять: ныряльщицы практически не имеют сейчас отношения к выращиванию жемчуга.
Почему же ама со своей кадушкой неизменно служит центральной фигурой всех фильмов, книг, статей о взращенном жемчуге? Ответ прост: фигура ныряльщицы используется как рекламная приманка, чтобы добавить жемчугу некую романтичность.
Поначалу морские девы действительно были искателями жемчуга. Затем, в течение полувека, – поставщиками раковин для его выращивания.
Однако с середины 50-х годов раковин, добытых вручную с морского дна, стало не хватать. Их принялись вылавливать и на Сикоку, и на Кюсю, и даже на севере Хонсю. Нужда в раковинах все возрастала, и они неизменно повышались в цене.
Пришлось окончательно превратить акоя в домашнее животное: растить не только жемчужину, но и саму устрицу.
В конце июля, в сезон дождей, вода во внутренних заливах полуострова Сима мутнеет, ибо моллюски разом начинают метать икру. В эту пору со специальных плотов в воду опускают сосновые ветки.
Икринки прилепляются к хвое, и к октябрю на ней уже можно разглядеть крохотные ракушки. Много раз перемещают их потом из одних садков в другие, подкармливают, оберегают от болезней и, наконец, здоровыми, полновесными трехлетками продают на жемчужные промыслы.
Лишь этот путь, подобный выращиванию цыплят в инкубаторе, позволил обеспечить нужное промыслам количество раковин – а их сейчас требуется ежегодно около пятисот миллионов штук.