«Не зря, выходит, люди про нее говорят: «Нашу Маланью по утрам солнышко целует», — усмехнулся про себя Время-богатырь.
— Тебе ли, Маланья, с такой красотой в земле рыться? Тебе в золоте только ходить, во дворцах богатых жить! — сказал ей он, низко в пояс кланяясь.
— Не ты первый про это мне говоришь, не ты первый золото сулишь, — ответила ему девка. — Только не надо мне этих богатств, я и без них проживу, а вот без родной земли, без этих гор и лесов зачахну я!
Удивился Время-богатырь, но не отступился. Отстегнул с пояса саблю, самоцветами украшенную, и Маланье ее в руки подал.
— Погляди в рукоять моей сабли. Видишь, в ней камешек горит?
Взяла Маланья в руки саблю, поглядела на редкий изумруд и сказала:
— Вижу!
— Да ты пуще посмотри, может, что и увидишь в камне! — настаивал богатырь.
Пригляделась Маланья в камень, а он заиграл, запереливался, чисто живой, в ее ладони. Далекие страны увидала в нем, белокаменные дворцы, моря и океаны.
Долго любовалась Маланья изумрудом. Весело смеялась над игрушкой и над тем, как знатные вельможи в собольих шубах, шапках с перьями кланялись ей из камня… Но вдруг бархатные брови в одно крыло слились у нее, на глаза печаль легла.
— А кто этот чудесный камень гранил, чьи руки такую красоту земли открыли? — у богатыря Маланья спросила. Вспомнились ей люди, что день и ночь в своих землянках при лучине камни такие гранили.
— Зачем тебе, Маланья, знать про это. Будешь и ты носить такие камни. А хочешь, подарю тебе я ключ от кладовки, где самоцветы горами лежат.
Покачала головой Маланья и богатырю обратно саблю отдала.
— Пойми, богатырь, меня. Мои еще деды говорили: «Дым родной избы светлей чужого огонька». И отвернувшись от богатыря, Маланья бровью повела.
Удивился Время-богатырь, но не отступился.
— Ты так же прекрасна, как и бабка твоя была! — сказал ей Время-богатырь. — Откуда же берется ваша красота?
— Откуда наша красота, говоришь, берется! — улыбнулась в ответ ему Маланья. — Когда пьешь воду из родника, ты думаешь, откуда он берет начало? Так вот пойдем. Покажу тебе я этот родник!
И они пошли. Долго, долго они по шахтам, рудникам и дудкам бродили. Видели, как трудились люди, как руду и самоцветы добывали, как работали в лесу.
— Кто ж они? — спросил Маланью богатырь.
— Это мой народ. У нас с ним один отец. Трудом его зовут. А теперь пойдем — поглядишь на мать.
И опять они пошли. Поднялись на середину самого хребта, на вершину высокую, что с незапамятных времен Юрмой зовется. Зашли.
Поклонились речушкам, горам и долинам, поклонились солнцу, ветрам, заре, спустившейся на землю, и людям, что копались в земле. Полюбовались дальними кострами по берегам озер и рек, лесами — зелеными, как море, и воскликнул Время-богатырь:
— Ежели бы ты и не сказала, кто твоя мать, все равно бы я догадался. Ее зовут жизнь.
— Верно, богатырь, ты угадал. Жизнь — наша мать. Теперь ты понял, где родник красоты человечьей?
Ничего не ответил богатырь. Только снова, как и прежде, с пояса он меч отцепил и Маланье в руки его отдал.
— Проспорил я, Маланья, а потому остаюсь с тобой. Я буду работать с вами!
И остался навсегда…
ПУШОК И ДУШОК
Я еще в бабки играл да змейки пускал, когда сказку эту про Пушка да Душка слыхал. Теперь мне годов под сто, а деду, который сказку сказывал, за сто. Вот и посчитай, когда это было.
