Николай мог забыть оставить Кати с утра деньги. Спешил, опаздывал, в общем, не до того было. Увидев, что из еды лишь гречка и банка йогурта (колбасу и остатки вчерашнего ужина Николай привычно уминал на завтрак, пока Кати спала, как-то не задумываясь, что будет есть она), она звонила ему, иногда кричала ― Николай отвечал, что, если ей так нужны деньги и она так хочет есть, пусть приезжает к нему в офис сама. На метро. Бак-то пустой, и, чтобы заправить машину, снова нужны были все те же хрустящие бумажки с водяными знаками.
Кати наскребала мелочь на проезд, ехала наземным или подземным транспортом, забирала деньги, возвращалась, заправляла машину и ненавидела всем сердцем избалованного, не привыкшего ни о ком заботиться Николая. Его же, правда, потом, ближе к ночи, по наитию прощала. А с утра все повторялось. Она списывала его оплошности на возраст, отсутствие опыта и иногда даже на погоду.
Так отношения забрели в тупик.
* * *Кати и Николай практически не виделись. Да и не особо стремились. Николай появлялся в их мрачной квартиренке ближе к полуночи и падал спать, часто даже отказываясь ужинать, а Кати старалась, готовила, ждала. Каждый божий день она надеялась, что он просто появится дома вовремя, как обещал. Она звонила ему ровно в восемь, Николай говорил, что уже выезжает, в девять писал сообщение, что стоит в пробке, в десять переставал отвечать на ее звонки. И, рисуясь в полночь на пороге, искренне удивлялся, почему Кати не встречает его с улыбкой, а в руках театрально держит сковородку. Уже вымытую и пустую. А она не понимала, в чем проблема честно сказать, что много дел и он вернется поздно. Или не дел. Просто соврать про отчеты или переговоры и не давать липовых обещаний.
Кати старалась поменьше пересекаться с ним, уходила на кухню, когда Николай ложился спать, и в комнату, когда он направлялся к холодильнику. Она стирала ему носки, белые от черных отдельно, с вечера выглаживала рубашки и успокаивала себя мыслью, что когда-нибудь Николай это оценит ― ее молчаливую заботу. Сколько женщин проживают свою молодость в ожидании благодарности. Сколько мужей ежедневно ждут одной-единственной улыбки на пороге дома, в который они, порой того не желая, возвращаются.
― Привет!
― Привет! Есть будешь? ― в один из дней прошептала Кати, стоя с улыбкой на пороге (все же пересилила себя).
― Нет, я в городе поел.
― Скажи, а тебя вообще не интересует, как я живу? Что я чувствую? Счастлива ли я? Ты месяц не спрашивал, как мои дела.
― Думаю, если бы что-то случилось ― ты бы уже сообщила, нет? ― Николай устало почапал в ванную смыть с себя тяжелый день.
― Тебе не кажется, что мы с тобой живем, как незнакомые люди? Соседи, снимающие одну квартиру на двоих и покупающие продукты вскладчину.
― Ты же сама все знаешь. В стране кризис. Меня сократили. Я начал свое дело, как ты сама меня уговаривала. Пойми, мне правда сейчас очень сложно. И нет у меня сил копаться в твоих душевных терзаниях.
― Давай я пойду работать. Да хоть хостес в ресторан. ― Кати была готова к сотрудничеству и содружеству.
― Закончи хотя бы три курса. Хватит с тебя одного заброшенного образования. ― Он захлопнул за собой дверь в ванную.
К ночи у Кати разболелся зуб мудрости. Поднялась температура. Она пила одну таблетку обезболивающего за другой. Не помогало.
― Мне нужно к зубному. Дай мне денег! ― уныло сказала Кати, заходя к Николаю на кухню. Он сидел, уткнувшись в ноутбук, и что-то разглядывал на экране ― вряд ли читал, иначе бы так не улыбался.
― Кати, ну нет у меня сейчас денег. И до пятницы не будет. Ты не можешь дотерпеть до утра и пойти в районную поликлинику? Ты же прописана на Таганке, а в центре вроде с этим проблем нет.
― А ты давно был в районной поликлинике?
― Ну был когда-то.
― Ага. В детстве. Только уже много лет лечишься в МИДовской блатной шараге на Мосфильмовской. Да и страховки покруче тебе родители подкидывают ― ты же у нас блатной. А я обычная баба из народа... Должна лечиться в районной. Так получается?
― А я что могу сейчас сделать? Я же не виноват, что у тебя разболелся зуб, ― декларировал Николай.
