— Сеня, ты живой? — спустя полминуты, пыхтя, осведомился Бакчаров, боясь даже дотронуться до поэта.
— Простите, я не расслышал, — бодро переспросил Чикольский, резко сев, то и дело кивая вбок головой и ковыряя в ухе мизинцем так, словно туда чтото попало.
— Я говорю, ты живой?
— Кажется, да.
Вечером Бакчаров лежал на горе из влажных пуховиков и подушек, притворялся спящим и размышлял о загадке Елисаветиного платка и пресловутого Ивана Человека. Чикольский лежал на старом диване, закинув одну руку за голову. У его изголовья на столике были заботливо разложены помятые, частично обгоревшие листы спасенной им от огня рукописи. То и дело Чикольский как можно тише вставал, подбрасывал мелко колотые поленья, ковырялся в печи кочергой и нетерпеливо проверял, спит ли еще Бакчаров. Убедившись, что учитель спит, тяжело вздыхал и снова ложился на скрипучий диван. Бакчаров знал, что Чикольский проверяет его сон, но для того и притворялся, чтобы поэт не завел какойнибудь бессмысленный разговор.
Впрочем, Дмитрий Борисович был рад, что в этот смутный час он не один. Однако чем мог помочь учителю его незадачливый сосед? Рассказать ему все означало окончательно превратить избу юродивого рыболова, сгинувшего гдето по пути на Святую землю, в сумасшедший дом. С другой стороны, кто еще способен ему поверить, кроме сумасшедшего? При всем при этом Бакчаров был не уверен, что и Чикольский не начнет тайком над ним посмеиваться. Так Бакчаров и ворочался, зарывался в подушки, не находя себе места, пока не сдался и не начал делиться своими тревогами со своим единственным в этом городе другом.
Он рассказал все так же неоднозначно, как все это открывалось и ему самому. Говорил, что вовсе не уверен в том, что не свихнулся после тяжелой смертельной болезни и вполне возможно, что все, приключившееся с ним, череда досадных совпадений.
— Так что, дорогой мой Сеня, либо я давно сошел с ума, либо они снова меня сегодня одурачили, — закончил он свое долгое и путаное повествование.
— Значит, вы считаете, что музыкант этот — магистр тайного бесовского сообщества? — озабоченно поинтересовался Чикольский с дивана.
— Я ничего не считаю! — почти гневно отозвался Бакчаров. — Я ума не приложу, как это все называть! Мистика? Злодейский сговор? Безумие? Чьито чудовищные шуточки?
— Мистика, сговор, безумие, шуточки… — задумчиво повторил Чикольский. — А как же так получилось, что этот ваш музыкант знал, в какой именно город вы едете?
— А черт его знает! — раздраженно бросил Бакчаров.
— Сговор, безумие, шуточки… — заладил поэт. — Интересно, кто он: английский шпион, бесовский магистр, астролог или индийский колдун? А вы, Дмитрий Борисович, как сами склонны предполагать?
Бакчаров угрюмо помолчал и ответил:
— Уж точно не первое и не последние, да и среднее тоже вряд ли, — ответил он. — Одно скажу: как его тогда в поезде Варшава — Москва увидел, сразу понял, что болтливым чудаком он прикидывается. По глазам увидел, что старик мудрый, как змей, и своим поведением добиться чегото хочет. Я в этом с того дня ни минуты не сомневался. Помню, как в лесу, когда он рядом у костра сидел, меня всю ночь от страха трясло, пошевелиться боялся. Думал, что, как только шевельнусь, он снова власть надо мной возьмет и я безвольно, как одержимый, по его хотению еще чего доброго натворю… А потом, как на следующий день с ним встретился, он снова простой такой, добрый, ласковый даже. Я песни его послушал, успокоился и почти расслабился. А с сегодняшнего дня с этим платком страх снова ко мне вернулся.
— Как бы там ни было, — выслушав, важно заключил Чикольский, — вот что я вам скажу, Дмитрий Борисович: здесь явно чтото нечисто.
Бакчаров упал на подушки и неудержимо затрясся.
— Что с вами? — встрепенулся Чикольский, резко сел и тут же успокоился, обнаружив, что учителя разобрал смех.
— Ничего, — отозвался Бакчаров. — Просто ты, Арсений, очень забавно рассуждаешь.
— Вот что я думаю, Дмитрий Борисович…
Деловито нахмурившись, поэт не договорил, и Бакчаров, приподнявшись на локтях, уставился на него с иронией и любопытством.
— Я думаю, что нужно за ним проследить, — родил Чикольский. — Дада, устроить настоящую слежку за этим вашим таинственным дьяволоммузыкантом. Посмотреть, кто к нему ходит и с кем он сообщается, и тогда все сразу же станет ясно.
