Именно сейчас, в близости смерти, он чувствовал, как чудовищна и в то же время прекрасна сибирская глушь. Душераздирающе чудесен этот застывший в безвремении мир. Ему свойственна угрюмая, никем не воспетая, расточительная невинность, которой уже нет в выкрашенных, подогнанных, изнасилованных европейских мирках.
Слуга вез на коленях зажженный фонарь, всю дорогу крестился и шепотом причитал. Бакчаров всем своим существом чувствовал на себе пристальный взгляд изпод ехидной маски вражеского секунданта, этот взгляд заставлял его жаться в углу и притворяться спящим.
Связных мыслей у Бакчарова не было, только суета, тревога и недоумение: кто эти люди? зачем они хотят погубить его? и почему в этот лютый час он так отчаянно одинок? Мысли мучили его, тряска терзала в углу сиденья, пот обливал виски до тех пор, пока не произошло самое страшное — подступила голодная тошнота, и он стал терять сознание. Он всерьез испугался, что в любую минуту может упасть без чувств. Бакчаров стрелялся впервые в жизни, но он часто представлял себя в качестве дуэлянта. Он был уверен, что будет мужественен в смертный час своего испытания, как все истинные поэты, как все мечтатели. Нет, обмороков на поединке быть не должно!
«Во всем виновата болезнь, — оправдывался перед собой Бакчаров. — Я еще не окреп. Но все равно лучше потерять сознание сейчас, чем во время дуэли. Боже, дай мне сил! Не дай мне посрамиться перед врагами».
Но было поздно. Дилижанс последний раз бухнулся в ухаб, выбрался из него, переваливаясь с боку на бок, скрипнул и остановился.
— Что, уже? — испуганно вырвалось у слуги. — Господи, помилуй нас, грешных!
Дмитрий Борисович буквально вывалился наружу, однако устоял на заплетающихся ногах. Слуга подхватил его.
— Что с вами, вам плохо? — змеиным шепотом спросил вражеский секундант.
— Нет, все в порядке, — отстранил Бакчаров поданный локоть, — просто укачало в дороге. Не выношу дилижансов. Предпочитаю ездить верхом.
— Тогда за мной, — чуть слышно прогнусавил человек в маске и, поманив коротким взмахом руки, повел их через кедровый лес.
Ледяной ветер порывами обжигал лицо, и чувствовалась близость реки. Секундант провел их по горбатому мосту через сухой, заросший бурьяном мглистый овраг, через камыши мимо озера, по серой линзе которого пробегала зыбь, и, минуя его, вывел на поляну с осокой по пояс и мертвым раскидистым деревом.
Под деревом в рассветной мгле стоял навьюченный конь и две недвижимые темные фигуры в плащах и масках. Только Бакчаров понял, что это и есть место дуэли, как ноги его подкосились и он рухнул в высокую сухую траву. Тут же его подхватили и поставили на ноги секунданты.
— Запнулся! Запнулся! — бодрым голосом, задыхаясь, стал оправдываться Бакчаров.
— Присядьте, вам полегчает, — сухо предложил представитель врага.
— Ничего, мы и так постоим, — возмущенно, на высоких тонах возразил Стефан, держа учителя под руку.
Бакчаров согласно кивнул и позволил слуге подвести его к страшному дереву.
— Здрасьте, — вырвалось у Дмитрия Борисовича, когда он оказался вплотную перед людьми в плащах. — Я, пожалуй, все же присяду, — невинно промямлил он и уселся, так что фигуры исчезли, и он оказался наедине с тугими покачивающимися от морозного ветерка стеблями осоки.
— Пьян? — тихо спросили гдето рядом.
— Что вы, боже упаси, — взволнованно ответил слуга, — никак нет!
Люди еще о чемто переговаривались, развьючивая лошадь, и готовили оружие. Бакчаров из травы понял, судя по щелчкам сборки и долгому скольжению шомпола, что стреляться они будут на ружьях.
— Все готово, сударь, — сказали над Бакчаровым, и ктото сверху подал ему платок. — Вдохните носом.
Дмитрий Борисович послушно взял платок и попытался втянуть через него струйку воздуха, но вместо этого платок больно ударил его в переносицу, боль разошлась по глазам и укатилась в затылок. Из глаз учителя хлынули слезы. Он отшвырнул платок, тут же его подняли из травы под руки, и перед ним вырос человек в белых перчатках. В каждой руке он держал по ружью и молча предлагал сделать учителю выбор.
Бакчаров застыл в нерешительности. Уже светало, но он ничего не видел от слез. Учитель снял очки, протер глаза, вернул очки на место и окинул взглядом слугу и три фигуры в масках, повернулся кругом, желая уточнить, нет ли кого еще.
— А с кем я буду стреляться? — спросил учитель наивным голосом.