― Ты что можешь сделать??? Ты же мой муж!!! Ты обещал обо мне заботиться! Ты понимаешь, что у меня температура под тридцать восемь? Займи у кого-нибудь денег!
― Ну у кого я тебе сейчас займу? Тем более посреди ночи.
― Позвони отцу.
― Я с ним не разговариваю. Да он и не даст.
― Что значит не даст? Он не одолжит нам денег на лечение зуба? ― Кати подобные заявления приводили в состояние хаоса и раздрая.
― Я сказал, что отцу звонить не буду. Точка. ― Он захлопнул крышку ноутбука и закурил прямо на кухне, хотя Кати просила этого не делать ― особенно зимой.
― Ах, эта твоя долбаная гордость. Ты скорее доведешь меня до больницы, чем позвонишь отцу.
― Если у тебя так болит зуб ― езжай в ночную бесплатную поликлинику. ― Он затушил бычок в фарфоровом блюдце, но тот тлел и дымил, еще больше провоцируя Кати на поножовщину.
― Но даже там анестезия за деньги! ― практически кричала Кати.
― Я дам тебе пятьсот рублей.
― Ты же говорил, что у тебя есть тысяча.
― Но мне же надо завтра на что-то обедать.
Тут Кати не выдержала и залепила Николаю едкую пощечину, одну, вторую... Рука-то тяжелая, она же каждое лето детства и отрочества провела в Балашихе и знает, что такое драться. Он схватил Кати за руки, пытаясь предотвратить очередной удар, и кинул ее разгневанное тело на кухонный диван. Кати головой ударилась о стену, глаза налились злостью и яростью. Она хватала со стола посуду и кидала в него тарелки, стаканы, когда дело дошло до ножей, она опомнилась. Пришла в себя и перешла к оскорблениям. Бычок продолжал тлеть на полу.
― Чтоб ты сдох! ― крикнула Кати, взяла куртку и скрылась в ночном городе, перед уходом растоптав почти погасший от увиденной жестокости сигаретный окурок.
Кати приехала к матери поздно ночью, заплаканная, с раздутой щекой. Ей было стыдно. Ведь это она должна помогать ей, а не наоборот. Мать Кати открыла потертый кошелек, выгребла все, что было, оставив лишь пятьдесят рублей на маршрутку и булочку. Кати уже готова была ехать в бесплатную городскую поликлинику и драть злосчастную мудрость без анестезии. Но мать настаивала, чтобы Кати отправилась в хорошую ночную платную стоматологическую клинику, даже повысила голос несколько раз.
― Так странно, мам! Вот у тебя почти нет денег, ты еле сводишь концы с концами ― но случись что, ты первая помогаешь людям. Не только мне. А эти жлобы, Колины родители, сами из Мухосранска приехали, татарскую нефть гоняли, загоняли, приватизировали, обманывали всех подряд. И вот теперь у них денег хоть жопой жуй, а ведь никому не помогут.
― Так дело ведь не в том, сколько у тебя денег, а в том, что ты с этими деньгами делаешь. Вот сделаешь что-то хорошее ― и тебе легче на душе становится, а зажал ты их, живешь с ними в обнимку ― и свет в тебя не проникнет.
― А этим зачем свет? Им и так хорошо. А ты ведь не счастлива.
― С чего ты взяла? Разве люди бывают счастливы, только если у них денег много? Нет, и без этого можно быть счастливым. Есть столько вещей, которые ни за какие деньги не купишь.
― И еще есть очень много вещей, которые ты хочешь купить, а не можешь, ― показала свой цинизм Кати. Она же не хотела становиться такой. Видит Бог, она была другой. Верила во многое, невзирая ни на логику, ни на опыт, ― но у всего, даже у веры есть свои пределы.
― Ну купишь ты их. Пару дней счастья, а потом что? Пустота.
― А с любовью не так? Это же тоже несколько месяцев эйфории, а потом пустота.
― А это просто не любовь. Ладно, давай езжай, пока у тебя из щеки вторая голова не выросла, ― сурово приказала мать, а смиренная дочь послушалась. Ее так воспитали.
Кати поклялась к утру привезти все, что останется, а в пятницу вернуть общую сумму долга.
* * *Оказалось, зуб рос вне зубной дуги, случилось воспаление надкостницы, и мудрость подлежала немедленному уничтожению. Кати наложили три шва, у зуба были корни больше трех сантиметров.
Она вернулась домой к матери под утро. С оставшимися деньгами. Все бережно уложила матери в кошелек в порядке убывания купюр. И легла в своей детской комнате, скукожившись, не разбирая дивана.
