— Иван Александрович, — перебил рассказчика Дмитрий, — я умоляю вас, хватит! — и, словно боярин с челобитной пред Иваном Грозным, повалился на колени и принялся бегать на четвереньках, судорожно собирая разбросанные подле кресла исписанные листы.
— Оставьтеоставьте, — вежливо махал рукой Человек, — я сам здесь все уберу.
— Нет! Это необходимо немедленно предать огню, — продолжал судорожно собирать листы учитель и, комкая, распихивать их по карманам шинели. — Не дай бог, это еще ктонибудь увидит…
— Дмитрий Борисович, не принимайте так близко к сердцу, — отечески просил Человек. — Я, право, не хотел каклибо вас унизить…
— Нетнет! — не дал договорить ему учитель, вскочил, принялся кланяться и обеими руками трясти Человеку руку. — Я искренне благодарен вам, Иван Александрович, за столь честные высказывая по поводу этой галиматьи, за то, что вы сразу расставили все точки над i. Вы человек редкой чуткости и правдивости. Да вы глаза мне открыли! А ято, дурак, подсознательно отдавал себе отчет в своей бездарности и в то же время низко надеялся на какуюто нелепую жалость с вашей стороны. Но вы оказались человеком исключительного благородства, не допускающим фальши ни при каких обстоятельствах. Отныне я преклоняюсь перед вами, прошу прощения и обещаю, что больше никогда не заставлю вас читать такой чепухи! — зарекся Бакчаров.
— Как мило, как мило, — заблеял Человек. — Я, конечно, благодарю вас за все эти теплые слова, — иронично отозвался на этот собачий вальс Человек, — и все же прошу вас, господин Бакчаров, будьте впредь аккуратней. Иначе когданибудь я просто не перенесу вашей наивной бездарности, лопну и испарюсь…
— Простите, я же не знал, что вы так ранимы, — робко удивился такой литературной чуткости учитель. — Надеюсь, вы не сильно расстроились от моих богомерзких потуг?
— Ну, конечно, нет, — улыбнулся Человек. — Как говаривал мой великодаровитый дружок Цзи Бинь, царство ему поднебесное, если у дурака нет таланта — это уже добродетель.
— Да, это мудрые слова, — смиренно усмехнулся Бакчаров.
— И не говорите, — покивал Человек. — Я уже и не раз раскаялся по поводу его злой кончины. Стихито его были вовсе не так плохи. А тому старикану во дворце я чегото там со злости наплел про долину Шуньхэ… Ладно. До свидания, Дмитрий Борисович, мне нужно репетировать новую программу. Меня пригласил выступить на своих именинах один весьма уважаемый человек.
— Дада, конечно, я уже ухожу! — пятился, запинаясь обо все встречное, Бакчаров.
— Заходите еще, Дмитрий Борисович, — поднял руку Человек, — я всегда буду рад.
— До свидания.
— Заходите! До встречи.
И Бакчаров исчез.
Учитель, уныло топая по деревянным полам и деревянной лестнице, спустился в пустой полуденный зал трактира. Кроме метущего под столами и лавками лохматого полового, никого не было. Хмурый Дмитрий Борисович помедлил и сосредоточенно присел на край одной из скамеек так, как обычно присаживаются «на дорожку» русские люди.
— Смотрю, сударь, не в духе вы, — не отвлекаясь от работы, ехидно заметил лохматый старик.
— Да, — отвлеченно протянул Бакчаров, думая о своем. Потом вытащил изпод ворота шинели шарф, замотал голову и, чтобы не походить на старуху, туго натянул сверху свою фуражку.
— Паренекто ваш совсем, небось, задубел, — весело предположил старик.
