— Душегуб! — обозвала старуха учителя и призадумалась.
«Господи, что я здесь делаю?» — осматривался Бакчаров в ужасе.
— Ладно, — хлопнула себя по бедрам Залимиха. — Человек просто так ничего утверждать не станет. А уж тем более ко мне отправлять. Убил, не убил — сейчас и узнаем с помощью старинного способа. Кто еще на дуэли был и кто знал о ней?
— Моим секундантом был слуга из дома губернатора, еще была сестра Марии Сергеевны — Анна Сергеевна и их кузен — Павел Яблоков. Ну, может, еще кучер. Вот и все, пожалуй.
Суровая хозяйка чародейской лаборатории недовольно хмыкнула и тут же засуетилась, собирая склянки и горшочки с этажерок вдоль стен.
Выставив десяток зелий на стол, татарка закусила кулак, хмурясь и чтото соображая.
— Монеты есть? — спросила она у Бакчарова.
— Дада, — переполошился учитель, хлопая по карманам. — Вот, — сказал он, показывая старухе перевязанную тесемкой трухлявую пачку.
— Я сказала, монеты! — грозно рявкнула ведьма.
— Ага, ага, монетымонеты, — снова засуетился Бакчаров и вытащил изза пазухи два серебряных рубля.
Бабка попробовала их зубом, нашла, что один фальшивый, спрятала его под фартук и потребовала еще.
Бакчаров развел руками.
— У меня больше нет.
Залимиха, чтото недовольно прорычала, положила на стол два тяжелых каменных диска и принялась истирать серебро в порошок.
— Яша! — прокричала она козлиным голосом, подняв лицо и мерно вращая измельчающие серебро жернова. — Яша! Поди сюда, черт косой, нечистая сила!
Скрипнула дверь. Бакчаров ожидал увидеть какогонибудь старика или горбуна лохматого, но в дверь просунулась милая детская голова — повосточному кругленькая, коротко стриженная, на длинной шее — голова мальчика.
— Проводи его в дом, — приказала старуха мальчику и обратилась к учителю: — Я позову, когда надо будет.
Бакчаров вошел из сеней в прихожую и словно бы в другой мир попал. Здесь было чисто, светло и неплохо обставлено, из комнат доносилась фортепьянная музыка. Мальчик провел его в гостиную, где сидела за пианино тощая гимназистка лет пятнадцати и, сбиваясь, играла чтото очень легкое и быстрое.
Бакчаров сразу собрался, весь выпрямился.
— Здравствуйте, — обернулась к нему девушка, и музыка оборвалась окончательно. — Присаживайтесь, где вам угодно.
Бакчаров поклонился, кашлянул в кулак и лихо мотнул головой, романтично вскидывая челку, однако вспомнил, что в настоящий момент лысый и конфузливо потупился.
— Что с вами? — взволнованно спросила девушка.
— Ничего, — сказал Бакчаров. — Я хотел сказать «здравствуйте».
— Я сейчас чаю вам принесу, — подскочила другая девушка, южной внешности, — длинная тонкая шея, такая же, как у мальчика, тяжелая коса, бледная кожа, большие черные глаза, личико с аккуратными полосками бровей и пухлыми коричневатыми губками.
Она принесла ему крохотную чашечку чая на блюдечке и большой круглый фарфоровый чайник.
— Наливайте себе еще, как выпьете, — мягко сказала девушка и уселась на диван чуть боком, стиснув колени и скрестив на них длинные тонкие руки. — Не спешите, бабушка вас позовет. Меня Эвелиной зовут, а проще Евой. А вас, простите за нескромность?
— Дмитрий Бакчаров, — официально ответил гость, девушка сказала, что ей очень приятно, и воцарилось молчание.
Какоето время Бакчаров сосредоточенно хлебал чай, потом стал осматривать просторную и старинную комнату с высокими потолками. Обычная обстановка хозяина небольшого дела — старые пузатые комоды с медными ручкамибляхами, стулья с овальными спинками и кривыми ножками, зингеровская швейная машина в углу, буфет с фарфоровыми экспонатами за стеклом, потемневшие от времени обои и мрачноваторомантический портрет в черной раме — лукавонежный взгляд женщины с вялой розой, выпадающей из бледной пухлявой руки.
В комнате в ряд было четыре высоких, очень узких окна, в которых как на ладони, виден чернобелый ноябрьский город, растянувшийся вдоль берега широкой неподвижной реки. Вдали, в центре, ютились церковные шпили и купола, колонны и порталы каменных громадин, а ближе, в прозрачных тополиных садах — двухэтажные терема.
— А вы, значит, Альмире Тимофеевне внучкой приходитесь? — спросил Дмитрий Борисович.
