…За домом на куче перегноя были заросли крапивы. Я сорвал две Крапивины, зажмурился, изо всей силы сжал зубами носовой платок, чтобы не заорать от ожога, и слегка стеганул себя крапивой сначала по левой щеке, а потом по правой, по руке и по ноге. Места, до которых я дотронулся крапивой, сразу зачесались, зажглись, но я, почёсывая их, как ни в чём не бывало подошёл к маме и сказал:
— Мам, у меня крапивница началась. Самая настоящая. Вот — на щеках, на руке и на ноге.
— Спасибо. Порадовал. Ну-ка, покажись… Боже мой! Действительно! — сказала мама. — Ты что-нибудь ел, когда разгуливал по горам?
— Ни крошки! Ни травинки!
— Отчего же это вдруг? Просто какое-то проклятие, а не отпуск! В горле у тебя першит?
— Мне кажется, весь диатез от ковра в нашей комнате, — объяснил я. На этом большом, во весь пол, старом ковре стояла ночью моя раскладушка. Он как-то сладко-сладко пахнет, и меня поташнивало. И в горле першит немного.
— Пожалуйста, говори потише. Я же не могу просить Анфису Николаевну вынести из дома ковёр! Вдруг его тоже украдут.
— Правильно, — сказал я. — Ничего. Как-нибудь привыкну… пересплю. Главное, не беспокойся. Завтра всё пройдёт.
— Ну уж нет! У меня нет времени возиться с твоей крапивницей. Я сейчас схожу в аптеку за хлористым кальцием, а спать ты будешь на улице. Надеюсь, тебя не унесут вместе с раскладушкой. А если унесут, то я два дня отдохну. Может, ты струсил?
— Почему же? Могу ночевать и на улице, — скрывая радость и отчаянно почёсываясь обеими руками, сказал я. — Буду опять на звёзды смотреть…
Противней всего было пить самую горькую на земле жидкость — хлористый кальций, но когда мама принесла бутылку из аптеки, я выпил и даже попросил добавки.
— Хватит, — сказала мама. А если бы я отмахивался и плевался, она обязательно заставила бы меня выпить лишнюю ложку.
Постепенно щёки, руки и ноги перестали чесаться. Я немного почитал сказки Пушкина, которые захватил с собой в Крым. Потом мы посмотрели по телевизору фильм про войну, поужинали, гулять никуда не пошли, и я улёгся на улице.
Я несколько раз засыпал, просыпался, ворочался с боку на бок, потому что руки и ноги ещё немного жгло, снова засыпал, а ребята всё не шли и не шли. Я уж думал, что они меня обманули… Но тут тоненько пискнули железные петли калитки, и послышались осторожные шаги. Ночь была так темна, что я не мог увидеть Веру, пока она не подошла совсем близко. Кышу я шепнул, чтобы помолчал.
Лежал я одетый и даже в сандалиях. Я тихонько, чтобы не скрипели пружины, встал с раскладушки, а Вера легла, и я её укрыл с головой одеялом. В этот момент мама сонным голосом спросила из комнаты:
— Алёшенька, очень зудит крапивница?
— Совсем прошло… Спи, мамочка, — сказал я, и что-то дрогнуло во мне от любви и жалости к маме. Но отступать уже было поздно. Я, глотая слезы, поклялся ей про себя, что вернусь… что я постараюсь вернуться здоровым и невредимым.
50
Выйдя из калитки, я увидел под фонарём вместе с Севой и Симкой взрослого. Он сказал мне, как его зовут:
— Сергей Иваныч.
— А мы Алёша и Кыш, — сказал я и сразу догадался, что Сергей Иванович — отец близнецов. В руке у него я не заметил ни верёвок для скручивания рук, ни оружия. У Севы на груди был аппарат со вспышкой, а Симка нёс большой цилиндрический фонарик.
По улицам ещё гуляли «дикари», а в парке никого не было.
К прудам мы вышли незнакомой мне дорогой, и Сергей Иванович расставил всех по местам. Я, конечно, оказался дальше всех от пруда.
