Он заметил, что были довольны и все другие, а младший врач весело и юно улыбался: ведь он на несколько дней кряду списывался на берег.
Но спросил Кузнецов:
— А как с моими матросами?
И сразу изменилось благожелательное лицо командира «Екатерины».
— Ну, уж, знаете ли, эти ваши матросы! — ответил он горестно. — Орда! Дикая орда какая-то! — И выкатил глаза, и выпятил толстые и красные губы, и даже за ухом почесал ожесточенно. — Я приказал поместить их в трюм, подняли крик: "Мы не свиньи!" А куда же мне их девать, четыреста человек почти голых? В кают-компанию, что ли? Они лезут из трюма на палубу, кричат, что в трюме дышать им нечем, — каковы? Да ведь вы же матросы, а не девицы из института благородных девиц, — почему же это вам в трюме дышать вдруг нечем стало?.. Я приказал выдать им сухое белье, пока их мокрое высохнет, нет, давай им еще и бушлаты, — им холодно! А откуда же я возьму бушлаты на четыреста человек?.. Ведут себя очень дерзко, ругаются даже!
— Они пережили такой ужас, — мягко заметил Кузнецов, выслушав все это, — что их надо понять… Это у них психическая травма, а не то чтобы какая-нибудь злостность с их стороны.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Было уже часов десять утра, когда Алексей Фомич и Надя вернулись к себе в гостиницу.
Тот же самый коридорный, похожий на скопца, внеся в их номер самовар и поставив стаканы, сказал, обращаясь к Сыромолотову:
— Вчерась вам хотелось очень поглядеть на нашу «Марию», да к вечеру дело было, и вроде бы туман… А теперь вот и ясная погода, — день, а не увидите уж ее больше: потонула!
И взглянул при этом исподлобья и совсем не так, как полагается глядеть коридорным, а подозрительно и даже, пожалуй, зло.
Вчера он был очень услужлив и после каждого почти слова склонял головку, — небольшую и сплошь лысую, — на левый бок, и даже когда ничего не говорил, то причмокивал улыбающимися губами, точно собирался сказать кое-что приятное… Теперь же не только Алексей Фомич, но и Надя заметила, что взглядывает он на них неспроста так наблюдательно. И оба догадались, что в его глазах они что-то не того: только вошли в номер, — а уж просили показать им «Марию»; потом куда-то ушли и вернулись только часа через три; куда же именно они ходили и что делали в течение этих трех часов?
Поняв именно так коридорного и переглянувшись с Надей, Сыромолотов сказал ему:
— Мы сейчас только из больницы пришли: там операцию серьезную сделали сестре вот моей жены… А муж ее, бедной, моряк был на «Марии», погиб, наверно!
— На "Марии"?.. Офицер был?
Сухонькое личико коридорного заметно потеплело, и уж не Сыромолотов, а Надя ответила ему вопросом:
— Ведь об этом должны уж теперь знать в морском ведомстве: все ли до одного офицеры погибли, или… может быть, кто и спасся?
— Кажется, это штаб называется, где можно узнать? — спросил и Алексей Фомич.
— Насчет офицеров, конечно, первым делом должны дать знать, — кого не считать в живых, а кто, может, есть налицо… А насчет матросов, действительно, трудно, как было их там очень уж много, — начал раздумывать вслух коридорный. — Что касается офицеров, то как же можно: у всех родня тут, всем знать желается.
Немного помолчал и добавил:
— Что касаемо штаба флота, то он на "Георгии Победоносце"… В штабе, там, конечно, обязаны знать, это точно…
Еще помолчал и добавил:
— А может, и в Морском собрании знают? Это тут и вовсе рядом.
— В самом деле, Алексей Фомич, — Морское собрание! — обрадованно обратилась Надя к мужу: — Там тебя, я думаю, знают офицеры, — должны знать… Мы ведь видели, мы мимо шли, — вот бы нам зайти да спросить.
— Напьемся чаю, — зайдем, — согласился Сыромолотов и опять к коридорному:
— Провели мы много времени в больнице, — так и не узнали, не у кого было спросить, — что же говорят люди: отчего это погибла «Мария»?
Он ждал, что коридорный непременно сначала разведет руками, а потом обстоятельно передаст слухи, которые ходят. Однако коридорный почему-то ответил отрывисто:
— Раз ежели вы не могли узнать, то что же мы тут можем знать, на своем месте сидя?
И вдруг повернулся и ушел, хотя ни Алексей Фомич, ни Надя не слышали, чтобы кто-нибудь позвал его оттуда, из-за двери.
— Странно он что-то себя ведет, — буркнул Сыромолотов, на что отозвалась Надя, заваривая чай:
— Мне в больнице пришлось всех просить, чтобы Нюре ничего не говорили о «Марии», так и то на меня глядели подозрительно… Почему это?.. Всем объясняю, что муж погиб, а мне говорят: "Разве это уже известно?" Оно и действительно выходит так: неизвестно, зачем говоришь?