— Нет, что вы, — встрепенувшись, быстро затараторила девушка. — Мы с братом зовем ее бабушкой, но мы даже не родственники; она присматривает за нами с тех пор, когда я была еще маленькой девочкой, а брат и вовсе был младенцем; наши родители погибли изза поджога. Вы видели у дома сгоревшую сторону?
Бакчаров кивнул, отхлебывая из чашки еще.
— Они были евреями; но мы православные; а бабушка была нашей нянькой и домработницей, — продолжала девушка. — Когда родители померли, она осталась здесь жить и за нами присматривать; сами мы, как видите, не бедствуем; у папеньки была мастерская по шитью одежды; с тех пор ее управитель, пока мы сами не вступили в права владения, выплачивает нам содержание. Вот я вам все рассказала. А вы откуда приехали?
— Из Польши, из Люблина, — сказал Бакчаров. — Буду учительствовать в одной вашей гимназии.
— В какой именно? — весело ожила девушка.
— Профессора Заушайского.
— Значит, я говорю со своим учителем, — хлопнула в ладоши и засмеялась девушка. — Как же вас тогда по батюшке?
— Дмитрий Борисович.
— А какой предмет вы преподаете?
— Географию.
— А это, случайно, не ваши строки:
— Откуда вам это известно?! — вмиг вспотел Бакчаров.
— Томск — отдаленный город, — рассмеялась гимназистка, — появление романтического европейца событие для него. Вы читали Мирабо? Я тоже нет. Говорят, ужасная скука…
Тут в гостиную вошла еще одна девушка, постарше. Лет двадцати, очень красивая, высокая, с восхитительноплавным изгибом бедра. В противоположность гимназистке, хрупкой и полупрозрачной, эта девушка была какаято основательная, живая. Бакчаров сразу влюбился в нее и стал ломать голову, почему Ева умолчала об еще одном, по всей видимости, обитающем здесь сокровище.
— Здравствуйте, — сказал Бакчаров, поклонившись.
— Знакомься, Лиза, это наш новый учитель Дмитрий Борисович, — представила его Ева, делая акцент на «наш». — А эта моя старшая сестра Елисавета Яковлевна.
Новая девушка поздоровалась и, подойдя к маленькому туалетному шкафчику, принялась чтото в нем искать, деловито выдвигая маленькие темные ящички.
— Ага, значит, учителем к нам приехали, — сказала Елисавета Яковлевна задумчивым контральтовым голосом, в который Бакчаров, черт его дери, тоже сразу влюбился.
— Приехал, — робко отозвался гость.
Вдруг Ева ойкнула и, бесшумно семеня по паркету, испарилась в смежной комнате.
— Ах ты, Лизка, бесстыжие глаза! — заскрипела, стоя в дверях, Залимиха. — А ну, марш в свою комнату, шилохвостка бульварная!
— Господин учитель будет работать в Евиной гимназии, — словно не заметив старушечьей ярости, бодро сказала девушка.
— Знаем мы таких господинов учителей! — ничуть не стесняясь Бакчарова, ревела старая ведьма. — Добро бы чтонибудь стоящее, ради чего хвост подымать, а то вон какая невидаль, кобель, балагурить наученный, рукиноги дрожат, только и забот день и ночь, за где потрогать барышень…
— Я попросил бы, Альмира Тимофеевна, придерживаться выражениев! — до глубины души возмутился Бакчаров такому о себе отзыву.
— Молчи, грыжа астраханская! — рявкнула в ответ рассвирепевшая ведьма. — Душегуб! Мать твою, мокрохвостку, я во как знаю, кошку драную, трепаный подол! Тебя в чулане делали, севрюжью кровь, поангличански ругалися! Все, все я о тебе знаю, черт косой, глазенапа очкастая. От хороших делов из Россииматушки в Сибирь никого еще не сослали, язвить меня в темя…
— Тсс! — приставила к губам палец девушка. — Отстаньте, бабушка, от господина учителя. Умоляю, замолчите, пожалуйста.
У Бакчарова глаза вылупились от всего сказанного, и очки от удивления сползли по носу. А старуха схватила Лизу за руку и повела прочь из гостиной.
— До свидания, господин учитель, — мелодично попрощалась с Бакчаровым девушка. — А вы не толкайте, бабушка, я сама иду уже…
— Кто тебя толкал, бесстыжие глаза, отставная невинность, недотрога бульварная… — кряхтела старуха, упрямо уводя девушку.
Бакчаров ненадолго остался один. Ему было жалко девочек. Особенно младшую. Она была не красавица, но очень милая, ласковая и, судя по всему, добрая.
Залимиха вернулась и повела Бакчарова обратно в свою колдовскую лабораторию. Печной дым сменился едким чадом, кругом потрескивали церковные свечи, но Бакчарову показалось, что в сенях стало еще темней.