— Всё. Больше ни звука. Как только я скажу:
«Старик, ты в ауте!», направляйте на них фонари, а ты, Сева, — щёлкай. Ты, Сима, будь около лебедей, чтобы им не успели свернуть шеи… По местам.
Меня с Кышем положили на газоне за подстриженными лавровыми кустами и велели, в случае чего, чтобы Кыш подал голос. От кустов пахло тепло и пряно. Слева, неподалёку от меня, серела дорожка. Над ней горел тусклый фонарик и освещал зелёную скамейку. Было очень тихо. Только где-то журчал ручеёк, ровно дышало море, и иногда в своём домике встряхивали крыльями лебеди… Время тянулось медленно. Ко мне два раза неслышно подходил Сергей Иванович и спрашивал:
— Ты ничего не напутал?
— Что вы! Ни слова! — шёпотом отвечал я. Чтобы не задремать, я чесался и смотрел на тусклый фонарик. И когда, вдруг услышав медленные шаги, постукивание палки и тихое поскрипыванье камешков на дорожке, увидел не браконьеров, а… Пушкина… Да! Да! Александра Сергеевича, живого Пушкина, с бакенбардами, с кудрями, выбивающимися из-под шляпы, как на портрете в книге сказок, с тяжёлой палкой в руках… то я подумал, что сплю и что всё это мне снится…
Но Пушкин, слегка наклонив голову, задумчиво шёл по дорожке. Шёл очень медленно, потом остановился, словно вспоминая что-то, потёр кулаком подбородок и улыбнулся.
Я ущипнул себя: мне стало больно. Я погладил Кыша: он лизнул меня в щёку.
«Значит, я не сплю, — подумал я, — и Пушкина вижу на самом деле. Это он! А у нас, как назло, засада!»
Раздумывать в такой момент было некогда. Я приказал Кышу лежать, а сам по траве, по-пластунски пополз навстречу Пушкину. Он сел на скамейку-под фонарём, поставил палку между ног, вынул блокнот и что-то записал в нём.
Я приподнялся над кустами, сложил ладони рупором и громким шёпотом позвал:
— Александр Сергеич!.. — Он не услышал. Я повторил ещё раз: — Александр Сер-ге-е-вич! — Пушкин вскинул голову, прищурил глаза и посмотрел в мою сторону. Заикаясь от волнения, я зашептал: — Александр Сергеич!.. И-и-идите сю-сю-да!.. Бы-бы-стрей!.. То-только тихо!!
Пушкин на цыпочках подошёл к кустам и наклонился ко мне. Я на секунду онемел и ошарашенно смотрел на его смуглое лицо и удивлённые голубые глаза. Потом всё так же шёпотом сказал:
— Добрый вечер… вернее, добрая ночь!
— Здравствуйте, милостивый государь, — сказал Пушкин. — Что с вами?.. Ведь вы дрожите! Вам холодно? Вас кто-нибудь обидел?
— Нет, нет… Я вам всё объясню… Идите сюда!.. — Пушкин через проход в кустах перешёл ко мне на газон. — Пожалуйста, тише… Они могут услышать…
Пушкин прилёг на бок рядом со мной и спросил:
— Кто это «они»?
Я не знал, что сказать, потому что из-за браконьеров мне было стыдно, как никогда в жизни. Вместо того чтобы устроить Пушкину торжественную встречу и показать ему Всесоюзную здравницу Крым с домами отдыха для всего народа, мы лежали в засаде. Но врать Пушкину я тоже не мог. Я глубоко вздохнул и ответил:
— Одного из них зовут «Старик», а другого — Жека… Они уроды в нашей семье… понимаете? И хотят уничтожить на вертеле осетра, который в пруду… Он жил при вас?
— Конешно! Прекрасная, красивая рыба! Я радостно отметил про себя, что Пушкин сказал не «конечно», а «конешно», так же как говорил я, хотя мамина тётка — Эльза Антоновна — всегда делала мне замечания и учила говорить «конечно» через «ч».
— А лебеди белые и чёрные были при вас?
— Конешно!.. Всё осталось тем же самым: и лебеди, и море, и скалы, и небо, и кипарисы…
— И вы ещё остались тем же самым. Верно? — подсказал я.