В те поры старшим щегерем был у нас Епифан, а по прозвищу Лихоманка. Уж до того он с виду страшный был — все его боялись. Ростом оглобля, спина крючком, ноги кривые, оттого что много на коне гонял. С лица рябой и с козлиной бородкой. А уж злющий был. Сам про себя говорил, когда добрый стих находил: «В Христов день до обеда отходчив я».
Привяжется, бывало, к рабочим: «Это не так, это не эдак». Часами стоит возле человека. А уж говорить начнет — слюной забрызжет. По всей морде красные пятна пойдут. Сам трясется. Оттого и прозвали его Лихоманкой-трясучкой.
До страсти не любил Епифан козлов, а они у нас в заводе табуном ходили. Оттого он их не любил, что сам на козла походил. Был среди козлиного племени в заводе один такой козел, что люди сказку про него сложили да складно так ее говорили. Знать-то, мне и не рассказать, как дед. Но попытаюсь.
С виду этот козел был, как все остальные: весь в репье, кудели, лохматый, а уж душной — сил не было близко стоять возле него, с души воротило.
Пришел один раз Епифан на конный двор, а козлов на дворе больше коней оказалось. Только стал было щегерь во двор заходить — козел ему навстречу. Прошли друг возле друга они. Своротил нос Епифан и кричит конюхам, что есть духу:
— Язви вас, окаянные. Чего вы тут такую душину развели? Не ровен час, задохнуться можно.
А старший конюх Андрей Феофанов — ехидный был такой мужичонка — Епифану в ответ, не сходя с места:
— Што вы, Епифан Наркисыч. Это душок, а не душина. От ласки, зверка, значит. Пользительно для коней.
— Ну и душок. Провалились бы вы вместе с этим душком, — проворчал Епифан и пошел дальше.
С той поры и прозвали козла Душок, ради потехи над Епифаном. А козел был хитрущий, одним словом, из всех козлов козел. Придет к кому-нибудь ко двору, просунет голову в калитку и давай трясти бородой. Люди в насмешку козлу:
— Проходите, Душок Наркисыч. Милости просим.
Хохочут. А он пуще того старается, всяко изгибается. Ровно понимает, что про него говорят.
Один раз в субботу пошел Епифан в церковь ко всенощной, нарядился, как под венец: сапоги лаком блестят, волосы и борода лампадным маслом светятся. А всенощная-то уж началась. Опоздал Епифан: видать, долго прихорашивался. А тут еще у церковных ворот задержался: увидал кто-то его. Пока смотрел в сторону да картуз снимал, Душок из Базаренки как выскочит!
А за козлом здоровущий кобель бежал. Козел туда и сюда от собаки. Некуда податься, кроме как в ворота, а в воротах Епифан стоял, с лица пот вытирал. Не видать ему сзади, что делается. Тогда Душок решил между Епифановых ног проскочить — они ведь кривые были у него.
Шмыгнул козел и застрял в ногах Епифана. От кобеля рванулся он да Епифана поднял на себя, а тот как заорет.
От испуга обезумели и такой рев подняли все трое — Епифан, козел и кобель, что всенощную остановили.
Выскочили люди во двор и удивились — скачет по ограде козел, на козле Епифан болтается, а сзади за лытки кобель козла хватает. Озверел Душок, сбросил с себя Епифана, кинулся на пса. Кое-как разогнали. Ну какое после такого представления моление? Так все и разошлись, а уж смеялись над Лихоманкой люди — с год поминали. Другой бы на его месте со стыда ушел с завода, а Лихоманке — и горя мало. Только злей стал да трястись больше начал.
Жил на конном дворе недоумок Пушок — Ваня. Были у парня волосы белые, мягкие, словно пух, вот и прозвали Ивана Пушком, за волосы-то.
С малолетства он недоумком был. На его глазах отца с матерью в пожарке плетями до смерти засекли. Оттого парнишка тронулся умом — не вовсе дураком стал, а так, видать, жердочки в чердаке не хватало.