Залимиха вернулась и повела Бакчарова обратно в свою колдовскую лабораторию. Печной дым сменился едким чадом, кругом потрескивали церковные свечи, но Бакчарову показалось, что в сенях стало еще темней.
Бабка отворила дверь на улицу и сказала Бакчарову:
— Значит, так, иди, обойди дом и сорви с могилки соломинку, чтобы была полая. Да смотри, чтобы дулось через нее.
Бакчаров с удовольствием вынырнул из преисподней на свежий воздух и подошел к могилам за домом. Почти на всех обелисках крохотного кладбища была одна и таже еврейская фамилия. Под крайней, самой ухоженной и роскошной плитой покоились супруги Шиндеры. Дмитрий Борисович сорвал хворостинку, подул в нее и вернулся к Залимихе.
Ведьма усадила его за стол с глубокой чашкой, в которой до краев было налито нечто густое, маслянистое и переливчатое, как ртуть. Жидкость дымилась едкими испареньями. Старуха откупорила пыльную банку, залезла в нее пальцами и изловила в ней две склизких поганки, одну с видимым удовольствием съела сама, а другую предложила Бакчарову.
Учитель разжевал безвкусный, тающий во рту гриб и заставил себя проглотить его.
— Теперь слушай внимательно, — сказала ведьма. — Склонись над зельем, сунь один конец соломинки в чашку, другой в рот возьми. Смотри внимательно на поверхность зелья и дуй, не отрываясь, в соломинку.
Ведьма забубнила заклинания, и Бакчаров стал усердно, не без интереса, исполнять все ему веленое. Когда он дул в соломинку, дымящаяся жижа не бурлила, а пузырем поднимаясь к его лицу, отражала его физиономию с надутыми, как у стеклодува, щеками и красными от напряжения глазами, потом пузырь лопался, обдавая Бакчарова густым жаром, и надувался заново. Бакчаров всматривался слезящимися глазами в переливчатую, скользящую как мыльный шар поверхность, стараясь различить проносящиеся перед ним во время надувания кривые мутные образы. Вдруг ему стало плохо, закружилась голова, и в глазах потемнело.
— Фуу, не могу больше, — оторвался Бакчаров.
— Дуй! — остервенело скомандовала старуха. — Дуй, кому говорят!
Бакчаров послушался, а ведьма встала сзади и взяла его за уши. Учитель дул до тех пор, пока слезы его не закапали в чашку. Дмитрий Борисович отчетливо почувствовал, как внутри чтото оборвалось, в ушах гулко пробил колокол, сердце замерло, в глазах разноцветными огнями вспыхнула рождественская елка, в голове помутилось, и Бакчаров погрузился во тьму.
Как только голова учителя повисла в руках старухи, она склонилась и быстро, скороговоркой, зашептала над ним:
— А слугато пулькито вытащил, а сам в ружья пробки забил, как ему было велено, ради шуточки, чтобы только хлопнуло, да по вам шлепнуло, а племяшкато губернаторский патрончикито подменил настоящими, так как смерти хотел твоей, равно как и усопшей сударыни.
Потянув обмякшего в обмороке Бакчарова за уши, она оперла его на спинку стула так, что он развалился, запрокинув голову с разинутым ртом.
Залимиха взяла со стола чашку, вышла из сеней, выкопала ямку, вылила в нее зелье и закопала. Вернувшись, она растрясла Бакчарова. Он пришел в себя, мгновенно покрылся липкой испариной и осмотрелся вокруг с открытым ртом и полуоткрытыми от дурмана глазами.
Дверь с улицы отворилась, и в сени, цокая копытцами по половицам, вошли два серых чертика со свирепыми мордами, таща в четыре руки тяжелый бидон.
— Куда ставитьто? — спросил один из них страшным гнилым голосом.
— На кухню несите, — послышался голос Залимихи.
Бросив взгляд на потерявшего дар речи Бакчарова, чертенята недовольно фыркнули и, пыхтя под весом бидона, торопливо процокали в дом.
Видя, как Бакчаров проследил глазами от одной до другой двери, Залимиха улыбнулась и промолвила понимающим тоном:
— Что, чертики? Это ничего, это пройдет. После желчи аспида и не такое привидится. Вина выпей да выспись как следует. А теперь проваливай и ни шагу сюда.
Бакчаров стремительным рывком, выставив перед собой руку в направлении двери, устремился на улицу. Учитель выскочил за дверь и, поскользнувшись, кубарем скатился с крыльца. На свежем воздухе ему стало еще хуже. Он, шатаясь и спотыкаясь, обошел дом, прошел мимо могил и перевалился через кованую ограду.
В это время две застывшие в окне второго этажа девичьи фигуры провожали его взглядом.