Тут же, словно в зримое подтверждение его слов, скрипнула дверь с улицы, и в нее просунулся озябший Чикольский. Шинель его была в целях утепления перехвачена крестнакрест изъеденным молью шерстяным платком, а на голову была натянута малая шапка с гимназистской кокардой и торчащими в стороны заиндевевшими ушами с тесемочками. Вместе с ним в трактир ввалился косматый пар, покатился по кирпичной лестнице в зал, и на уровне ног повеяло хваткой стужей.
— Ууже все, Дмитрий Бборисович? — заикаясь, поинтересовался Чикольский плохо двигающимися заледеневшими губами.
— А почему ты на морозе стоишь? — изумился Бакчаров.
— А нечего тут греться, — тут же отозвался за поэта старик. — Тепло у нас не бесплатное. Стоимость дров входит в стоимость провианта. Нет заказов — нет и тепла…
— Тьфу на тебя, Анисим! — бросил, выходя Бакчаров. — А я тебе монету дать хотел…
День был позимнему солнечный. Резко подморозило. Заскользили по улице сани, пахло колким хрустальным морозом и берестяным дымком. На крестах церквей, чугунных извилинах фонарных столбов, кованых воротах, по краям всех окон и дверей лохматился иней, бородатый, как плесень.
Сутулясь и пряча руки в рукава, как в муфты, словно отступающие французы, шли они озябшие по людной улице, скрипя сапогами и разбрасывая полы шинелей.
— Ну, что он сказал? — после длительного молчания поинтересовался безумный поэт.
Бакчаров хмуро молчал, сосредоточенно глядя под ноги.
— Вам бы шапочку прикупить, — тут же сменил тему Арсений, — а то как вдарит мороз под сорок…
Бакчаров резко остановился и бросил на Арсения решительный взгляд.
— Извини, Сеня, но мне необходимо сейчас серьезно подумать. — Он вытащил из кармана копейки. — Вот, возьми себе лихача.
— Спасибо, у меня есть, — помотал головой и ушастой шапкой заиндевевший Чикольский.
— Ладно, — сухо согласился угрюмый Бакчаров, спрятал деньги и, бросив съеженного товарища на морозе, нырнул в общем потоке посетителей в дверь модного магазина по Дворянской улице.
Войдя с клубами пара, Бакчаров приветливо потопал возле швейцара на половой решетке и протер краем шарфа очки. На витринах ювелирные изделия, французские духи, швейцарские часы, немецкие канцелярские изделия и вот уже пошли драгоценные сибирские меха… Все, как в Петербурге, но здесь, в Томске, где на тысячи верст кругом глухомань, все это смотрелось даже помпезней.
Бакчаров остановился у стойки, оснащенной большими круглыми зеркалами с изменяемым углом наклона. Тут, в царстве головных уборов, учителя с распростертыми руками встретил толстяк с усиками на крупной рябой физиономии и крохотной французской бородкой. Нижняя часть его тела была огромна, туловище туго обхватывал портняжный жилет, и, когда хозяин отдела подходил вплотную и упирался в стойку, феноменальное пузо его вгибалось и пуговица жилета бряцала о лакированную поверхность стойки.
— Прикажете поискать для мосье шапочку? — улыбаясь во весь рот, обратился он к Бакчарову с поддельным французским акцентом. — Или чего в подарок для мамзель? — Вдруг, не дав Бакчарову и слово промолвить, он обрадовался и шлепнул себя по лбу, словно чтото внезапно осознав. — Вы господин учитель! Правда? Я ведь не ошибся?
— А откуда вам это известно? — спросил Бакчаров.
Продавец небрежно махнул пухлявой рукой на фуражку, которую Дмитрий Борисович вертел в руках.
— А в наших краях только учителя такие и носят, — без всякого акцента заявил толстяк. — Только теперьто уже поздновато в фуражке ходить, можно и ухи на морозе оставить, — весело заявил он и, щелкнув пальцами, схватил с полки каракулевый пирожок. — Новое поступление. Только для самых уважаемых господ учителей.
— Сколько стоит?
— Восемь рублей, — фальцетом сказал продавец и осклабился.