Пушкин ничего не ответил. Он только положил свою руку на мою и как-то странно улыбнулся: и весело и грустно. Неожиданно я ему сказал:
— Теперь такие же бакенбарды, как у вас, носят. Даже в девятом классе.
Пушкин закашлялся в платок, и я подумал, что, может быть, не стоило этого говорить. Ведь мама много раз меня учила вести себя с незнакомым человеком сдержанно и не молоть всякой чепухи. Но разве я с Пушкиным не был знаком? Был! А значит, и он со мной! Он со всеми знаком. Просто мы раньше лично не знали друг друга. Наоборот, нужно расспрашивать его о разных важных вещах и пустяках, чтобы отвлечь от неприятного разговора о браконьерах. Тем более, голова у меня была переполнена всякими вопросами.
И о чём только я его не спросил: и со скольких лет он пошёл в школу?.. И были ли в том лицее уроки труда? И кого он больше боялся — царя или завуча? И бегал ли на фронт во время первой Отечественной войны?.. И кем играл в футбол? Центрфорвардом, как Копейкин, или полузащитником, как Федотов… И что ему больше нравится: камины или центральное отопление?.. И не скучно ли было в том веке без телевизоров? И было ли на каретах сзади написано: «Не уверен — не обгоняй!»? И про няню Арину Родионовну… И где он покупал гусиные перья, и про многое другое… В общем, о чём только я не расспрашивал Пушкина!.. Я только ни разу не упомянул про дуэль на Чёрной речке, потому что Пушкину вспоминать об этом было бы больно. Вместо этого я рассказал, что у меня появились новые друзья, что одного из них звать Севой, другого — Симкой. Их дедушка защищал Крым от фашистов во время войны. А мы его теперь защищаем от невоспитанных «дикарей».
Потом Пушкин сам спросил у меня:
— Ты читал мои стихотворения… или сказки?
— Я даже с собой из Москвы книжку вашу взял, — сказал я. — И знаю ваши стихи… «и моря блеск лазурный, и ясные, как радость, небеса»!
Потом Пушкин сам спросил у меня:
— Ты читал мои стихотворения… или сказки?
— Я даже с собой из Москвы книжку вашу взял, — сказал я. — И знаю ваши стихи… «и моря блеск лазурный, и ясные, как радость, небеса»!
— Откуда ты знаешь их? — удивился Пушкин.
— У папы в палате есть сосед Милованов. Он вас всё время вслух читает и очень любит, — сказал я.
— Послушай-ка, Алексей, ты не сочинил ли сказку про осетра и лебедей? — тревожно спросил Пушкин, к чему-то прислушавшись.
— Что вы! Если б сочинил! Там впереди — засада. Только вы не ходите! Вам нельзя! Мы сами! — сказал я.
— Ты за меня не бойся, милый мой. Пушкин не из робких.
51
Мы всё время разговаривали шёпотом, а Кыш дремал. Вдруг он вскочил на ноги и угрожающе зарычал. Оттуда, от прудов, где засада, до нас донеслись крики: «Стой! Стой!», два раза вспыхнула вспышка, и я успел заметить метнувшегося в кусты человека с бородой. Это был «Старик».
— Попался!
— Ложись! И не вздумай шалить!
— Тот тоже не уйдёт. Крым не тайга! — послышались громкие голоса.
Пушкин, взяв палку, побежал к пруду, а я к тому месту, куда метнулся «Старик». Показав Кышу направление, я приказал:
— Вперёд! Фас! Брать только живьём! Но Кыш, трусливо поджав хвост, попятился от следа. Я обрадовался, что никто не видел этого позора, возмутился, хотел шлёпнуть Кыша, нагнулся и увидел слева от себя огромный сачок на бамбуковой палке. В сачке что-то шевелилось.
Я просунул руку в холодную мокрую сетку, поймал что-то выскользавшее из рук, поднёс к глазам и увидел… золотую рыбку! Она судорожно хватала ртом воздух и жалобно смотрела на меня оранжевыми глазами.
