Хотя… мне ли в этом сомневаться? Уж не заключила ли Мари пакт, подобный моему? Что одна сестра, что другая — обе могут оказаться пособницами убийцы. А также Дезире. Или я.
С другой стороны, сейчас я обвинила бы Мари в чем угодно, потому что меня душит ярость. Словно в груди горит сера и едкий дым поднимается вверх, заставляя глаза слезиться.
Со слов Мари выходит, что братьям Мерсье уготована вечность рядом с моей милой мамушкой Норой. И с их грумом Жанно, который мухи не обидит. И с добрейшей мадам Валанкур, подхватившей лихорадку от раненых, когда работала в лазарете во время войны. На такую загробную жизнь я не согласна!
Хотя Жерар и Гийом погибли, защищая нас от дезертиров, а Гастон сложил голову на поле брани, я не готова выписать всем троим пропуск в рай. Пусть хоть в чистилище протомятся. Подумают о своем поведении век-другой. Попади они в рай сразу, превратят Царствие небесное в подобие своей плантации, где рабы боялись громко дышать, чтобы не привлечь к себе внимание.
Я же помню, что это были за люди.
Глава 11
Красивые.
Братья Мерсье были ошеломляюще красивы. Поджарые и белокожие, как юные боги. Искусный ваятель выточил их мускулистые руки с девически узкими запястьями, их груди без единого волоска, длинные стройные ноги, чтобы плясать вместе с вакханками под звуки флейты Пана. Резец прошелся по лицам, доведя пропорции до совершенства, и уделил внимание каждому локону. А потом неведомый скульптор раскрасил свое творение — глаза в карий, волосы в каштановый, не забыв добавить золотые блики, губы чуть тронул розовым, а кожу не посмел запятнать краской и оставил ее мраморно-белой.
Одинаковые.
Встречая мальчиков Мерсье, чужаки удивленно щурились. Братья-погодки были до того похожи друг на друга, что казались одним и тем же человеком, но в разном возрасте. Красота, помноженная на три. Кто устоит?
Бабушка объясняла их сходство более прозаично — вот что бывает, если кузены поколениями женятся друг на дружке. Если бы дети Робера и Эжени родились шестипалыми, это бы ее нисколько не удивило. «Хорошо, что мы твою маму со стороны взяли! — радовалась Нанетт и добавляла: — Вот и Жерару с тобой повезло. У вас здоровые дети народятся». Жаль, что сам Жерар не разделял ее мнение. Разница в пять лет высилась между нами стеной, на которую я никак не могла вскарабкаться, а Жерар сверху вниз наблюдал за моей возней.
Пока я была крохотной робкой кубышкой, он, сорванец десяти лет от роду, бросался в меня пеканами с балкона, а если я поднимала рев, недоуменно хлопал глазами. Кто, он? Да он меня пальцем не трогал! Как, в таком случае, я свалилась с пони, катаясь по дубовой аллее «Малого Тюильри»? Известное дело как. Сама упала, а других обвиняет. Это же малютка Флоранс! Она из гостиной в столовую не дойдет, чтобы не подвернуть ногу, не расквасить нос и не вываляться в пыли.
Зная мою неуклюжесть, взрослые безоговорочно верили ему, а меня отчитывали за ложь. Так я приучила себя втягивать голову в плечи и жмуриться, когда братьев Мерсье одолевало желание поиграть в солдат и пленного индейца, или в охоту на олениху, или в иную какую игру, где требовалось кого-то ловить, щипать и, связав руки за спиной, волочь в крепость.
До сих пор помню, как, подавив мятеж Ната Тёрнера[43], чья роль, естественно, досталась мне, мальчики долго и основательно обсуждали, как меня казнить. Повесить, а потом освежевать, как на самом деле поступили с мятежником, или поменять эти действия местами? От страха с меня семь потов сошло. Спасло меня внезапное появления мадам Эжени, пришедшей за розами в оранжерею, где я была привязана к пальме. Странно, что она вообще заметила мое присутствие. Помимо редких сортов роз, ее на этом свете мало что интересовало.