Когда они вышли из гостиницы после чаю, то к Морскому собранию направились, не сговариваясь друг с другом. Когда же подошли к этому красивому большому дому с колоннами, увидали: оттуда вышел пожилой уже, высокий моряк с подстриженной клинышком серой бородой.
Он шел им навстречу. На погонах его Надя разглядела две полоски штаб-офицера и, едва поровнявшись с ним, обратилась к нему:
— Простите, пожалуйста, не знаете ли, где нам могут сказать об участи одного офицера с «Марии»?
Капитан первого ранга скользнул бесцветными глазами в плотных коричневых мешках по ее лицу, потом по лицу Алексея Фомича и ответил почему-то очень начальственным тоном:
— Об участи офицеров с корабля "Императрица Мария" пока еще полных сведений не имеется.
Сделал движение, чтобы идти дальше, куда шел, но спросил вдруг:
— Чин и фамилия?
— Фамилия — Калугин, а чин — прапорщик, — так же коротко ответила Надя.
— Пра-пор-щик! — почему-то недовольно протянул строгий этот моряк и пошел, даже не кивнув головой.
— Гм… Как же можно это понять? — густо сказал Сыромолотов, глядя вслед уходящему, а Надя отозвалась на это нарочно громко:
— А говорят еще, что кадровые моряки — воспитанные люди!
Дойдя до массивных входных дверей Морского собрания, они остановились, и Алексей Фомич сказал уверенно:
— Нет, ничего мы тут не узнаем, и незачем нам сюда заходить!
Он припомнил коридорного и закончил:
— Нас здесь еще, пожалуй, задержат, — ну их совсем! Очень подозрительный стал народ.
— Хорошо, не пойдем туда, а как же все-таки быть? По-твоему, оставаться в неведении? — возмутилась Надя.
— Подождем, вот как быть… Давай подождем хотя бы до вечера, а не так тебе вот сразу — вынь да положь!.. Это, должно быть, какое-то большое флотское начальство, с кем ты говорила, хотя и не адмирал: у адмиралов черные орлы на погонах… И ты сама могла видеть, как это начальство озлоблено. На кого же именно озлоблено, вот вопрос!.. Предупреждаю тебя, что нисколько не удивлюсь, если сейчас у нас в номере орудует полиция!
— Ну, это ты уж слишком! — и отвернулась и махнула рукой Надя.
— Почему же слишком? Нисколько не слишком, а в самый раз!.. Ты подумай только: стоило нам приехать в Севастополь, и вдруг на тебе, — катастрофа! А вдобавок к этому у нас еще на несчастной «Марии» был «пра-пор-щик»!
Сыромолотов вытянул это последнее слово так похоже на того высокого важного моряка с двумя просветами на погонах, что Надя сама повернула от Морского собрания в сторону памятника адмиралу Нахимову.
Почти бессонная ночь, и это страшное утро, и хлопоты около Нюры утомили их обоих так, что в этот день ходили они мало: больше сидели на Приморском бульваре, где и обедали в ресторане.
И оказалось, что именно здесь, в ресторане, никого уже не нужно было расспрашивать: здесь все говорили сами.
Странно было видеть Сыромолотову, что хотя торговля спиртными напитками была воспрещена, тем не менее в ресторанном зале говорили громко, глаза у многих возбужденно блестели; кое-где за столиками шли даже споры.
Большая часть обедавших здесь были пехотные офицеры, и Сыромолотов вглядывался в каждого из них ненасытными глазами художника: не пригодится ли какое-нибудь из этих лиц для картины «Демонстрация»; Надя же напрягала слух, так как разговор за всеми столиками шел только о таинственной гибели «Марии».
Особенно громок был голос и особенно блестели глаза и красно было лицо, с которого не сошел еще летний загар, у какого-то штабс-капитана из ополченской дружины, с широкими скулами и покатым лбом и с седыми подусниками при неестественно черных усах.
— Загадочная личность! — тихо сказала о нем Надя Алексею Фомичу. — Усы-то он, конечно, красит, но почему же не красит подусников?
— Пестроту любит, — отозвался Алексей Фомич, глядя в свою тарелку.
Вот этот-то любитель пестроты и кричал:
— Говорят, много все-таки осталось в живых из матросов, — и вот теперь вопрос: что с ними будут делать?.. Но только прежде всего: там что бы с ними ни делали потом, — к расстрелу их или только на каторгу, но прежде всего вон ко всем чертям из Севастополя эту заразу, — вот что я вам скажу!.. Это настоящая зараза, эти шмидтовы дети!.. А кто ими вертит как хочет, агитаторы ихние где сидят, а?.. Они, глядишь, в газетчонке здешней да по аптекам, да в студенческих тужурках расхаживают! Этих — на фонари, и решительно никаких разговоров, иначе у нас к весне ни флота не останется, ни гарнизона не будет! Имейте это в виду!..