— Ты не бойся, рыбка… Не бойся!.. Ты ничего не обещай… Я тебя и так спасу… сейчас… ещё немного… мне от тебя наград не надо… держись!.. — Это всё я говорил, когда, не успев ни о чём подумать, побежал к пруду, чтобы пустить обратно в воду золотую рыбку, а она трепыхалась в моих ладонях, сложенных лодочкой, и, кажется, начала затихать.
Всё во мне заныло от боли и страха, но я уже был у пруда, упал на коленки, нагнулся, и золотая рыбка, наверно, не поверив сразу, что спасена, неподвижно висела несколько секунд в до краёв набравшейся в ладони воде. Потом пулей вылетела из них, легонько задев мои пальцы хвостом, и пропала в тёмно-зелёной глубине. И на сердце у меня сразу стало легко и прекрасно.
— Плыви, золотая рыбка, плыви, — сказал я, — и спи спокойно до утра. Да больше в сеть не попадайся!
52
— Алёшка!.. Алёшка-а! — позвали меня. Кыш в ответ залаял, что мы живы-здоровы, а я побежал на огонёк ручного фонарика.
— Мы из-за тебя Жеку упустили! — набросился на меня Симка.
— Куда ты запропастился, пропащий ты человек? — спросил Сева.
— Я золотую рыбку спасал. Она в сачке была. Вот! — сказал я и показал всем крохотную золотую чешуинку, прилипшую к ладони.
К нам, запыхавшись, подошёл Сергей Иванович и спросил:
— Кто это с тобой вместе бежал к пруду?
— Пушкин, — сказал я и, всё больше волнуясь, начал вглядываться в темноту. Но Пушкина нигде поблизости не было видно. — Да, да, Пушкин! — ещё раз сказал я, заметив, что и ребята и взрослые переглянулись между собой. — Не верите? Если бы не засада, я его сразу познакомил бы с вами!
— Говорил, не надо было его с собой брать? Говорил! — сказал Симка.
— Александр Сергеевич! — позвал я, чтобы доказать им всем, что не вру.
— Алексей! Алексей! Ты что «поехал»? — затормошил меня Сева.
— Отвечай теперь за него! — сказал Симка.
— Ладно. Не паникуйте. Все вы хороши! — прикрикнул на него отец.
— Всё равно, хотите — верьте, хотите — не верьте, а Пушкин здесь был, и я с ним разговаривал, — упрямо сказал я.
— Мы верим. Успокойся, — сказал Сева. — Только обидно. Мы ведь из-за тебя второго упустили. Не погнались за ним.
— Ничего. Не уйдёт далеко. Так даже меньше мороки. Пусть их милиция по фотокарточке ищет. Мы их щёлкнули с поличным. Главное сделано, — успокоил всех Сергей Иванович.
— И сачок — доказательство, — добавил я. — Он около кустов валяется.
Оказывается «Старика» и Жеку хотели взять в тот момент, когда они первый раз закинули сачок в пруд. Но взрослые не успели зайти с двух сторон, потому что Сева раньше времени крикнул: «Стой!», а Симка защёлкал вспышкой.
«Старик» с сачком убежал. Жеку поймали, но он со связанными руками скрылся в темноте, когда меня хватились и начали искать. Я же ничего не видел и не слышал, думая только о том, чтобы быстрее спасти золотую рыбку. Но дело было сделано.
— Никуда они не уйдут, — захватив с собой сачок, сказал Сергей Иванович. — Не унывайте. Спасибо тебе, Алёха!
53
Я промолчал и вообще всю дорогу до дома шёл молча, вспоминая свой разговор с Пушкиным и то, как он запросто и смешно отвечал на все мои вопросы.
Но какой же я был дурак, что вместо вопроса, писали ли раньше на задках карет «Не уверен — не обгоняй!», не спросил у Пушкина, какие сказки он собирался сочинить, если бы не та проклятая дуэль.
— Э-эх! — сказал я вслух от злости на себя и от досады.
— Не горюй, Алексей, — хлопнул меня по плечу Сева, — всё вышло как надо.