Когда Жерару исполнилось тринадцать, а потом четырнадцать, а потом пятнадцать и его вместе с братьями отселили в garçonnière, ему со мной стало не так уж весело. Можно сказать, что моим обществом он начал тяготиться. Сами посудите — молодой повеса, уже с определенного рода опытом, а под ногами путается пигалица в длинных панталончиках.
И была бы я хоть красивой, а так ведь чернавка чернавкой, смотреть тошно. С такой смуглотой мне бы за стулом стоять да мух отгонять, а не сидеть подле него за обедом, принимая знаки внимания, кои он как жених уже обязан был мне оказывать. Однако свою неприязнь ко мне, обострявшуюся год от года, мальчики Мерсье тоже превратили в игру.
Веселые.
Каждый, кто их знал, отмечал присущую им бесшабашность.
Жестокие.
Но об этом вы и сами, наверное, догадались.
* * *Из множества случаев, когда братьям Мерсье выпадала возможность проявить изобретательность, больше всего мне запомнился один. Потому, наверное, что тот июньский день 1857 года выдался особенно жарким, и даже тенистые персиковые деревья, под которыми нам накрыли стол, едва защищали от палящих солнечных лучей. А может, потому, что в кои-то веки ничто не предвещало беды.
В «Малый Тюильри» я приехала с Аделиной Валанкур и ее славной матушкой. Мерсье недолюбливали мадам Валанкур за попустительство рабам, но вынуждены были считаться с ее мнением, поскольку она играла на органе в церкви, что делало ее лицом значительным по меркам нашего захолустья. При мадам Валанкур братья держали себя в руках. А моя ровесница Аделина — голубоглазая, белокурая и, не в пример мне, заправская кокетка — флиртовала с ними напропалую, хотя, как признавалась мне на ушко, из всей троицы присмотрела себе Гийома. Если рядом вертелась Аделина, братья напрочь забывали про мое существование.
Вот мы с Аделиной пьем кофе, отставив мизинцы на девяносто градусов, как истинные леди, а братья Мерсье раскачиваются на стульях, томясь от полуденного безделья, как вдруг нашу идиллию нарушает своим трубным гласом Аврора, мамушка Аделины, а по совместительству домашний тиран.
— Мисса Аделина! — Похожая на глыбу гранита, Аврора с крыльца высматривает свою жертву. — А извольте-ка к матушке пожаловать! Мадам желает, чтоб вы сыграли ту крантату, которую вы аж третий месяц разучиваете, а все никак домучить не можете!
— Кантату, Аврора, кантату, — шипит Аделина, и мальчишки прыскают от смеха.
Хочу последовать за ней, но Жерар давит мне на плечо, удерживая на месте.
— Погоди, милая Флоранс. Ты же не оставишь нас совсем без дамского общества?
— Или тебе с нами невесело? — вздергивает бровь Гийом.
— Нет, отчего же, — мямлю я. — Мне с вами в-весело.
— Ну, тогда другое дело. Хотя, как я погляжу, чашка твоя пуста. Так вот почему ты так рвешься в дом. Тебе хочется пить!
— Захватила бы свою квартероночку, так она б сбегала и все принесла, — похохатывает Гастон.
Я пытаюсь сглотнуть, но в горле пересохло. Надо же, они ее запомнили! Всего лишь раз брала с собой Дезире, но впечатлений нам тогда хватило обеим и надолго. Братья так щипались, что она подвывала от страха, а потом Гастон забросил на апельсиновое дерево ее тиньон, а Гийом намотал на кулак ее волосы и спросил, почем я их продаю. Такие прямые и густые, как раз сгодятся на браслет для его матери. Пока мальчишки забавлялись, Жерар стоял в стороне, поигрывая хлыстиком. Лишь когда они натешились вволю, он спросил, будет ли Дезире частью моего приданого. Нет, сюда я ее больше не привезу! В этот вертеп.
— Да ну, братец, будто у нас не найдется кому принести Флоранс напиток. Чай или кофе? — обращается ко мне Жерар. — Или, может, бурбон?
