Я даже подавил рвотный рефлекс и обнял ее.
* * *Когда мы вынырнули из темноты, в руке у Джима был ингалятор. Мы еще не миновали вестибюль, а я вяло понадеялся, что он сейчас швырнет пшикалку в мусорник. Но отец поднес руку ко рту и вкатил себе еще дозу вазопрессина, чтобы избежать искушения.
Верность в баллончике.
— Он тебе больше не нужен, — промолвил я.
— Пожалуй, — согласился он.
— Все равно не сработает. Нельзя запечатлеться на том, кого нет рядом, сколько бы гормонов ты ни вынюхал. Просто…
Джим промолчал. Мы прошли мимо охранников, высматривавших реалистов-инфильтраторов.
— Ее больше нет, — выпалил я. — Ей все равно, даже если ты найдешь кого-то еще. Она даже будет счастлива.
Она сможет сделать вид, что баланс подведен.
— Она моя жена, — ответил он.
— Эти слова потеряли смысл. Да и не имели.
Он чуть улыбнулся.
— Мы говорим о моей жизни, сынок. Меня она устраивает.
— Папа…
— Я не виню ее, — проговорил он. — И ты не вини.
Ему легко говорить. Легко даже принять боль, которую она причиняла ему все эти годы. Жизнерадостная маска не заслоняла бесконечных желчных упреков, которые отец сносил, сколько я себя помню. Ты думаешь, так легко, когда ты исчезаешь на целые месяцы? Думаешь, легко постоянно гадать, с кем ты, и где ты, и жив ли ты вообще? Думаешь, легко растить одной такого ребенка?
Она винила отца во всем, а он безропотно сносил ее выходки, потому что понимал — все ложь. Знал, что служит лишь предлогом. Мать ушла не из-за его измены или постоянных отлучек. Ее решение вообще не было с ним связано. Никак. Всё дело во мне. Хелен покинула мир, так как не могла больше смотреть на существо, заменившее ей сына.
Я бы продолжил спор — попытался еще раз уговорить отца понять, но к этой секунде мы миновали врата рая и вышли на улицы чистилища. А там прохожие пялились, раззявив рты, в небо и изумленно бормотали.
Вслед за ними я поднял взгляд к полоске нагих сумерек между вершинами небоскребов — и подавился словами…
Звезды падали.
Зодиак перекрыла ровная сетка пламенных точек с сияющими хвостами. Словно всю планету поймала частая верша, чьи узлы сверкали Огнями святого Эльма. Это было прекрасно. Это было жутко.
Я отвел взгляд, чтобы перенастроить зрение, дать обнаглевшей галлюцинации шанс вежливо сгинуть, прежде чем переключу на дальний свет свой шаманский взор.
В ту минуту я заметил вампира — самку. Она шла среди прохожих, словно архетипический волк в овечьей шкуре. На улице редко встретишь вампира. Я еще не сталкивался с ними во плоти.
Упырица только что вышла из здания напротив. Она была выше всех нас на голову; глаза ее светились, как у кошки, желтым в сгущающихся сумерках. Я наблюдал, как она замечает — что-то не так. Оглянулась, посмотрела в небо — и двинулась своей дорогой, безразличная к суете добычи вокруг, к заворожившему скот небесному знамению. Безразличная к тому, что мир в эту самую минуту вывернуло наизнанку.
Было 10.35 по Гринвичу, 13 февраля 2082 года.
* * *Они стиснули планету, точно пальцы огромной руки, черные, как изнанка горизонта событий, — до последней секунды, когда они вспыхнули разом. Горели — и визжали. Все радиоприемники ниже геостационарной орбиты застонали в унисон, все инфракрасные телескопы скрутила снежная слепота. Пепел на недели замарал небеса; мезосферные облака высоко над конденсационными следами самолетов каждый рассвет сияли ржавью. Судя по всему, объекты состояли в основном из железа. Что это может означать, никто не понимал.
Должно быть, впервые в истории мир знал о случившемся прежде, чем ему сообщили: если ты видел небо, то причастился сенсации. Обычные оценщики важности новостей, лишенные привычной роли фильтров, поневоле удовлетворились тем, что дали сенсации имя. Чтобы сговориться на «светлячках», им потребовалось девяносто минут. Полчаса спустя в ноосфере появились первые фурье-трансформы;[7] никто даже не удивился, когда светлячки потратили свой последний вздох не на белый шум. В этом смертном хоре был заложен паттерн, загадочный шифр, противостоявший всем попыткам анализа. Неукоснительно прагматичные эксперты гадать отказывались: признавали только, что светлячки что-то сообщали. Но не знали, что.