Рос Иван на миру, как говорят. Кто сироте одежонку старую даст, кто покормит. Как подрос Пушок, стал по людям ходить — кому дрова переколет, кому воды принесет. В страду траву накосит. С ребятами сидел, домовничал. Охотно люди брали Пушка — честный парень, ребят любил, с ними все больше возился. Так и жил Иван. Как лето придет — пойдут Душок и Пушок в лес, как дружки. Иван ягоды рвал, а козел свежей травой лакомился.
После церковного приключения Епифан строго всем наказал не пускать по заводу козлов, а с конного вовсе всех козлов выгнать. Дело было осенью, как говорят, земля скучать начала, снега просила.
Выгнали Душка вместе с другими козлами с конного. Вместе с ним ушел и Пушок. Один не остался. Бродяжили день-другой. Ночевали в бане холодной. Загорюнился Иван. Хоть и недоумок был, а понимал, что холодно, не то, что у коней в конюшне. На третий день пал такой снег — никто и не ждал. Совсем окоченел Иван. Жмется к козлу в огороде, а сам плачет, плачет.
Вдруг козел стал Ивана теребить, за штанину тянуть. Мотает головой, а сам парня тянет куда-то: иди, мол, за мной. Заругался Иван: «И без тебя тошно». А козел никак не отстает, тянет и только. Ровно зовет куда-то. Пошел Иван за козлом, а тот сразу в лес подался, Иван за ним. Дошел Пушок за козлом до своротка на Полевской тракт, свернул козел в сторонку, еще прошел и у старой-престарой шахты остановился. Сроду бы ее не нашел. Кругом болото, пеньки, молодой пихтач и две старых, трухлявых березы. Толкнул рогами Ивана козел: в шахту лезь, мол.
Полез Иван в шахту, а там вода. Идет по шахте, козел сзади будто его подгоняет. Прошел шагов десять, остановился. Поглядел, в потемках ничего не видать. Провел рукой — ничего кругом нет, только в воде под ногой что-то заболталось. Толкнул он еще раз ногой, нагнулся, пошарил рукой, вроде как чугунок обозначился. Поднял из воды чугунок Иван и пошел обратно, Душок за ним. Вышел из шахты на свет Пушок, глянул в чугунок, в нем самородки одни золотые лежат.
Полез Иван в шахту, а там вода. Идет по шахте, козел сзади будто его подгоняет. Прошел шагов десять, остановился. Поглядел, в потемках ничего не видать. Провел рукой — ничего кругом нет, только в воде под ногой что-то заболталось. Толкнул он еще раз ногой, нагнулся, пошарил рукой, вроде как чугунок обозначился. Поднял из воды чугунок Иван и пошел обратно, Душок за ним. Вышел из шахты на свет Пушок, глянул в чугунок, в нем самородки одни золотые лежат.
Обомлел недоумок, слыхал сказки про клады, оттого и догадался, с чем чугунок. От радости заплясал и давай из чугуна золото выгребать — те самородки, что поменьше, в картуз ложить, а побольше — за пазуху прятать.
Сколько мог — нагреб, обратно чугунок унес, поставил на старое место и айда с козлом в завод. Знал парень, что с золотом сделать.
Правда, и до этого его редко кто обижал. Жалели: что, мол, с него возьмешь, с божьего человека. Когда же Иван с золотом из леса в завод прибежал, да от радости всем сразу рассказал, как Душок его до старой шахты довел и где он клад нашел, многие обзарились на Иваново золото. Тут же нашлись благодетели, не побрезговали, что парень с душным козлом возился, одели, обули Ивана, хоть про себя думали: «Ишь ты, не зря говорят, что дуракам счастье».
Приголубили Ивана с козлом нерастанным и все расспрашивали:
— Где ты, Иван, клад-то нашел? Поди, не с неба он к тебе в штанину спустился?
Не таился Иван, рассказал, как все было. Верят люди ему и не верят, а про себя каждый наветку взял: сходить непременно в ту шахту.
Говорят, многие бегали в лес искать клад. Бегали ночью, днем, копались, передрались и в конце концов порешили — самого Ивана на место сводить. Каждому мерещился клад-то, да вышло так, что без Ивана его не взять.