— Мне бы лимонаду, — застенчиво прошу я. — Уж очень жарко.
— Как угодно прекрасной даме. Эй, Самбо! — И он призывно свистит.
Так Жерар подзывает всех рабов, вне зависимости от того, каким именем их крестили, поэтому выходящий из конюшни негр опускает на землю седло и ковыляет к нам. Хотя зовут его не Самбо, а Жанно. Так Жерар назвал его однажды. После того как пнул по лицу, чуть подавшись вперед в седле. В тот раз молодому хозяину не понравилось, что на уздечку налипла солома.
— А ну-ка принеси моей невесте лимонаду, да поживей.
— Жанно сейчас окликнет кого-нибудь из горничных, Анетту или Сесиль…
— Ты что, оглох и не услышал мой приказ, дружище? — склонив голову набок, уточняет Жерар. — Или ты просто у нас такой тупой? Ммм? Какой вариант из двух?
Грум таращится на него, поворачивая в руках соломенную шляпу. Сейчас он и правда сошел бы за дурачка — неповоротливый детина с отвисшей нижней губой.
— Я сказал — поди и лимонаду принеси. Для нашей гостьи. И поживее.
— Заодно и нам захвати лимонаду, — вставляет Гастон. — Понял, черномазый?
— Нет, мне, чур, виски, — говорит Жерар.
— И мне тогда.
— Давай пошевеливайся. Одна нога здесь, другая там, — приказывает Жерар, а братья заливаются смехом от одно лишь упоминания ноги.
Понятно, что как раз нога и мешает Жанно двигаться с требуемой скоростью. Он косолап. Из левой штанины торчит не ступня, а какой-то кривой обрубок со съехавшими на сторону пальцами. Из-за увечья он переваливается на ходу. До меня сразу доходит весь ужас сложившейся ситуации. И ту четверть часа, пока мы дожидаемся напитков, я молюсь Богу, всем святым и Им заодно, чтобы как-нибудь сообща они помогли Жанно дотащить растреклятый поднос.
— Заодно и нам захвати лимонаду, — вставляет Гастон. — Понял, черномазый?
— Нет, мне, чур, виски, — говорит Жерар.
— И мне тогда.
— Давай пошевеливайся. Одна нога здесь, другая там, — приказывает Жерар, а братья заливаются смехом от одно лишь упоминания ноги.
Понятно, что как раз нога и мешает Жанно двигаться с требуемой скоростью. Он косолап. Из левой штанины торчит не ступня, а какой-то кривой обрубок со съехавшими на сторону пальцами. Из-за увечья он переваливается на ходу. До меня сразу доходит весь ужас сложившейся ситуации. И ту четверть часа, пока мы дожидаемся напитков, я молюсь Богу, всем святым и Им заодно, чтобы как-нибудь сообща они помогли Жанно дотащить растреклятый поднос.
Но как уверила меня Роза, Бог ко мне равнодушен, а просто так, без подарка, Они даже не почешутся. Я еще раз убеждаюсь в истинности всех ее постулатов, когда за живой изгородью появляется грум. На каждом шагу из бокалов выплескивается несколько капель. А ведь поднос придется поставить на шаткий плетеный столик…
Как Жанно выполнит этот требующий сноровки трюк, мне так и не доводится узнать. Гастон вытягивает ногу, почти незаметную в высокой траве, и слуга запинается, роняя свою ношу. Описав в воздухе дерганую дугу, бокалы летят под стол, но успевают обильно оросить мое платье. От неожиданности я вскрикиваю. По небесно-голубому шелку расплываются сразу несколько желтых пятен.
— Ну вот, посмотри, что ты натворил, — почти ласково укоряет Жерар, пока грум барахтается в траве. — Ай-яй-яй. Испортил новое шелковое платье мадемуазель Флоранс.
— А оно небось стоит дороже, чем ты, хромая каналья, — добавляет Гийом, эхо своего брата.