3
Так и условились — устроить слежку. Для начала Бакчаров решил превратить Чикольского в рядового постояльца «Левиафана». Для этого потребовалось нарядить его в коекакие дорожные бакчаровские вещицы, в том числе учительскую шинель и фуражку, покрасить русые волосы в черный цвет, набриолинить и наклеить «студенческие» усы. Кроме того, пришлось приобрести у аптекаря зеленые очки, защищающие глаза от солнца и снежного блеска. Все это было необходимо в связи с тем, что Чикольского уже видели в «Левиафане» вместе с учителем этим же утром. Видел его старик половой, да и к тому же молодой бродягапоэт мог оказаться памятен и самому трактирщику, и тот попросту мог отказать ему в комнате. Отныне Чикольский должен был называть себя Антоном Петровичем Кокуевым, будущим студентом открываемого в Томске императорского университета, прибывшим из Харькова с целью продолжения обучения.
Номер с переодеванием прошел успешно, и трактирщик заботливо устроил будущего студента в желанной гостем комнатушке, подобной той, в коей останавливался Бакчаров, только в другом крыле здания и с окнами во дворколодец прямо против номера Человека. Здесь через щель в плотных шторах самозванцем был обустроен наблюдательный пункт. Справляясь по бакчаровским часам на цепочке, Чикольский с точностью до минуты фиксировал в блокноте все передвижения Ивана Человека по «Левиафану». И уже на третий день собранных поэтом данных было достаточно, чтобы Бакчаров смог разглядеть систематический механизм в распорядке дня Ивана Александровича.
Вставал артист всегда ровно в восемь часов, так как уже в десять минут девятого ему поднимали завтрак. До шести вечера он не выходил из «Левиафана». Притом с девяти до обеда он тихо играл на гитаре в одиночестве, а после обеда до шести вечера принимал посетителей, по большей части посыльных от неких господ. Принимал их Человек только на минутку, после чего они покидали его номер, пятясь и кланяясь. Еще к нему заходили юные барышни, иной раз по несколько сразу, по две, по три, а бывало, и по четыре. Посетительницы задерживались у Человека надолго. Так что некоторые из них не покидали номера, даже когда сам хозяин уходил из «Левиафана». Все они тщательно и разными способами старались скрыть свои лица — то траурной вуалью, то пуховым платком или поднятым воротом шубки.
После шести Человек непременно покидал стены «Левиафана» и возвращался только за час, за два до полуночи, ужинал и допоздна играл в зале трактира, то и дело устраивая длительные перерывы, во время которых поднимался на дворовый балкон и, укутавшись в плед, курил в креслекачалке свою длинную китайскую трубку. Через тридцать минут, а иногда и через сорок он вновь возвращался вниз и услаждал своим хриплым пением бородатых сибирских пьяниц.
Спал Человек так мало, что первые два дня бдительному Чикольскому приходилось и вовсе не спать, чтобы не пропустить его пробуждения.
— С распорядком дня его все понятно, — объявил Дмитрий Борисович, все эти дни просидевший в избушке безвылазно. — Теперь нужно двигаться дальше…
— Предлагаете, сударь, начать следить за его посетителями? — попытался угадать мысль Арсений.
— Нет, — отрезал Бакчаров. — Смотри, сколько их много: раз, два, три, четыре, пять… Да тут человек тридцать, не меньше. Ну, курьеры это, допустим, разные слуги одних и тех же господ, но и барышень тоже немало. Не меньше шести или даже семи… Нет. Нужно продолжать следить за самим Человеком. Где это он бродит с шести вечера до полуночи? Ответ на этот вопрос скорее приведет нас к разгадке.
Так что ближе к вечеру следующего дня Бакчаров и Чикольский, руки в карманы, шли к «Левиафану» вдвоем. За эти дни, что учитель провел у печки, температура резко поднялась, стало склизко и пасмурно, снег превратился в грязную кашу, и с крыш застучала капель. Стояла на редкость отвратительная промозглая погода, налетал резкий ветер, и капли с крыш хлестали прохожих косым дождем. Эти холодные сырые порывы ударяли в лицо, глаза слезились, вязаные шарфы становились тяжелыми от впитанной влаги, и преследователям то и дело приходилось натягивать их на мокрые челюсти.
Спустившись от польского костела на торговую площадь, они принялись беспечно бродить в толпе позднего рынка, шумно сворачиваемых торговых лотков и разъезжающихся по грязи в разные стороны телег.
Высокий худощавый старик в длинном черном кафтане, сдвинутой на глаза плоской широкополой шляпе и высоких ботиках, как по графику, покинул «Левиафанъ» ровно в шесть часов вечера, пересек наискосок Благовещенский переулок, погрузился в коляску с поднятым верхом и мгновенно покинул Базарную площадь.