Как решили, так и сделали. Привели Ивана в лес. Сразу он шахту нашел. Прошел по воде до того, места, где должен был чугунок стоять. Шарил, шарил, а чугунка как не бывало. Козел тут же стоит и головой вертит — будто сказать хочет: «Не найдешь чугунок. Спрятал его я от людей завистливых. Тебе одному показал».
Так и пропал клад, а по заводу хуже, чем на базаре, — только и разговору у всех про Иванов клад. Звон без колоколов пошел по всей округе.
Дошел слух и до управителя. Снарядил он щегеря Епифана дознаться. А Епифана только понукни. Последние волосенки в бороденке оторвет, а начальству потрафит. Начал допрос Епифан, когда Ивана к нему привели. Так, мол, и так. Ты клад находил? Сказывай добром, а то пороть буду.
Уперся Иван. Помнил он, как отца и мать засекли. Людям не соскряжничал — без утайки все рассказал, а вот Лихоманке никак.
Как ни бился Епифан над Иваном: и ругал, и сласти сулил, и одежду новую — молчал Иван, будто воды в рот набрал.
Так и не дознался Епифан, куда клад девался. Сгреб тогда парня с собой Епифан, в тарантас посадил и поехал на место. Что было там — никто не знает. Без свидетелей ездили. Сгинул только Иван. Говорили бабенки, будто кто-то видал, как Епифан его с горы толкнул. С того дня не стало и козла Душка, тоже как в воду канул.
Прошло года два. Забыли все о Пушке и Душке. До них ли было заводским? Лютовал Епифан. Жал народ немилосердно, а заработок резал. Заводы встали — какая-то неурядица у господ пошла.
Один раз осенью вздумал Епифан на охоту поехать. Кучеру велел коня запрячь. Поехали в лес с обеда, к вечеру, чтобы наутре, на заре, поохотиться. Выбрали место. Кучер Алексей развел костер. Сел ужинать Епифан. Говорят, на охоте всегда отмякал. Дал он Алексею чарку походную вина, всякой снеди. Сытно наелся Алексей господских харчей и тут же задремал. Недалеко конь на елани боталом брякал. Над головой комары тучей летали…
Когда приехали на охоту, то не заприметили, что болотце кругом, кочки. С болота потянулся туман. Сидит у костра Епифан, большой веткой комаров отгоняет. Вдруг из тумана на свету от костра ясно ему показалось, что на пеньке, возле кочки, золото лежит. Протер глаза Епифан. Еще раз посмотрел, подбежал к пеньку, потом к кочке. На кочке нет ничего, а на пеньке самородки. Не блестят ярко, а видать хорошо, что золото.
Кинулся к золоту Епифан и давай сгребать, а сам думает про себя: «Хорошо бы Алексей не проснулся». А тот с господских харчей храпит — лес дрожит. Гребет Епифан, косится, радуется, а самого трясет. «Вот оно где золото-то было, само обозначилось. В какой глухомани…»
Последний самородок схватил, глаза опять на Алексея скосил, голову поднял, а перед ним близко-близко козлиная голова бородой трясет, черненькими глазками на Епифана уставилась.
Будто кто ножами Епифана резнул. Не может он от козла глаза отвести, а козел подался вперед — рогами прямо на Епифана — да как заревет на весь лес.
Бросился от страха бежать Епифан, а козел за ним. Проснулся Алексей и понять ничего не может спросонья: кружит вокруг пенька Епифан, а за ним козел. Перепугался насмерть Алексей, вскочил на коня и айда в завод.
Без остановки скакал до завода, а как маленько от страха отошел да в себя пришел, рассказал всем про Епифана.
— Гляжу это я на козла — чисто Душок, только здоровущий он такой стал, с медведя мне показался.
— Ну уж с медведя! Может, с быка, — пошутил кто-то.
— А что? Будет и с быка — черный, громадный, и рога, что есть у быка.