Потом по пути учителя качало из стороны в сторону, дважды рвало в подворотнях, и все прохожие принимали его за пьяного. Пробравшись в «Левиафанъ», Бакчаров потребовал у Анисима бутылку «Мадеры», но не дождался слуги и уснул, ничком распластавшись на кровати в обуви и шинели.
6
Очнулся он поздним вечером с тяжелой похмельной головой. «Не надо было ходить, — думал Бакчаров. — Кой черт меня дернул?» Вдруг он нахмурился, вскочил, распахнул окошко и уставился на тускло подсвеченный особняк губернатора. В некоторых окнах дома, словно забыв о трауре, горели огни, а другие смотрели на Бакчарова темными холодными пятнами. По мокрым улицам, как сказочная волшебница, причудливо вертясь, носилась тяжелая и сырая вьюга. Оживленная этой волшебницей, ночь казалась праздничной.
Было еще не поздно, и внизу проплывали с глухим дребезгом телеги и экипажи, шныряли по тротуарам съеженные, юркие фигуры залепленных снегом пешеходов.
— Не я убил Марию Сергеевну, — проговорил озаренный учитель, изумленно глядя на улицу, на сад и особняк губернатора. — Павел Яблоков погубил ее.
Тут Бакчаров уронил взгляд на поверхность стола и медленно оторвал от нее фотокарточку, ту самую, которую накануне хотел отдать хозяевам «Левиафана». На снимке была знакомая девушка.
«Неужели Елисавета Яковлевна? — изумился Бакчаров. — Этого не может быть. Это не совпадение. Это какойто заговор! — Дмитрий Борисович задумчиво присел с карточкой на кровать. — Этот странный артист просто дьявол какойто, — думал он хмурясь. — Он заранее подложил мне карточку, зная, что я пойду по его совету к Залимихе. Как бы там ни было, но старый черт оказался прав, — постановил Бакчаров и вновь посмотрел в свои ладони на карточку. — А она и вправду красивая».
Это была праздничная ночь. Чтото радостно трепетало в груди Бакчарова. Он сунул фотографию в карман возле сердца, спустился в кабак и, преисполненный чувством благодарности, допоздна слушал музыку Ивана Александровича. У Человека появились два лихих скрипача с пейсами и мальчикфлейтист. Сам Человек, как всегда, восседал на стуле, а заводные музыканты чуть в стороне подыгрывали ему, пританцовывая.
После часа ночи, допев эту песню, Человек кудато испарился и до конца в кабаке играли одни только скрипачи. Бакчаров слышал, как обсуждают смерть губернаторской дочери, молча ужасался, чувствуя себя гоголевским Хомой, потел и снова и снова требовал принести вина.
— …И кому могла причинить досаду сударыня или обиду какую? — грустил старый захмелевший добряк. — Она же меддевица, белый херувим была! Сам видел, как в АлександроНевской церкви молилась, поклон за поклоном, да все плакала…
— Ты, рыбак, лучше помалкивай, раз не знал упокойницу, — возражал один из сидевших, косоглазый и уродливый, — а я ее вот с таких лет возил. С малого возраста на гимназистов она заглядывалась. Третьего месяца я сам видел, как дочурка губернаторская с офицером в конюшнях пряталась. Вот ее и не поделили горячие головы, ею же охмуренные…
— Уф, какая невидаль, девку не поделили юнкера, вот и пришибли, чтобы не ссориться!
— Ведьма она была!
— Нононо! Это уже не наше дело: бог с ней, — отмахнулся старый седой добряк, — нечего об этом толковать…
Бакчаров пришел сюда в праздничночистом настроении, а теперь от людской молвы снова погрузился в тоскливые сомнения. Он почувствовал, что опять нуждается в Человеке. И вот когда он уже напился, то решил вновь подняться на дворовую веранду каравансарая, чтобы проверить, не сидит ли там его утренний собеседник.
Он покинул шумный кабак и стал взбираться по узкой лестнице, потом свернул в коридор и аккуратно отворил брякнувшую стеклами балконную дверь. В колодец двора из квадратного неба беззвучно валил снег. Ему показалось, что на галереях никого нет, но он задержался, чтобы глотнуть ледяного воздуха. Этот зимний воздух, пропитанный берестяным дымом, был словно посылка из давно минувшего детства Бакчарова. Вдруг он почуял в сумраке, вблизи себя, чьето присутствие, резко обернулся и увидел, что ктото сидит в темном углу в качалке, накрытый по пояс пледом. От сидящего в кресле исходил дым и, мирно клубясь, исчезал в косматом танце. Человек смачно затягивался длинной трубкой, и в руке его медленно разгорался тлеющий огонек, едва высвечивая из тьмы лицо глубокого старца и два уголька его пристальных глаз.