— И что же наша гостья про нас подумает? Ммм? А вот я тебе скажу, что она подумает, — не давая мне рта открыть, продолжает Жерар. — Она подумает, что нам прислуживают остолопы, которые даже простейший приказ исполнить не могут. Ты хоть понимаешь, как ты опорочил репутацию нашего дома? Чего доброго, мадемуазель Флоранс расхочет выходить за меня замуж, раз я даже слуг не в состоянии вышколить. Сдается мне, что ты уже разрушил мое семейное счастье.
Негр так дрожит, что у него опять подкашиваются ноги, и он валится в траву.
— Нет, масса Гийом, Жанно и капли в рот не брал…
— Жаль, — качает головой Жерар. — Вполпьяна ты двигался бы ловчее.
— Уж точно не полз бы, как болотная черепаха с оторванной лапой, — со знанием дела говорит Гастон.
— Ну, будет тебе, дружище, разводить мокроту. Давай вставай. Или помочь?
Негр отшатывается от протянутой руки.
— Ну, сам так сам. Ты меня, конечно, огорчил, но мы, Мерсье, заботимся о своих людях.
Слово «люди» тоже вызывает у братьев приступ безудержного веселья.
— Обещаю, что еще до заката я угощу тебя превосходным виски. Слово джентльмена. А теперь ступай.
Грум смотрит на него затравленно, по-собачьи, и Жерар театрально вздыхает — все-то им надо на пальцах разъяснять.
— Ну, разумеется. Как обычно.
Это его «как обычно» пугает меня до спазмов в животе.
Поклонившись, Жанно ковыляет прочь. Я хочу выкрикнуть что-нибудь в его защиту — но прикусываю язык. Меня переполняет липкий страх, противный, как пробуждение на мокрой простыне. Почему-то мне кажется, что Жерар отправит меня вслед за Жанно и тоже пропишет мне «как обычно». Здесь, в «Малом Тюильри», я полностью в его власти.
Я понимаю это, и он понимает, что я понимаю. Весь мир сужается до насмешливо прищуренных карих глаз. Зрачки — две бездны, из которых наползают чудовища. Я вижу, как выгибаются шипастые спины, как хлещут воздух упругие хвосты. Они сожрут меня и косточек не оставят.
Звон колокола, извещающий о начале обеда, звучит, как хоры ангельские. При виде моего испорченного платья чистюля Аделина поджимает губы. Где я только успела извозиться? За столом она пытается позлить меня, то швыряясь хлебным мякишем, то пинаясь под столом, но ее ухищрения оставляют меня безучастной. Все, о чем я могу думать, это участь бедняги Жанно.
После обеда нас просят сыграть на пианино в четыре руки, но я путаюсь в нотах, поминутно отвлекаюсь и, по меткому замечанию Авроры, мои пальцы дрыгаются, как больные вертячкой куры — бабушка не сказала бы лучше!
Наконец, оставив разобиженную Аделину, я убегаю на задний двор и нахожу Жанно у дровяного сарая. Он стоит на коленях, подставив солнцу обнаженную спину и прижимая к груди промокшую от пота рубаху. Но ведь прошло уже два часа!
— Жанно, — трогаю его за плечо. — Жанно, вставай. Он, наверное, про тебя забыл.
Ко мне поворачивается черное лицо с налившимися кровью глазами.
— Нет, мисса Флоранс, нельзя, — тихо говорит грум. — Масса Жерар часто так делает.
— Давай я попрошу за тебя? Давай пойдем к нему вместе и я скажу, что нисколечки на тебя не сержусь! Хочешь?
Он мотает головой, разбрызгивая пот со лба.
— Не надо, мисса Флоранс. Тогда бедному Жанно вдвойне достанется.