— Господа, еще не поздно решить все разногласия взаимным прощением и примирением, — объявил человек с ружьями.
— К черту, — решительно бросила одна из фигур и указала Бакчарову на ружья, приглашая сделать, наконец, выбор.
Бакчаров широко перекрестился и взял тяжелое ружье из правой руки.
— Заряжено? — спросил он испуганно.
В ответ ктото прыснул смехом и тихо добавил:
— Шут гороховый.
Бакчарова внезапно приободрили эти слова, он встрепенулся и бросил:
— Полно медлить. Будем стреляться.
Человек, державший ружья, взял дуэлянтов под руки, отвел от дерева и поставил спиной к спине.
— Итак, господа, — сказал он деловым тоном. — Как только я начну отсчет, вы будете расходиться. На двадцати вы обернетесь и произведете свой выстрел. Вам все понятно? Тогда начнем.
Человек вернулся к дереву и протяжным командным голосом начал неспешный отсчет: — Одиин! Дваа! Трии! Четырее! Пяать!
— Господи Иисусе, помилуй мя грешнаго! — молился Бакчаров, мерно ступая в такт отсчету. — Не придет к тебе зло и рана не приближится телеси твоему, яко служителем Твоим заповесть о Тебе, сохранити тя во всех путех твоих… Как там: на аспида наступишь… Забыл! Забыл! Господи Иисусе, помилуй мя грешнаго! Не убоишися от страха нощьнаго, от стрелы летящей во дни, от вещи во тьме преходящия…
— Двадцать! — выкрикнул секундант, в голове Бакчарова мелькнуло слово «пропал!», он резко обернулся, наводя ружье, поводил из стороны в сторону ствол, ища цель, но, кроме дерева, лошади и секундантов, никого не увидел.
Тут же с неожиданной стороны сверкнула искристая вспышка, по Бакчарову словно шибанули плеткой, от него отскочило облачко, учитель на прямых ногах рухнул навзничь в траву.
— Стоим на местах! Господа, стоим на местах! — донесся издалека увещевательный голос секунданта. — Остаемся на местах! — приближался к Бакчарову голос. — До выяснения стоим на местах!
Учитель смотрел широко открытыми глазами в серую бездонную муть неба, пока ее не заслонили две громадные тени. Тут же его стали жадно ощупывать в четыре руки.
— Господи! Господи! — причитал жалкий секундант Бакчарова.
— Вы ранены? Куда вам попало? — спросил другой строгий голос.
— Не знаю, — сказал Бакчаров.
— Вы чувствуете гденибудь боль?
— Нет, — честно ответил учитель.
Секундант чтото нащупал на лацкане учительской шинели, расстегнул учителя, залез под одежду и поводил рукой по нагой груди.
— Кажется, задета только шинель, — объявил строгий секундант. — Вы можете встать?
Бакчаров послушно поднялся, поправил очки и вновь принял ружье от секунданта.
— Ваш выстрел, господин учитель, — сказал решительный секундант и пошел в сторону.
Теперь Дмитрий ясно видел свою цель. Черная понурая фигура торчала из высокой травы совсем рядом. Бакчаров думал, что они разошлись на значительно большее расстояние.
Не раздумывая, он нажал на собачку. Но выстрела не случилось.
— Что такое? — изумился Бакчаров, повертел ружье в руках и понял, что даже не взвел курок.
Отведя тугой молоточек, учитель прицелился вновь. Теперь дуэль больше походила на расстрел. Бакчаров подумал, что он вряд ли промахнется. Слишком ясно он теперь видел цель. Он знал, что по правилам уже поздно вести переговоры с обидчиком. Теперь можно только стреляться, однако не выдержал и крикнул:
— Я вас прощу! Если, конечно, вы немедленно принесете мне свои извинения!
В ответ тишина. Бакчаров вдохнул, задержал дыхание и пальнул. Сухой гром укатился по ветру, рождая дробящиеся, множащиеся отголоски. Вслед за грянувшим выстрелом темная фигура вздрогнула и бесшумно упала в траву. Все три секунданта бросились от дерева к поверженному дуэлянту. Бакчаров, неловко держа ружье наперевес, моргал, уставившись на секундантов. Потом очнулся, удивился, что уже совсем рассвело, и посмотрел, как над чернобелой стеной опавшей березовой рощи светлеет небо, а потом поохотничьи повесил ружье за плечо и, трепеща от ужаса, двинулся к остальным.
Когда он подошел, то сразу понял, что ранение у его противника было серьезным. Люди суетились над ним так, словно только что изловили его и боялись теперь упустить. Бакчаров встал над поверженным, желая только разглядеть лицо своего врага, и тут же в ужасе отшатнулся. Секунданты ворочали и раздевали ломкое размякшее тело ангелоподобного существа.