Спустившись от польского костела на торговую площадь, они принялись беспечно бродить в толпе позднего рынка, шумно сворачиваемых торговых лотков и разъезжающихся по грязи в разные стороны телег.
Высокий худощавый старик в длинном черном кафтане, сдвинутой на глаза плоской широкополой шляпе и высоких ботиках, как по графику, покинул «Левиафанъ» ровно в шесть часов вечера, пересек наискосок Благовещенский переулок, погрузился в коляску с поднятым верхом и мгновенно покинул Базарную площадь.
Бакчаров и Чикольский бросились к свободному извозчику, и когда медлительный старик с тяжеленной бляхой на спине, на которой был отчеканен номер 13, со скрипом завернул свою еле живую клячу за угол, коляски уже и след простыл.
— Проклятье! — вырвалось у Бакчарова, когда они начали нарезать второй круг от Новособорной до Базарной площадей по запруженным конным транспортом и прохожими Дворянской, Еланской и Почтамтской улицам. — Не катается же он, как дурак, каждый вечер от площади к площади. Стой! — приказал он старику у «Левиафана».
Расплатившись, Бакчаров решительно направился к дверям трактира.
— Что вы задумали, Дмитрий Борисович? — спрыгнув с телеги, спрашивал его вполголоса Чикольский.
— Иди за мной, — только и ответил Бакчаров, решительно хлюпая по грязи.
Войдя в двери, они канули в табачный дым и гул голосов. Пробрались мимо плотно окруженных посетителями столов к осаждаемой стойке и стремительно поднялись по узкой и ветхой лестнице наверх.
— Что вы задумали? — повторил свой вопрос напуганный Чикольский. Глаза у него были, как пятаки.
Бакчаров остановился и молча посмотрел ему прямо в эти глаза.
— Нас же поймают, Дмитрий Борисович! — шепотом закричал ошарашенный догадкой Чикольский. — Потом доказывай, что мы вовсе не воры…
В коридоре нельзя было долго стоять. Мог появиться Анисим и начать задавать вопросы. Тем более Чикольский хоть и был набриолинен и с усами, но все же в своей старой драной солдатской шинели.
— Сейчас или никогда! — шепотом объявил Бакчаров. — Дай мне ключ от твоей комнаты. Я буду ждать тебя там. А ты пойди, постучи и проверь, нет ли там кого. Если там барышня, то скажи, что ошибся.
Они разделились и, стараясь ступать тише, разошлись по скрипучим половицам в разные концы каравансарая.
Через две минуты Чикольский присоединился к Бакчарову, изучавшему в его крохотном номере устройство окон в «Левиафане».
— Это будет нетрудно, — сказал учитель. — Он оставил открытой форточку. Через нее легко дотянуться до шпингалета.
Бакчаров открыл подобное арке глубокое оконце и закинул на подоконник ногу.
— Дмитрий Борисович! — шепотом окликнул его Чикольский. — Мы можем выйти на балкон через дверь.
— Не стоит лишний раз выходить в коридор, — объяснил Бакчаров, уже перебравшийся на дворовую галерею. — Давай сюда.
Чикольский послушно пролез через крохотное оконце, и они медленно, натыкаясь друг на друга, походкой неопытных воров, двинулись по промозглому балкону на противоположную сторону и остановились у качалки, накрытой бурым клетчатым пледом. Только Бакчаров запустил руку в форточку, как стеклянная балконная дверь звякнула и слегка приоткрылась, из коридора послышался громкий запальчивый разговор. Бакчаров и Чикольский со страху пригнулись и отпрянули от окна.
— …Нос себе налакал инда как селезень, — набирала обороты коридорная перепалка, — а потом зачем толкали его, побили ему посуду! Да кто тебя толкал, косой черт, нечистая сила? Кто толкал тебя, окаянная твоя рожа? Кто грохнул посудой, с того и спрос, с того и вычет! — истерически вопила на одном дыхании низким сорванным голосом кухарка «Левиафана» баба Нина. Из глубины ей наперебой сипло гнусавил, задыхаясь от ярости, дед Анисим:
— Эх ты какая, матушкабарыня, неужели я без тебя эту посудину по полу раскатал …
Балконная дверь так же внезапно и звонко захлопнулась, и каскад Анисима за ней стало не слышно, доносился только голос стоявшей прямо за дверью женщины.
— Быстро! — скомандовал Бакчаров, сунул руку в форточку, выдернул шпингалет и распахнул на себя маленькое гостиничное окно.