— А есть чтонибудь не для таких уважаемых, — закусил нижнюю губу Дмитрий Борисович.
— Да вы только примерьте!
— Примеритьто я могу, — пожал плечами Бакчаров и положил фуражку на стойку козырьком вниз, чтобы этот хитрый типпродавец не увидел рваную, засаленную подкладку. Он не мог себе позволить каракулевой шапки, но и явиться в свою новую гимназию в простой ушанке он тоже не мог.
Когда Бакчаров вернул пирожок, веско помотав головой, продавец убедительно попросил его подождать и, цокая, скрылся за рядами полок с различными зимними уборами.
Бакчаров хотел было удрать, но так и не решился, подумав о том, что, может быть, удастся уговорить делягу продать ему чтонибудь приличное в рассрочку. Так он и стоял, бессмысленно разглядывая свою старую фуражку, пока внимание его не привлекла упомянутая уже выше громадная дыра в засаленной саржевой подкладке, где кровавым пятном темнел незнакомый багровый материал. Бакчаров немедленно запустил туда руку, поводил по шелковистой, чуть шуршащей многослойной ткани, сунул пальцы под складку блина, нащупал край инородного предмета и, словно изумленный своим же собственным мастерством фокусник, вытащил на белый свет громадный прозрачный платок.
Держа его как царапучую кошку — на вытянутой руке, Бакчаров осмотрел его с разных сторон, понюхал и тут же узнал в нем платок, оброненный Елисаветой Яковлевной во время лиходейского танца в доме губернатора накануне похорон Марии Сергеевны.
Бакчаров комком уложил платок обратно в фуражку, развернулся и, не отрывая от него взгляда, словно боясь, что он внезапно испарится, как в тумане побрел сквозь толпу посетителей, пока не наткнулся на скамейку.
Бакчаров комком уложил платок обратно в фуражку, развернулся и, не отрывая от него взгляда, словно боясь, что он внезапно испарится, как в тумане побрел сквозь толпу посетителей, пока не наткнулся на скамейку.
Нет, на этот раз Дмитрий Борисович не был в смятении. Он даже не испытывал чувства страха. Лихой загадкой ввалился в его день этот платок, аккуратно и явно насмешливо уложенный кемто в его фуражку. Фуражку, которая все эти дни неопределенности и душевной смуты была с ним.
И это открытие представляло собой явный контраст всем остальным мистическим событиям, приключившимся последние дни Дмитрию Борисовичу Бакчарову. Ни разу до того он не мог похвастаться трезвостью и чистым рассудком в часы своих наваждений.
И вот, значит, ясный морозный день, трезвейшая от холода голова, только что покинутый в номерах необычный, но вполне безобидный музыкант и вот, значит, тот самый ее платок.
«Кто же со мной так играет, — позабыв о продавце шапок, напряженно думал Бакчаров. — Сначала дуэль и убийство, потом этот бал. Иван Человек, дочери губернатора, Елисавета Яковлевна… Может быть, суеверный цирюльник все же был прав, когда говорил, что в Томск прибыл некий магистр тайного общества проведать масонскую ложу… Может быть, это заговор? Шуточки кучки аристократовсектантов? Как бы там ни было, во всем этом не последнюю роль играет сам Иван Человек — Анна Сергеевна у него в номере на следующий день после кончины Марии, фото девушки накануне визита к ведьме, и вот теперь платок Елисаветы в моих руках… Все это он — Человек! И кто бы мог подумать, ехал за мной от самой Варшавы. А может, и еще раньше за мной следил. Вот только на кой черт я ему сдался?! Ничего не понимаю».
Бакчаров вспомнил их первую встречу в поезде, и как Иван Александрович нес всякую чепуху про сиамских близнецов и дохлых зверушек.
Бакчаров покраснел от напряженной мысли и коснулся кончиками пальцев горячих висков.