— Надо нести на плаще, — сказал секундант, ведший отсчет, — тогда кровотечение будет меньше.
— Постойте! — воскликнул Бакчаров и тихо проговорил: — Это же Мария Сергеевна.
— Мария Сергеевна, Мария Сергеевна, — злобно передразнил его голос старшей дочери губернатора. — Помогите лучше перенести сестру в карету.
— Как же так? — простонал Бакчаров.
Они взяли плащ за четыре конца и проделали обратный путь мимо озера, через бор и к дороге, где их ожидал кучер. Дальше все было очень суетно и скандально.
В доме губернатора поднялся страшный переполох, все кудато бегали, носили какието тазики, простыни, причитали до тех пор, пока не прибыл доктор Корвин и всех не попросили вон из спальни раненой.
Так начинался последний и самый мучительный день Дмитрия Борисовича Бакчарова в доме томского губернатора. Теперь в коридоре перед дверью Марии Сергеевны толклось много лишнего народу, затрудняя движение. Бакчаров тоже похаживал по коридору перед дверью страшной комнаты.
Да, все вышло не так, как предполагал Дмитрий Борисович. Всю жизнь он воображал себе — дуэль, гремят выстрелы, и вот уже они — благородная победа или достойная поэта трагедия. А это черт знает что. Скандальное чтото и безобразное. Если говорить прямо, то приезжий учитель подстрелил из ружья дочь приютившего его губернатора, подстрелил девушку, ухаживавшую за ним во время его болезни. Черт знает что! И как теперь доказывать, что не знал, с кем стреляется? А что дальше — судебное разбирательство, приговор, каторга. Но хуже всего такой позор! Глядишь, и до Польши слухи докатятся…. Нет! Если она умрет, придется застрелиться.
Так тянулись долгие часы. Обескураженный Бакчаров ни разу не удалившись из общества, весь день прождал, когда же его, наконец, арестуют. Но ареста так и не случилось. Уже за полночь в гостиной, куда все перешли из коридора переживать за Марию Сергеевну, к грызущему ногти Бакчарову подошел молодой, осанистый, одетый во все английское человек.
— Выселяйтесь, господин учитель, немедленно выселяйтесь, — шепнул он Бакчарову заботливым голосом, — жива ли останется, помрет ли, вам здесь больше делать нечего. К вашим услугам томские номера.
«Лучше бы я с тобой стрелялся!» — с отчаянием подумал про себя Дмитрий Борисович, а вслух негромко сказал:
— А вы, собственно, кем приходитесь?
— Кузен Марии Сергеевны, Павел Яблоков, — сухо представился молодой человек и сдержанно добавил: — Обойдемся без рукопожатия. Можете не волноваться, дуэль останется в тайне. Губернатор думает, что Машеньку ранил случайный пьяница…
— Это вы вели отсчет на дуэли? — вслух изумился прозревший учитель. — Вы во всем виноваты! Вы все знали и допустили эту трагедию. Я бы никогда не стал…
Молодой человек внезапно отошел от Бакчарова, даже недослушав его. Бакчаров онемел от такой дерзости, но, встретив на себе пропитанный ненавистью взгляд Анны Сергеевны, стройной, высокой, черноволосой девушки, учитель поджал хвост и пошел в свою комнату за вещами.
Через пять минут Дмитрий Борисович Бакчаров уже покинул губернаторский особняк. На ночном столике он оставил записку следующего содержания: «Спаси вас Христос за вашу доброту! В сложившейся ситуации не считаю более себя вправе ничем обременять вас. Молюсь за скорейшее выздоровление Марии. С уважением, Бакчаров».
4
Пребывание в доме губернатора кончилось. Теперь начинался собственно богоспасаемый град Томск. Внутренне опустошенный Бакчаров брел по незнакомому городу, сам не зная куда. Сделал уже несколько кругов по пустынному центру. Этой ночью температура резко упала. Тягучая мгла обволакивала город, казалась частью той самой доисторической мглы, что идет оттуда, где конец мира, где простирается нечто непостижимое людскому разуму и называется сибирской тайгою. Над панелями висели уличные фонари, шипя, мигая и освещая темные запотевшие витрины, вывески и запертые ворота тусклым, неравномерным, прыгающим светом.
Это была особая сибирская погода, какой не бывает в Европе. Сырая и в то же время полярная, с чемто звонким, острым, как бритва, в воздухе. На уровне калош была черная слякоть, а руки немели от стужи, и пальцы были будто бы не свои. Изо рта валил пар. Было больно дышать, и Бакчаров, приподняв плечи и пряча влажную от тумана челюсть в ворот, мерно клал по тротуару свои тяжелые разболтанные шаги. Он продолжал свой бессмысленный путь с глобусом и чемоданом в руках.