— А кто же всё-таки бежал с тобой рядом? — спросил Сергей Иванович. — Загулявший отдыхающий?
— Это был Пушкин! Поняли? Пушкин! — ответил я. — И мне вас всех жалко!
— Почему это тебе нас жалко? — спросил Сева.
— Потому, что вы не верите в чудеса! Вот почему! — сказал я, не попрощавшись, повернул налево и пошёл к нашему дому.
Недалеко от него под стеной из каменного жерлышка всегда текла струйка воды. Я намочил в ней платок и, подойдя к нашей калитке, выжал воду на петли, чтобы они не заскрипели и не разбудили маму…
Дома всё было тихо. Только Волна спрыгнула с подоконника, но на Кыша не напала, а в сторонке горели жутким зелёным светом её глаза.
Вера крепко спала, закинув руку за голову.
Я осторожно её растормошил. Она долго растирала кулаками глаза и соображала с глупым видом, где находится. Потом спросила:
— Поймали?
Я кивнул и знаками попросил её побыстрей уйти. Вера беззвучно захлопала в ладоши и слезла с раскладушки,
— Спасибо, — шепнул я и, не удержавшись, поделился: — Я с Пушкиным разговаривал… честное слово!
Вера махнула рукой и на цыпочках побежала к калитке. Я, уже не боясь скрипа пружин, забрался под одеяло и, не успев ни о чём подумать, заснул как убитый.
54
Утром мама снова с трудом разбудила меня и Кыша и спросила:
— Почему ты спишь одетый? Доброе утро!
— Было холодно. Доброе утро! Вот я и… А-а-а! — зевнув, сказал я, вскочил и побежал умываться.
В голове моей всё, что произошло за несколько крымских дней, было перемешано, и я никак не мог, вспомнить, что должно произойти сегодня утром. Потом, окатившись холодной водой, сообразил: Василий Васильевич! Ведь он обещал зайти за мной и взять на операцию по исправлению Феди! Может, он догадался, что я выследил их обоих?
— Мам! — сказал я. — Мне тоже надо, как папе, побольше бегать и развивать мускулы, чтобы потом не пришлось разъезжать по домам отдыха и помирать от скуки. Я пробегусь до завтрака. И Кыш тоже. Ночью ничего не произошло?
— Тьфу-тьфу! Как твоя крапивница? Покажись.
— Всё нормально. Прошла на свежем воздухе. Надо теперь спать на улице каждый день.
— А если ночной дождь?
— Купи прозрачную скатерть, и будем меня ею накрывать, — сказал я. — Кыш! За мной!..
55
В «Кипарисе» до завтрака отдыхающие делали на спортивной площадке зарядку. Одни занимались с гантелями, другие — подтягиванием на турниках, третьи растягивали эспандеры. Феди среди делавших зарядку не было. А папа и Василий Васильевич прыгали со скакалками. Увидев меня, папа заулыбался, застеснялся, перестал скакать и крикнул:
— Отойди и жди у корпуса! Не мешай. Василий Васильевич подошёл и успокоил меня:
— Всё откладывается… Он получил телеграмму, которая спутала все его планы… Жди. Я всё помню. — Он снова пошёл скакать через прыгалку.
Мы с Кышем проведали павлина. Он клевал из миски варёную морковку и свёклу. Кыш подошёл, обнюхал его со всех сторон, облизнулся и посмотрел на меня:
«Никогда не съем эту птицу!»
— За то, что ты воспитанная собака, я тебя хвалю. А за то, что ты ночью побоялся побежать за преступником… мы ещё об этом поговорим!
Я сел на скамеечке около главного входа, чтобы вспомнить ночные события, но не успел. Корней Викентич вышел из корпуса, держа под руку расстроенного Федю, и душевно говорил ему:
— Не отчаивайтесь. Жена по-своему права. Войдите в её положение. Знакомы вы с псом без году неделя. И расстанетесь без особых душевных травм.
Я подошёл к Корнею Викентичу и сказал:
— Доброе утро! Я пришёл, чтобы спросить, как дела у нашего папы.
— Он начинает обретать человеческий облик. Он удивительно упрям. Главное — не мешать ему.