Зато знали все остальные. Как еще можно объяснить 65536 зондов, равномерно распределенных по долготам и широтам, не оставивших без покрытия ни квадратного метра планетной поверхности? Очевидно, светлячки нас сфотографировали. Мир застукали со спущенными штанами на сложносоставном панорамном стоп-кадре. Нас изучили — в качестве предисловия к официальному представлению или к военному вторжению, никто сказать не мог. Отец, скорее всего, был знаком с людьми, которые знали. Но он к этому времени давно исчез, как это с ним всегда случалось в смутные времена. Располагал информацией Джим или нет — меня он оставил искать ответы вместе со всем человечеством.
Недостатка в точках зрения не было. Ноосфера полнилась сценариями в диапазоне от утопических до апокалиптических. Светлячки засеяли область струйного течения смертоносной чумой. Светлячки вышли полюбоваться природой. «Матрицу Икара» перенастраивают, чтобы показать пришельцам, каково соваться к нам без спроса. «Матрица Икара» уже уничтожена. У нас есть десятки лет, чтобы принять решения; даже пришельцы из другой системы не в силах пробить снеговой барьер. Нам осталось жить несколько дней; боевые биокорабли уже миновали пояс астероидов и через неделю начнут опрыскивать планету.
Как и все, я наблюдал за говорящими головами и выслушивал панические вопли. Шлялся по болтосайтам, пропитывался чужими мнениями. Ничего нового покуда не происходило; я сам всю жизнь провел кем-то наподобие пришельца-этнолога: наблюдал, как ведет себя мир, по крупицам собирал протоколы и обыкновения, изучал правила, которые позволили бы мне просочиться в общество людей. И раньше у меня все получалось. Но присутствие настоящих инопланетян внесло в уравнение некое неизвестное. Простое наблюдение больше не удовлетворяло меня, словно появление новой чужегруппы волей-неволей упихало меня обратно в родной таксон. Отстраненность моя от мира показалась внезапно натужной и капельку нелепой.
Вот только я даже ради спасения своей жизни не смог бы найти способа ее преодолеть.
Челси всегда говорила, что телеприсутствие выхолостило человеческие взаимоотношения. «Говорят, никакой разницы, — как-то поведала мне она. — Все равно что собраться всей семьей на самом деле, в тесном кругу, где все друг друга видят, и толпятся, и пахнут. Ан нет. Они просто тени на стене пещеры. Ну да, само собой, интерактивные тени в трехмерном цвете с силовой обратной связью. Им под силу обмануть цивилизованный рассудок. Но нутром ты чуешь, что это не люди, хотя и не можешь пальцем показать, где у тебя нутро. Не воспринимаются они как настоящие. Понимаешь, что я хочу сказать?»
Я не понимал. В те дни я представления не имел, что она имела в виду. Но теперь мы снова вернулись в каменный век, мы прятались под скалой, а молния раскалывала небеса и огромные бесформенные чудовища, чьи тени едва уловимы в стробоскопическом мелькании зарниц, ревели и метались вокруг. Одиночество перестало приносить утешение. А интерактивность тоже не могла помочь. Нужен был кто-то настоящий, кто-то, в кого можно вцепиться, с кем разделить дыхание, а также страх, надежду и неуверенность.
Я представил рядом товарищей, которые не исчезают, если выйти из сети. Но Челси больше не было, и Пага. Те немногие, кому я мог бы позвонить, — коллеги и бывшие клиенты, с которыми поддерживал маску взаимопонимания особенно убедительно, — не стоили усилий. Плоть и кровь по-своему соотносятся с реальностью: необходимы, но не достаточны.
И пока я отстранённо взирал на мир, меня озарило: я совершенно точно знал, что имела в виду Челси со своим луддитским бредом про разбавленное человечество и бесцветные связи в виртуальном пространстве. Все время знал.
Просто не видел никакой разницы по сравнению с реальностью.
* * *Представь себе, что ты машина.
Да, я понимаю. Но представь, что ты машина другого рода — построенная из металла и пластика, спроектированная не слепым, случайным естественным отбором, а инженерами и астрофизиками, ни на миг не упускающими из виду конечной цели. Представь, что твоя задача — не воспроизводиться и даже не выживать, а собирать информацию.
Я с легкостью могу себе это представить. Эта процедура намного проще, чем та имперсоналия, которую от меня требуют производить ежедневно.