— Ну, держись, великий магистр, — проговорил он не то про себя, не то вслух, встал и, не вынимая платка, решительно нахлобучил фуражку.
2
Чтото оборвалось внутри учителя, когда он, стремительно пробравшись сквозь толпу, вырвался из дверей магазина и увидел перед собой чуть согнутого скомкавшего в паху руки и прислоненного к заиндевевшему фонарю Чикольского.
— Горе ты мое! — вырвалось у Бакчарова, когда он увидел стеклянные глаза, обрамленные мохнатыми от инея ресницами, и побелевший отмороженный нос поэта. Учитель схватил его за плечи, попытался растирать, потом бросил эту затею, отскочил к дороге и принялся махать извозчику.
Вез их на щегольских узких санях совершенно окоченевший лихач, изза туго стянутого красным кушаком тулупа и поднятого громадного овчинного воротника напоминавший шахматную фигуру. То и дело перехватывая поводья яростно оскаленными зубами, он обхватывал рукавицами замотанную голову, чтобы согреться. Потом, якобы согревшись, хлестал лошадь и кричал: «Но, матушка! Но, дружок! У, язви твою душу!» И его накрытая попоной бодрая грузная лошадь с покрытой инеем бородой вновь мчалась рысью, то и дело на бегу взбадриваясь, мотала головой, начинала ржать и фыркать, и тогда из ее ноздрей, как дым из ноздрей чудища, валил пар и летели капельки влаги. Для седоков в санях были предусмотрены пестрые лоскутные одеяла, тяжелые и казавшиеся на морозе сырыми, и пока товарищи ехали домой, то наблюдали за улицей только украдкой, чтобы не пропустить нужного поворота, а все остальное время кутались от ветра и слушали скрип шагов и визг полозьев по улице. Когда извозчик прогремел по обледеневшему дощатому настилу Думского моста и вылетел с него на прямую Магистратскую улицу, в глаза лошади ударило ослепительнобелое солнце и загромыхал перед ними черной тенью ломовик на вихляющей из стороны в сторону, подскакивающей порожней подводе. Только на повороте к крутой горе взлетающей в Белозерье, им удалось его обойти, и они заскользили еще быстрее, совершив крутой вираж на Ефремовскую у помпезного Воскресенского храма.
Когда остановились, Бакчаров кинул извозчику:
— Погоди тут, я сейчас дальше поеду, — и повел Чикольского отогреваться в дом.
— С вашим братом свяжешься, только конягу застудишь! — злобно бросил лихач и выжидательно сгорбился.
Бакчаров уложил Чикольского на печь, подбросил дров, растер нос и щеки поэта спиртом, потом смешал сто граммов спирта с водой и угостил лихача, чтобы тот сильно не обижался.
— Куда теперь, барин? — горько морщась и нюхая свою рукавицу, прорычал возница.
— На Кузнечный взвоз!
— Тудасюда, тудасюда! — недовольно промычал лихач и стеганул лошадь, так что Бакчаров едва успел запрыгнуть в дернувшиеся на разворот сани.
Расплатившись у разведанного потайного крылечка с извозчиком, Бакчаров полез через туннель к обгоревшему наполовину деревянному замку. И ради того, чтобы миновать адские сени Залимихи, стал поочередно запускать снежками в узкие, ослепительно сверкающие на солнце окна.
— Что вы делаете, господин учитель? — донесся сверху изумленный девичий голос.
Бакчаров приставил руку козырьком, прищурился сильнее, но так никого в отраженном солнечном сиянии и не увидел.
— Елисавета Яковлевна, это вы? — спросил он нерешительно и тихо. Так тихо, что ему показалось, что он самто едва расслышал себя.
— Нет, господин учитель, — весело отозвались спустя мгновение, — это я — Ева Шиндер.
— Ева? Здравствуйте, Ева! — так же тихо крикнул Бакчаров. — Скажите мне, а ваша сестра сейчас дома?