А с другого столика долетело до слуха Нади именно то, что ей так хотелось узнать еще утром. Говорил совсем еще молодой офицер, явно слабогрудый, даже с подозрительными пятнами румянца на впалых щеках:
— Слышал я, что вечером сегодня офицеров с «Марии» высаживать на берег будут… какие, конечно, ходить могут.
— Вечером сегодня! — радостно шепнула Надя мужу.
Но так как Алексей Фомич не расслышал слов этого офицера, — тот говорил тихо, — то Надя должна была объяснить ему, в чем дело.
— Вот видишь! — сразу воспрянул духом Сыромолотов. — Оказалось, вечер утра мудренее, а не наоборот, как нас учили в Академии художеств!.. Есть, значит, и среди офицеров уцелевшие… Как-нибудь спаслись. Должны же их учить, как можно спасаться, в случае ежели… Хорошо, привезут, а куда же именно привезут?
— Ну уж, разумеется, к Графской пристани, — решила Надя.
— А ты почем знаешь?
— Во всяком случае, пойдем туда, а там видно будет.
— Сейчас же после обеда и пойдем, — немедленно согласился Алексей Фомич, — так как неизвестно, что тут, в Севастополе, считается «вечером».
Только около скромного небольшого памятника Казарскому задержался после обеда Сыромолотов на Приморском бульваре. Разглядывая его с разных сторон, говорил он Наде:
— Читал я в "Русской старине", что его отравили в Николаеве… Сначала отравили, а потом, вот видишь, памятник поставили… и к оградке его приткнули, так, чтобы никто и рассмотреть не мог.
— Как отравили? Кто отравил Казарского? — спросила Надя.
— Известно уж, кто, раз был он после своего подвига сделан флигель-адъютантом и получил приказ Николая Первого обревизовать хозяйство Черноморского флота… Ревизоров ведь в те времена часто так чествовали: всыпали им мышьяку в бокал с шампанским, — вот и избавились от ревизии!.. Тогда министр один посылал ревизором своего племянника в одну черноземную губернию и только одну заповедь ему все твердил: "Ради бога, ничего у этих мерзавцев не ешь и не пей, а то отравят!" А в Черноморском флоте в те времена, — это ведь при адмирале Грейге было, — казнокрадство процветало уму непостижимое!.. И вот, не угодно ли, — новоиспеченный флигель-адъютант своего флота, — всех прохвостов знает и до всего докопаться может!.. Пригласил его, конечно, на ужин какой-то генерал морской службы, который складами ведал, поднесла Казарскому там его дочка бокал шампанского, — выпил за ее здоровье и через день жизнь свою потерял!.. От двух турецких адмиралов на своем маленьком бриге «Меркурий» отбился, а от своего генерала поди-ка отбейся, когда он махровый казнокрад, и смерть твоя ему с рук сойдет при покровительстве Грейга!.. Это только Иван Александрович Хлестаков, благодаря гениальному уму своему, и от напрасной смерти избавился и кое-какой капиталец своим ревизорством нажил.
Когда пришли Сыромолотовы к Графской пристани, то увидели, что слабогрудый юный офицер сказал правду: человек не менее двадцати дам, — иные с детьми, — сидели на зеленых скамьях и неотрывно глядели в сторону бухты. Что они не бездельно отдыхают здесь после бездельной прогулки, видно было по их серьезным встревоженным лицам, по их беспокойству.
Сесть поближе к лестнице было уж нельзя, и Сыромолотовы едва нашли место на самой дальней скамейке, причем Алексей Фомич рокотал:
— Хороши бы мы были, если бы вечера дожидались!.. Вот видишь, даже и полиция явилась!
Действительно, щеголеватый околоточный надзиратель, в серой шинели офицерского покроя, но не солдатского, а тонкого сукна, и в белых нитяных перчатках, тоже подошел к самой лестнице. Он даже спустился по ней на несколько ступенек и стал прилежно из-под руки глядеть в сторону судов.
А вскоре после его появления почему-то начали останавливаться около Графской пристани многие, едва ли имевшие какое-нибудь отношение к офицерам «Марии», и околоточный, поднявшись с лестницы, пока еще без особого рвения, просил публику "не скопляться".
Было около четырех часов, когда по каким-то таинственным признакам люди около Алексея Фомича и Нади угадали, что идет к пристани не катер вообще, который привезет офицеров или матросов, получивших отпуск на несколько часов, а именно тот самый, которого ждали.