Шумела набережная, стучали соседи и кто-то кричал: «Сукины дети, опять зассали весь подъезд» на лестничной клетке. Кати ничего не чувствовала. Даже зубной боли.
Вечером следующего дня девушка вернулась в съемную квартиру и принялась убирать кухню после семейных боев, резала пальцы осколками, слизывала кровь, сплевывала слезы. Это и есть брак.
Но теперь Кати понимала, что не всегда брак есть любовь. Посреди ночи Николай вернулся в квартиру, прошел в спальню прямо в обуви. И бросил на кровать скомканные десять тысяч рублей.
Он посмотрел на мусорный мешок, наполненный разбитыми чашками и надеждами, в прихожей.
― А ведь могла попросить по-хорошему. Ты посмотри, что вчера устроила.
― А ведь могла попросить по-хорошему. Ты посмотри, что вчера устроила.
Он был напряжен и безучастен.
― Мне не нужны твои деньги ― оставь себе. Я справлюсь. ― Кати подняла глаза с книги на него, потом опустила взгляд на его грязные ботинки и добавила: ― Ты можешь спать с кем попало, встречаться с кем хочешь, только, пожалуйста, снимай ботинки, не ступая на паркет.
― И тебе совсем не больно такое говорить?
― Мне больно, когда ты оставляешь грязь и соль с улицы на паркете ― вот это мне как ножом по сердцу. ― Кати теперь стояла двумя ногами на земле, оставив мечты и сказки где-то вчера. Или чуть раньше, просто еще не успела предоставить себе отчет о случившемся.
― И тебе не жаль? ― До Николая вдруг дошло, что Кати уже не та, что была несколько лет назад. Другие глаза, другой голос ― она зачерствела и закалилась... Больше не было той девчонки с открытыми глазами, которая вызывала умиление одним только взглядом. Перед ним сидела удрученная, жестокая, холодная женщина с внешностью все той же Кати. Но с чужими ― уже не родными глазами.
― Мне жаль, что я уже не могу на тебя обидеться и разозлиться. Мне жаль, что нам не о чем говорить, но еще больше мне жаль, что мне уже совсем не жаль. ― Кати была как никогда честна. И не пыталась сглаживать острые углы. Их брак ― сплошной многоугольник.
― Ты любила меня когда-нибудь? ― Николай присел на край кровати.
― Наверное, да. Но сейчас уже и не вспомню, когда это было. Пару лет назад, когда мы хотели детей и были уверены друг в друге.
― Признайся, скажи, что никогда меня не любила, что тебе просто нравилось, как ты могла мной управлять, давить и продавливать. И я соглашался. И делал все так, как ты этого хотела. Ты хоть раз задавалась вопросом, счастлив ли я?
― И тут мы с тобой оказались солидарны. Впервые у нас одинаковые претензии друг к другу.
Они оба были заперты в безысходности брака, в безымянных обидах, в безденежье, в безобразном стечении обстоятельств.
― А зачем все это нужно, если мы не счастливы? ― резюмировал Николай.
― Давай разведемся, ― подвела черту Кати.
Николай стоял на пороге и не знал, стоит ли заходить в квартиру или, может... уехать... прочь. Подальше. Дать Кати время остыть... Хотя какое время ― она и так уже ко всему остыла. А главное, к нему ― собственному мужу. И Николай ретировался.
* * *Время давно перевалило за полночь, и Николай прекрасно понимал, что не сможет в одиночку вынести на своем горбу хмурую и безлунную ночь. В памяти сразу всплыл образ его одноклассницы из частной школы «Сотрудничество», он вспомнил, как незадолго до свадьбы ездил к ней погостить в Швейцарию и потом жестоко оборвал общение, воспылав самыми трепетными чувствами к Кати. И на секунду задумался, что та школьная знакомая терпела все его выходки и особенно отсутствие особого интереса и симпатий. И Николаю стало стыдно за то, как два года назад он назначил ей встречу и приказал больше не звонить, открыл карты, что женится и ему неприятны ее ночные звонки и сообщения, пусть даже невинного содержания вроде «Наши выиграли. 2:0. Пошли выпьем за Аршавина». И более того, был вынужден высказать все эти претензии в присутствии ее подруги. Как же сейчас ему было стыдно, как мог он быть таким бесчувственным. Он же оскорбил и обидел одноклассницу ради Кати, и любая жестокость, любое злодеяние были оправданы ― ведь они совершались во имя любви, а она, тварь такая, не оценила. Однако злодеяния все равно остаются черным пятном... На совести, воспоминаниях, и это чувство безвозмездного стыда ― как же ровно сейчас оно распласталось у него на нервах.