Я топчусь рядом с ним под палящим солнцем, заламывая руки, и испытываю даже некоторое облегчение, когда вдали появляются три стройные мальчишеские фигуры. За Жераром волочится по земле длинная плеть из воловьей кожи. Мне приказано удалиться. Не хватало еще, чтобы своими ахами и охами я мешала рукотворному внушению. Но я все равно подглядываю из-за ствола кипариса, и про себя вторю каждому стону, и каждый удар оставляет прореху в моем сердце. У нас на плантации тоже наказывают рабов, но без таких причуд. А когда все окончено, я наблюдаю, как Жерар, отбросив плеть, берет у брата стакан с виски и льет рабу на окровавленную спину…
О, как я мечтаю, чтобы меня не отдавали Жерару Мерсье! Хожу по пятам за Розой, слезно умоляя сделать любовный отворот. Нянька лишь руками разводит. Никакая магия по силе своей не сравнится с тщеславием моей мамы и алчностью бабушки. Мадам Селестина не устает повторять, что именно она сосватала меня за самого завидного жениха на всю округу, пообещав мадам Эжени, что с годами я посветлею. И это единственная заслуга невестки, которую готова признать Нанетт. Еще в незапамятные времена она положила глаз на сахароварню Мерсье. Упомянутое строение стоит на стыке наших полей, и если б можно было ею бесплатно пользоваться, а не везти тростник за тридевять земель к нашей сахароварне, так была бы прямая выгода.
Вся надежда на папу. Он соседей на дух не выносит. И вот однажды, когда я, как обычно, подслушиваю у дверей гостиной, мое сердце чуть не взрывается от радости.
— …Жерар Мерсье — неподходящая партия для Флоранс, — слышится папин голос. — Я не дам благословения на их брак.
— Фу ты ну ты! — возражает Нанетт. — Дома раз в месяц появляется, а все ж нашел время сказать веское отцовское слово! Честь тебе да почет.
— Почему, Эварист? — спрашивает Селестина. — Почему ты считаешь, что Жерар не годится нашей дочери в женихи?
— Это дерзкий, развращенный юнец. Не далее как вчера, уезжая от Робера, я застал его сынка на конюшне in flagrante delicto с девчонкой-мулаткой! Как вам это нравится? Ему всего шестнадцать.
— А ты и того моложе был, когда я сцапала тебя с моей горничной. Прямо на кровати у меня резвились, охальники!
Сквозь щелку в двери мне не видна мама, но я слышу, как захлопывается молитвенник.
Отец задет за живое.
— Ну, знаете ли, maman! — негодующе выдыхает он. — Можно ли сравнивать? Манон все-таки не была мне сестрой по отцу. А у Мерсье полон дом девчонок, которых эта троица что ни вечер водит к себе в garçonnière. Своих сестер! Уж простите, но мне этого не понять.
— Рыбак рыбака видит издалека. И за милю обходит, — подает голос Селестина. Кажется, это первое ее изречение, не позаимствованное из книги притч Соломоновых.
Я едва успеваю юркнуть за штору, когда из гостиной вываливается отец и, не дожидаясь камердинера, сам идет седлать Лафонтена, после чего исчезает месяца на три. А вместе с ним исчезает моя надежда…
Во время следующего визита в «Малый Тюильри», пока бабушка обсуждает с мсье Робером угрозу наводнения и то, как это может сказаться на урожае, я втихомолку покидаю гостиную. Прямо по палисаду, вдоль живой изгороди, пробираюсь к конюшне. То и дело нагибаюсь, чтобы меня не увидели братья Мерсье, которые носятся по двору, пиная мяч. Пыль стоит столбом, воздух звенит от задорных возгласов. Когда братья так увлечены игрой, их запросто можно перепутать с людьми. Но я-то знаю.
Подол кисейного платья измазан пыльцой, чулки порваны в нескольких местах, но все это мелочи. Тихо, как опоссум, прокрадываюсь на конюшню, в теплую полутьму, пропахшую навозом и душистым сеном. Лошади в стойлах всхрапывают, увидев незнакомку. Спиной ко мне стоит Жанно и сыплет в ясли овес, то и дело зачерпывая его пятерней и отправляя в рот. И прямо с набитым ртом мычит песенку, пританцовывая. Кривая ступня постукивает по соломе.
Стоит ему заслышать шорох, как его с головы до ног охватывает дрожь. Грум оборачивается — белки вытаращенных глаз сверкают, из приоткрытого рта вываливается жеваный овес. Бог знает, что Жанно успел подумать. Наверное, что масса Жерар пришел по его душу.