Теперь Сыромолотовы уже не сидели на скамейке, а были в толпе. Торжественно прозвучавших чьих-то слов: "Отвалили от «Екатерины» — они не поняли, но севастопольцам-то были понятны эти слова, и околоточный не мог уже сдержать их бурного натиска. Когда все ринулись по лестнице вниз, конечно, этот порыв захватил и Алексея Фомича с Надей.
У околоточного оказалось двое помощников-городовых. Их усилия теперь были направлены на то, чтобы остался хоть какой-нибудь проход на ступенях лестницы.
— Господа! Соблюдайте же порядок! Так нельзя! — кричал околоточный. — Подайтесь к стенке!
Городовые же действовали просто руками и очень ревностно. Оглянувшись назад, Сыромолотов увидел еще какого-то полицейского, видом постарше, чем околоточный, и чином явно крупнее. Он решил, что это пристав ближайшего полицейского участка.
Рядом с ним стояли двое каких-то чиновников в штатских фуражках, с кокардами на тулье, а повыше их увидел Алексей Фомич того самого капитана первого ранга, которого они с Надей встретили около Морского собрания. Он был не один, а, по-видимому, со своим адъютантом, молодым моряком.
— Не знаете ли, кто это? — спросил своего соседа Сыромолотов, кивнув ему на важного каперанга.
Сосед, хотя и штатский, имел вид знающего человека, и он, не задумываясь, ответил:
— Это — Гистецкий, начальник штаба севастопольского экипажа.
— Гистецкий, — повторил, наклоняясь к Наде, Алексей Фомич, — тот самый, какого мы встретили…
Но Надя была занята тем, что делалось впереди.
Волнение тех, кто стоял на лестнице, ведущей к пристани, возрастало по мере того, как подходил катер, отваливший от «Екатерины».
Тремя ступеньками ниже Сыромолотовых, рядом с пожилой дамой в черной осенней шляпке, стоял гимназист лет тринадцати, с биноклем, прижатым к глазам. Он все время глядел на этот катер и вдруг закричал радостно-звонко:
— Мама, — вон папа! Папа, — я вижу!.. Ура-а!
Дама в шляпке тут же выхватила бинокль из его рук, а он захлопал в ладоши.
Должно быть, дама тоже разглядела в бинокль мужа, потому что начала креститься и плакать, а сын снова взял у нее бинокль.
— Ах, как жалко, что у нас нет бинокля! — проговорила Надя, на что отозвался Алексей Фомич:
— Уж если кого нет, того и в телескоп не увидишь.
— Значит, что же, по-твоему, мы напрасно стоим?
— Да как тебе сказать… Пожалуй, что так.
Катер пристал наконец, и там, внизу, начались такие крики, что Надя сказала:
— Вот так давка!.. Хорошо, что мы стали выше: ведь все равно, всех увидим, — мимо нас пройдут.
Мальчик-гимназист своим хлопаньем в ладоши как будто дал тон всей встрече спасенных с «Марии» офицеров. Там, внизу, как в театральном зале, загремели аплодисменты. Послышались даже и крики «ура», правда, отдельные, не поддержанные всеми: не то поняли сами неуместность этих криков, не то воздействовал на толпу расторопный околоточный.
Первым поднимался по лестнице в узком проходе между стенами людей усталого вида пожилой офицер, фуражка на котором сидела боком от повязки. Он то поднимал правую руку к козырьку, вглядываясь в тех, кто ему хлопал в ладоши, то опускал ее бессильно и глазами искал ступеньку, чтобы поставить на нее ногу.
— Это кто? — спросил Сыромолотов всеведущего соседа.
— Сам командир, Кузнецов, — ответил тот.
На шаг сзади его поднимались молодой морской офицер и рядом с ним молодая женщина, которые, как понял это Сыромолотов, встречали Кузнецова. Оглянувшись назад, Алексей Фомич увидел довольно большую группу моряков на верхней площадке лестницы и понял, что встреча была приготовлена довольно торжественная, — только оркестра не хватало.
Другому, тоже немолодому, штаб-офицеру с «Марии» бросился на шею гимназист… Расцеловавшись с ним и женой, он вместе с ними стал подниматься выше не совсем свободной походкой.
Потом прошли вереницей старшие лейтенанты и просто лейтенанты, большей частью в повязках: у кого лицо, у кого голова; у одного рука, сжатая в локте, висела на бинте, перекинутом на шею…
Они шли как после сражения.
Их родные, встречавшие их там, у причала, или вдоль лестницы, поднимались вместе с ними…
Прошли мимо Сыромолотовых и два мичмана, оба невысокие, еще юные и державшиеся бодро: каким-то чудом они не были ни ранены, ни обожжены, и если немного казались как будто сконфужены, то только тем, что лишены повязок.
Зато изобильно снабжен был повязками и головы и лица последний, за которым сомкнулась толпа, но этот последний был не моряк, а какой-то чиновник в фуражке с зелеными кантами и в черной шинели с зелеными петлицами.