Когда ветер усилился и разогнал туман, над городом в темной и мглистой высоте означился голубоватый глаз часов, смотревший с фасада здания губернского управления. Учитель подсознательно боялся покинуть центр. У полицейской части в полосатой будке стоял на посту укутанный в шаль постовой. Редкие прохожие испуганно озирались на человека с порванным глобусом.
Не в силах собраться с мыслями, Бакчаров остановился на широком деревянном мосту, соединявшем Набережную и Магистратскую улицы. Вцепившись в мокрые перила, он посмотрел на медленно ползущие под ним жуткие воды. Чудилось, мост неустойчив, он медленно надвигается на черную пучину, и от этого учитель казался себе жалким.
Ветер донес слабый гудок парохода, проплывавшего мимо спящего города. Бакчаров растер рукавом по щеке холодную слезу, посмотрел на кресты Богоявленского собора, подсвеченные мутной луной, и, взяв вещи, не спеша двинулся дальше.
Бакчаров все бродил и бродил по улицам сибирской столицы, мимо харчевен, бродил между Базарной и Новособорной площадями уже не в смятении, а в какомто близком к безумию безразличии ко всему. Осоловелыми глазами Дмитрий Борисович разглядывал вывески вроде «Зубной кабинетъ» или «Багетная мастерская» до тех пор, пока тупо не уставился на вывеску «Сибирскiй Левиафанъ».
Бакчаров словно очнулся и вмиг понял, где он находится и что он вновь рядом с губернаторским особняком.
«Надо было сразу пойти в „Левиафанъ“, — укорил себя Дмитрий Борисович и спустился в знакомый зал. Тут же его окутал табачный смрад сильно натопленного помещения.
…Внутри низкого зала было почти темно. Светло было только над стойкой, осаждаемой шумными посетителями. В заведении с библейским названием как обычно было полно всевозможного сброда. Здесь, в тесной толпе, выпивавшей и закусывавшей за длинными непокрытыми столами вдоль всего зала, казалось, не было ни единого свободного места. Как вдруг совершенно неожиданно перед Бакчаровым появился бородатый трактирщик в заляпанном фартуке с кружками пива в руках. Выпучивая маленькие глаза на круглом красном лице, служащий бросил взгляд на глобус и чемодан, поставил кружки и бодро спросил:
— Желаете комнату, сударь? Следуйте за мной, я вас провожу. — И отнял у Бакчарова чемодан.
Так, с чемоданом в обнимку, распихивая широкими бедрами мужиков, трактирщик провел Бакчарова в самую глубь мрачного «Левиафана» и подвел его к половому, отбивавшему натиск мужиков у стойки.
— Анисим, проводи господина в семнадцатый номер, — перепоручил учителя трактирщик и всучил лохматому, лопоухому старикуполовому его чемодан.
Дед увел Бакчарова за стойку, мимо пахучей парной кухни в узкий коридор, где кабацкий гам стихал и перебивался шумом местной ссоры. Истерический женский голос сменялся густым мужским матом и звоном бьющейся посуды.
— Молодые, — виновато пояснил половой, — ссорятся, — и, проходя мимо, громко и увещевательно постучал в одну из дверей.
— Мы вас наверху поселим. Там у нас завсегда тише, будьте покойны, не сумлевайтесь, — уверял старик и добавил с большой важностью: — Там у нас Человек проживает.
Поднялись по узкой деревянной лестнице в новый мрачный коридор, тянущийся через все здание. Старик достал могучую связку ключей, побренчал ей и отворил Бакчарову узкую комнатку, больше похожую на келью, с маленьким окном в форме арки. В углу заросшая паутиной иконка с лампадкой, слева кушетка, под окном малюсенький столик с керосинкой, пузатым самоваром и чашкой, а справа потрескивала небольшая печурка, выложенная кафелем от пола до потолка.
— Ай да комнатушка! — обрадовался старик так, будто видел комнату первый раз. — Вам как раз подойдет. Вы войдите. Вы человек ученый. Небось, не обманете. Деньги наперед брать не будем. Ну, устраивайтесь, а я побежал, простите, забот у меня тут невпроворот. Видите — услужаем, бегаем туда и сюда…
— Могу попросить ужин? — устало сказал Бакчаров.
Старик аж вздрогнул, так, будто опомнился.
— Это сию минуту! Само собой, еще бы, это сейчас… — договаривал он гдето уже в коридоре.
Бакчаров ступил на средину своей новой комнаты и, тяжко вздохнув, внимательно осмотрелся: крохотное жилье показалось ему очень уютным. В печке пылал яркий огонь, перед ней стояла малюсенькая скамейка. Учитель поставил у кровати глобус, снял шинель и протер окно шарфом. Вид был прямо на дом губернатора, и Бакчаров без труда нашел окна своего прежнего пристанища.