Они по очереди неуклюже ввалились в темный зашторенный номер, их окутал спертый запах прокуренного жилища, и они оказались лежащими на ковре между угловым креслом и круглым обеденным столом.
— Дмитрий Борисович, а что мы будем здесь делать? — наивным голосом прошептал Арсений. — Тут так темно…
— Закрой руками глаза, чтобы они к полутьме привыкли.
— А разуваться стоит? — встав на четвереньки, заколебался Чикольский.
— Ты что, сдурел?! — почти вслух бросил Бакчаров, стоя на корточках и подслеповато осматриваясь.
Комната была темной и мрачной… Против окна стоял высокий дубовый комод, над ним висел темный ковер с изображением воина, поражающего копьем дракона. На комоде стояли старинные песочные часы, человеческий череп, кованый иудейский семисвечник, белый булыжник, горящая голубым светом пузатая лампада и большая книга в металлическом переплете с двумя замочками, соединяющими нижнюю и верхнюю корки. Рядом с книгой стоял стеклянный колпак в виде сторожевой башни, на которой сидел серебряный ястреб с рубиновыми глазами. Под колпаком виднелся золотой ларец.
Незваные гости подобрались на четвереньках к комоду, поднялись и склонились над таинственной книгой. На ее обложке они обнаружили выпуклые чеканные изображения четырех существ: козла, крылатого змея, черта и нагой женщины с чашей в руке. Кроме того, каждое из существ держало в руках, когтях или копытах одинаковые искусно изображенные свитки.
Чикольский завороженно протянул руку к книге, но вдруг отдернул ее назад и виновато посмотрел на Бакчарова. Дмитрий Борисович вздохнул и сам коснулся холодного бронзового переплета, покрытого бархатистой патиной, отпер замки и раскрыл книгу. На пожелтевших, украшенных по краям блеклокрасным орнаментом листах виднелись диковинные письмена. Буквы закорючками плелись одна за другой и заполняли таинственные строки без пробелов и знаков препинаний.
— Византийская вязь! — шепотом воскликнул Бакчаров. — Это греческий.
— Что здесь написано? — трепеща, спросил учителя Чикольский.
— Пес его знает, — бессильно выругался Бакчаров. — Нас только классическому греческому учили, да и то только так, для виду. А тут я вообще ничего разобрать не могу.
Визитеры отошли от комода и еще раз осмотрели комнату. У стены громоздился старинный гардероб. За фортепьяно стоял тонкий, словно проволочный, пюпитр, а за ним массивный письменный стол. Вся стена над пианино была увешана лубочными гостиничными картинами, едва ли настоящими кавказскими кинжалами и рогами для вина. Гостиничные вещи было легко отделить от вещей постояльца, так как первые были банальны и заурядны, а вещи Человека диковинны, искусно сделаны и не известны доселе даже повидавшему мир Бакчарову.
Господин учитель отошел в спальный закуток, встал на колени у старинного обитого жестью сундука и поднял тяжеленную крышку. Здесь были массивные неизвестного назначения, явно ритуальные инструменты, а некоторые приспособления и вовсе походили на изощренные орудия пыток. На всех металлических предметах были видны старинные глубокие гравировки и выпуклые чеканные изображения. Кроме металлических предметов были здесь и стеклянные колбы, реторты, заполненные густыми жидкостями пузырьки, заткнутые старыми почерневшими пробками, и хрустальные графинчики.
— Алхимия, — констатировал Чикольский, беря в руки бутылек с красночерной жидкостью. — Наверное, кровь. Может статься, драконья.
— Положи назад, — строго сказал Дмитрий Борисович.
Товарищи были так поражены увиденным, что забыли обо всем на свете. Но внезапно защелкал замок, дверь в прихожей отворилась, хлопнула, и послышался характерный звук утирания подошв на пороге, пыхтение, стягивание жестких уличных ботиков и скрип половиц. Чикольский чуть взвизгнул, а учителя сковал леденящий страх. Выйдя из секундного ступора, Бакчаров потерял власть над собой и на четвереньках, шумно стуча коленками, запинаясь о полы шинели, убежал обратно в комнату, скользнул за тяжелую штору и кубарем вывалился через окно на ослепительный дневной свет. Оказавшись на дворовой галерее возле качалки, Бакчаров вскочил на ноги и бросился через звонкую стеклянную дверь наутек, с грохотом сбил в коридоре Анисима с очередным подносом ухи, ураганом сбежал по узкой лестнице и через зал трактира покинул «Левиафанъ».
…Бедняга Чикольский, как только услышал звук хлопнувшей в прихожей двери, еще до того, как Бакчаров успел чтолибо осознать, бросился к массивному гардеробу, скользнул за тяжелую зеркальную дверцу, забился поглубже внутрь и замер, словно бы неживой.