Я плыву сквозь бездну за орбитой Нептуна, для любого наблюдателя в видимой области спектра я существую в основном как небытие: асимметричная тень, заслоняющая звезды. Лишь временами в бесконечном вращении сверкаю тускло отраженным светом. Если ты застанешь меня в это мгновение, тебе, быть может, удастся отчасти распознать мою истинную природу: членистое создание в шкуре из фольги, ощетинившееся суставами, плоскостями и остриями антенн. Тут и там сочленений и швов коснулась легкая изморозь — застывшие клочья газа, скопившегося, быть может, в окрестностях Юпитера. Повсюду микроскопические трупы земных бактерий, с беспечной страстью процветавших на броне орбитальных станций или плодоносной лунной поверхности, но обратившихся в лёд на расстоянии от Солнца вполовину меньше моего нынешнего. Сейчас, в полувздохе от абсолютного нуля, они могут рассыпаться от прикосновения единственного фотона.
Я с легкостью могу себе это представить. Эта процедура намного проще, чем та имперсоналия, которую от меня требуют производить ежедневно.
Я плыву сквозь бездну за орбитой Нептуна, для любого наблюдателя в видимой области спектра я существую в основном как небытие: асимметричная тень, заслоняющая звезды. Лишь временами в бесконечном вращении сверкаю тускло отраженным светом. Если ты застанешь меня в это мгновение, тебе, быть может, удастся отчасти распознать мою истинную природу: членистое создание в шкуре из фольги, ощетинившееся суставами, плоскостями и остриями антенн. Тут и там сочленений и швов коснулась легкая изморозь — застывшие клочья газа, скопившегося, быть может, в окрестностях Юпитера. Повсюду микроскопические трупы земных бактерий, с беспечной страстью процветавших на броне орбитальных станций или плодоносной лунной поверхности, но обратившихся в лёд на расстоянии от Солнца вполовину меньше моего нынешнего. Сейчас, в полувздохе от абсолютного нуля, они могут рассыпаться от прикосновения единственного фотона.
Мое сердце, по крайней мере, согрето. В груди пылает крошечный ядерный пожар, даруя неуязвимость для внешнего холода. Если не случится никакого несчастья, огонь не погаснет еще тысячу лет, и я буду прислушиваться к слабым голосам из ЦУПа и следовать их указаниям. До сей поры они приказывали лишь изучать кометы. Все когда-либо полученные мною инструкции содержат лишь четкие и недвусмысленные уточнения этой основополагающей цели моего существования.
Вот почему последние директивы так загадочны. Я не нахожу в них смысла. Неверная частота. Неправильная мощность сигнала. Я не могу распознать даже протокол установления связи. Запрашиваю разъяснения. Ответ приходит тысячу минут спустя и содержит беспримерную смесь приказов и запросов. Я отвечаю как могу: да, вот направление, на котором мощность сигнала была наибольшей. Нет, это не стандартный азимут ЦУПа. Да, могу воспроизвести, вот все как было. Да, перехожу в режим ожидания.
Ожидаю дальнейших инструкций. Они прибывают 839 минут спустя и требуют немедленно остановить изучение комет.
Я должен войти в управляемую прецессию с периодом в 94 секунды, меняя направление основных антенн с шагом в 5 минут по всем трем осям. Уловив любые сигналы, сходные с поразившим меня, я обязан сориентироваться по азимуту максимальной мощности сигнала и вычислить набор параметров, а также ретранслировать его в ЦУП.
Повинуюсь. Долгое время не слышу ничего, но я бесконечно терпелив и не подвержен скуке. В конце концов, афферентных решеток касается мимолетный знакомый сигнал. Возвращаюсь, отслеживаю источник, для описания которого у меня есть все возможности: транснептунианская комета в поясе Койпера, поперечником приблизительно двести километров. С периодом 4,57 секунды она обводит небосвод направленным радиолучом на волне 21 сантиметр. С координатами ЦУПа луч не пересекается ни в одной точке и направлен, судя по всему, на совершенно иную цель.
На то, чтобы откликнуться, у ЦУПа уходит намного больше времени, чем обычно. Когда ответ приходит, от меня требуют изменить курс. Центр сообщает, что отныне моя новая цель будет обозначена как «комета Бернса-Колфилда». Учитывая текущий вектор импульса и запасы топлива, я достигну ее не раньше, чем через тридцать девять лет.
Ни на что другое не отвлекаться.
* * *Я работал связным в команде Института Курцвейла[8] — сорганизованной группе рубежных волхвов, убежденных, что они находятся на грани разрешения квантово-глиального парадокса. Исследователи в области искусственного интеллекта уже не один десяток лет бились лбами в эту стену; эксперты обещали, что, когда она будет пробита, до первой перегрузки личности нам останется полтора года и не больше двух — до первой надежной эмуляции человеческого сознания в программной среде. Решение этой задачи возвестит конец плотской истории и выведет на сцену Сингулярность, нетерпеливо переминающуюся за кулисами без малого полвека.