— Да, — отозвалась веселая гимназистка. — А почему вы не хотите войти?
— Долго объяснять. Ева, мне нужно поговорить с вашей сестрой.
— Сейчас я ее позову, — последний раз отозвалась девушка, и Бакчаров остался наедине с морозом и ослепительным зимним светом.
Она вышла к нему по хрустящему, сверкающему алмазами снегу, в светлых валенках, в расстегнутой на две верхние пуговицы рыжеватой шубке и сбившемся назад белом пуховом платке.
— Здравствуйте, Елисавета Яковлевна, — растянутыми от холода губами поздоровался с ней Дмитрий, и в сердце его защемило.
— Здравствуйте, господин учитель, — холодно поздоровалась девушка, плотно прижимая к щекам воротник шубки, — может быть, вы пройдете. У вас уши красные…
— Нет, я всего на два слова, — переминаясь с ноги на ногу, быстро помотал головой Бакчаров, и воцарилось неловкое молчание.
«Зря отказался», — подумал он. Но решил, что теперь уже несолидно проситься внутрь и нужно немедленно как можно прямее все ей сказать.
— Елисавета Яковлевна, вы были в доме губернатора накануне похорон Марии Сергеевны?
— А зачем вам это? — бросила она таким тоном, что для Бакчарова это должно было означать не что иное, как «не суй нос не в свое дело».
Дмитрий Борисович, чтобы скрыть неловкость, широко улыбнулся, снял фуражку и вытащил из нее платок.
— Это ваш?
— Дайте сюда, — с внезапным гневом выхватила она вещицу и растянула ее на ветру, проверяя, цела ли она. — Откуда у вас моя вещь?
— В день перед похоронами на танцах подобрал, — все еще невольно улыбаясь, брякнул Бакчаров.
— Вы ходите перед похоронами на танцы?
— В дом губернатора, — переминаясь, подтвердил учитель и сам, словно со стороны, увидел, какой он сейчас идиот.
— Никогда без спросу не берите чужих вещей, — словно маленькому мальчику сказала Елисавета учителю и замкнула лицо в непроницаемой строгости.
— Я не брал! — возмутился Бакчаров. — Вы сами мне его уронили…
— Ладно, — перебила его, складывая платок, озабоченно хмурая Елисавета и начала отступать, хрустя валенками по снегу. — Мне пора. Премного благодарна за то, что вернули вещь. Прощайте.
— До свидания, — бессильно промямлил учитель. — Когда я увижу вас вновь?
— Увидитеувидите, — заверила Елисавета. — Только вы, господин учитель, пожалуйста, не приходите сюда больше, — и туго прижимая воротник, прибавила шагу и снежной тропкой побежала в валенках за угол.
— Я могу зайти завтра за вами к цирюльнику? — отчаянно крикнул Бакчаров.
— Ни в коем случае! — последнее, что услышал Бакчаров, прежде чем она скрылась.
И он вновь остался одиноко стоять на ослепительном белом морозе.
— Вот когда ты нужен, тебя никогда нет! — топнул Бакчаров, вспомнив заиндевевшего у магазина Чикольского, и побрел прочь. Он чувствовал себя как никогда одиноко.
Ворвавшись в избу Чикольского, он широким шагом протопал к печи, присел на корточки, сдернул печной затвор, схватил кочергу и стал кидать в топку скомканные листы рукописи. Не успел он сжечь и трех страниц, как ктото набросился на него и повалил на пол. Кочерга выскочила из руки Бакчарова и с лязгом залетела под кухонный стол. Не успев ничего осознать, учитель вступил в борьбу. Под руку попался совок для уборки печной золы, и этим совком Бакчаров наотмашь огрел своего обидчика. Боммм — четко взял ноту «до» совок, Бакчаров выронил чугунный предмет, а следом, как мешок с картошкой, рухнул оглушенный Чикольский.