— Ну и врать ты мастак, — сказал старик Сабуров.
— Вот провалиться мне на этом месте, лопни мои глаза, — вскипел Алексей, — был этот козел чисто зверь.
Спорили, спорили и порешили поехать самим щегеря поискать, а то дознается управитель, замучает вовсе. Крутились люди в лесу, и там и сям искали. Много народу в лесах рыскало, да уж под вечер на потухший костер натакались. Возле костра Епифан лежал. Застыл уж вовсе. Едва признали его: был он без бороды — она тут же лежала на кочке. Мочалкой измытой на ветру трепыхалась. Рядом с Епифановой бороденкой клок козлиной шерсти лежал — ровно кто этот клок обрезал — волосок к волоску, а на нем два самородка большеньких лежало.
— Ишь ты. Верно Алексей плел, и впрямь Душок тут был: его шерсть и дух козлиный. Знак по себе оставил…
ПОЮТ КАМНИ
На высоких горах, в дремучих лесах, в далекие-предалекие времена стоял дворец каменный, а за ним огромная крепость возвышалась. В три аршина толщиной были ее стены. Каменные своды были выложены без единого куска железа и дерева.
Люди об этой крепости и дворце молву такую хранят. Будто жил в ней коварный и злой хан Тура, и было это тогда, когда на Камне-горах не росло ни одной березы, только сосна с елью в обнимку с кедрачом стояли.
Большое войско было у Тура-хана. Много визирей и слуг охраняли покои его. Но мрачен был дворец. Не горели в нем огни, не пылал свет очага для приезжих, возле которого путник бы мог обогреться и слова приветствия сказать в знак уважения к хану и его визирям. Не заходил во дворец из страны далекой скиталец вселенной — джихан или аксакал веселый и тем более мудрец седобородый и не вел беседы с Тура-ханом.
Непроходимые леса, топи и болота окружали дворец и крепость. Черной громадой высилась она над обрывом. Страшно было и посмотреть на крепость.
Был Тура-хан маленького роста, но силы непомерной. Когда-то был и красив, да с годами заплыл жиром и, будто мохом, оброс бородой. С годами глаза его стали уже и хитрей. Своим наушникам он приказывал распускать слухи про него по всей округе, что волшебник он и чародей. Что ежели Тура-хан захочет — грозу накличет, молнии в руки соберет и тех, кто ему непокорен будет, молниями примется хлестать. Захочет — у всех людей скот погубит, напустит мор на людей.
Тех наушников, которые о чародействе хана слухи распускали, награждал Тура-хан. Тех же, кто правду о нем в народе говорил, в подземельях гноил. Выходит, верно тогда люди шептали между собой: «Говорящий правду редко своей смертью умирал».
Никто не знал, что с наступлением ночи, когда на семь замков запиралась крепость и, как в бой, выходила охрана, в стене дворца в одном окошке башни до свету огонь горел, а Тура-хан, зарывшись в перины от страха, всю ночь дрожал. Всего он боялся: и своих визирей, и заговора их, и грозы, и молнии, и мышей.
Наутро же, как всегда, выходил к послам важный и спокойный. Принимал гонцов, беседовал с купцами.
В стороне от Тура-ханова дворца, на самом перевале Камня, где много дорог сходилось, стояла кузница одна, а за ней, как три сестры — три избы. Жили в них три богатыря-кузнеца: Ермила, Вавила и самый молодой из них Арал. Какого племени и роду был Арал, никто не знал. Подростком малым он был, когда его кузнецы на дороге почти мертвого подобрали. Не мог рассказать парень про себя, почему на дорогу угадал.
С малых лет охотничал он с отцом, рыбачил и собирал дикий мед. Говорят, рос не по летам, а потому к десяти годам стал чисто великан. Лицом белый, чернобровый, взор мужественный и смелый. Домотканая рубаха и штаны, азямишко отцовский, лисья шапка — вот и весь наряд Арала. Таким он и у кузнецов ходил, и все же не было красивей парня во всей округе, чем Арал.