Через два месяца после Огнепада институт разорвал контракт.
Я, признаться, был удивлен, что они столько тянули. Мгновенный переворот приоритетов, головокружительные перемены в попытках вернуть утраченную инициативу — они нам дорого обошлись. Даже новая, блестящая постдефицитная экономика не могла выдержать такого катастрофического перелома, не скатившись к банкротству. Станции в глубоком космосе, долгое время считавшиеся защищенными благодаря своей удаленности, внезапно стали уязвимы по той же самой причине. Обиталища в лагранжевых точках следовало переоборудовать для обороны от неведомого врага. Грузовые корабли снимали с Марсианской петли, вооружали и отправляли на новые посты; одни прикрывали высокие орбиты Марса, другие спускались к Солнцу для охраны «Матрицы Икара».
Неважно, что светлячки не сделали по этим мишеням ни единого выстрела. Мы просто не могли позволить себе рисковать.
Естественно, все человечество оказалось в одной лодке, безрассудно готовое любыми средствами вернуть гипотетическое превосходство. Короли и гендиректора строчили расписки на салфетках и обещали расплатиться сполна, когда вопли уймутся. А тем временем перспектива увидеть через два года утопию уступила место тени Армагеддона, протянувшейся из самого ближайшего будущего. У Института Курцвейла, как у всех, внезапно обнаружились другие срочные проблемы.
Так что я вернулся к себе домой, откупорил пузырь «Гленфиддича» и развернул в голове виртуальные окошки, словно лепестки, поглощая протухшие две недели назад огрызки чужих споров на окруживших меня иконках.
Позорный крах
глобальной системы безопасности.
Никакого вреда
Спутники связи уничтожены.
Тысячи погибших.
Случайные
столкновения.
Случайные
жертвы.
(Кто послал их?)
Мы должны были их засечь.
Почему мы…
Дальний космос.
Обратно пропорционально квадрату.
Считай сам.
Они замаскировались!
(Что им нужно?)
Нас изнасиловали!
Господи Иисусе!
Просто сфотографировали.
Почему они молчали?
Луна в порядке.
Марс в порядке.
(Где они?)
Почему они не вошли в контакт? О'Нилы[9] не пострадали.
ТЕХНОЛОГИЯ ПОДРАЗУМЕВАЕТ
АГРЕССИЮ!
(Вернутся ли они?)
Нас никто не атаковал.
Пока.
Это не вторжение.
Еще нет.
(Но где они?)
(Они вернутся?)
(Эй, кто-нибудь?)
Джим Мур
голосовой вызов
с шифрованием
Принять?
Текстовое окошко расцвело прямо у меня под носом, заслоняя спор. Я прочел его дважды. Попытался вспомнить, когда он в последний раз звонил с выезда, и не смог.
Остальные окна притушил.
— Папа?
— Сынок, — отозвался он, промедлив. — Ты в порядке?
— Как все. Никак не решим, праздновать или в штаны наложить.
Ответил отец не сразу.
— Да, вопрос серьезный, — промолвил он, наконец.
— Совета ты мне дать, конечно, не сможешь? Нас, простецов, держат в неведении.
Вопрос был риторический. Чтобы подтвердить это, не требовалось даже отцовского молчания.
— Знаю, — добавил я миг спустя. — Просто ходят уже слухи, что «Матрица Икара» рухнула, и…
— Ты знаешь, что я не… О, — Джим примолк. — Нелепица. «Икар» в порядке.
— Правда?
Отец словно взвешивал каждое слово.
— Светлячки ее даже не заметили, скорей всего. Когда станция не работает, следового излучения нет, а в блеске короны ее не разглядеть, если только не знаешь, где искать.
Пришла моя очередь примолкнуть. Разговор внезапно пошел наперекосяк.
Потому что когда отец уходил на задание, он замолкал. И никогда не звонил домой.
Потому что даже когда отец возвращался с задания, он никогда ни о чем не рассказывал. Неважно, работает еще «Матрица Икара» или ее разнесло в клочья и швырнуло в Солнце тысячей километров рваных оригами; так или иначе он не скажет ни слова, пока не будет обнародовано официальное сообщение. Чего — я на всякий случай обновил справочное окошко — еще не случилось.
Потому что хотя отец был немногословен, частых нерешительных пауз я за ним не замечал — а в нашем нынешнем разговоре он медлил перед каждой репликой.
Я чуть поддернул леску…
— Но корабли туда отправили.
…И начал считать. Тысяча-раз, тысяча-два…