Да, Николаю сейчас было искренне жаль Сабину ― ведь теперь он понимал, как страшно и больно дается бесчувствие и равнодушие любимого человека, теперь, когда кому-то любимому вдруг стало его не жаль. Позвонил ли он Сабине из мести Кати или из жалости и стыда ― сейчас уже никто не сможет разобрать. И все равно не постигнет истинных намерений.
Одним резким движением откинул крышку телефона и набрал номер Сабины. Она поднялась с кровати и, выслушав короткие извинения, кротко назначила ему встречу через час. Николаю пришлось доехать до приятеля и одолжить денег на извинительный букет цветов и ужин ― те десять уже занятых тысяч рублей так и остались валяться где-то возле кровати, на которой сейчас спокойно засыпала Кати с холодным, ровно бьющимся сердцем.
Почему-то вчера ему было стыдно занимать денег на зуб... А тут, объяснив, что поругался с Кати и вышел из дома, ничего не прихватив, даже кошелька, ― все звучало не так неловко.
* * *Он забрал Сабину с Николоямской улицы во втором часу ночи. Она жила в старом, постройки 1920 годов, доме, который в самом конце девяностых превратили в «новостройку», вылизанную, чистую, подвергнув детальной реконструкции ― оставили только каркас и местоположение. Отец Сабины теперь видный банкир, а когда-то снимал с женой комнату в Реутове, отправив шестимесячную дочь, сразу как закончилось молоко и перешли на искусственное вскармливание, к своей матери во Львов. Тогда он считал это правильным. Обратно в Москву он перевез дочь лишь в четырнадцать ― и определил в частную школу «Сотрудничество», где Николай учился последние два класса. А остальные школьные годы Николай отучился в старой английской спецшколе вместе с Кати. Такая запутанная история.
Николай был влюблен в Кати еще в школе ― но та, повстречавшись с ним две недели, перестала выказывать должную симпатию и снова занялась тем, что считала наиболее важным ― учебой и собой.
Николай до первой их встречи после окончания школы Сабину почти не помнил, несмотря на тот факт, что она была тайно влюблена в него те недолгие школьные годы. Она писала ровными печатными буквами валентинки ― приходила за полчаса до начала уроков и, пока никто не видит, опускала аккуратно и с трепетом запечатанный конверт в ящик с сердечками. Они встретились спустя пять или шесть лет после окончания школы на встрече выпускников ― отправились частью класса в ресторан, сидели рядом на низком кожаном диване ― но по правую руку от него сидела уже не та полноватая клуша из средней школы, а похорошевшая девушка с прекрасными манерами. Последние курсы она училась в Freie Universität Berlin, так называемом Свободном Университете в Берлине, летом проходила практику в одной из немецких компаний, занимающейся налогами, а спустя пару месяцев после встречи с одноклассниками должна была отправиться в Цюрих на стажировку в юридическую контору с мировым именем. Без зарплаты. За папины деньги. Но в обществе выпускников частной школы данный факт никого не смущал, а наоборот, чуть добавлял очков. А часы за полсотни тысяч долларов, взятые тайком из маминого сейфа, и папин темно-серый спортивный «Порше» делали из нее завидную невесту.
Так они с Николаем начали общаться. И все могло бы произойти ― и роман мог бы завязаться, и даже почти случился (ах, как счастливы были бы их родители, живущие по заповеди «капитал к капиталу»), но Николай в одну из командировок встретил Кати...
И вот Николай курил в машине возле дома Сабины, слушал шебуршание дворника, переводя взгляд с одного окна на другое, заметил, как серая фигура металась из одной комнаты в другую, примеряла шарф, расчесывала волосы... И впервые засомневался в правильности своего выбора: ему же всегда хотелось, чтобы кто-то смотрел на него восхищенным взглядом, уважал не за какие-то конкретные поступки (которые всегда требовались Кати), а просто... За то, что он ― это он.
Сабина спустилась легкая и воздушная, с лучистым взглядом и мохнатыми пушистыми ресницами. Встреть ее на улице, подумаешь, что девушка вышла из сказки прогуляться по Москве, и за ней уже вылетел добрый волшебник на голубом вертолете. Но Николай прекрасно знал историю ее далеко не радужного детства, не раз видел ее равнодушную мать Лету, жал руку вечно командировочному отцу Ильдару, слышал, как часто Сабина писала бабушке во Львов бумажные письма, некоторые слова в которых расплывались по листку, окропленные слезами. Когда учился в школе, Николай, правда, не задумывался о ее тяжелой адаптации в Москве, подтрунивал и язвил на уроках на пару с физруком, который пародировал ее манеру бега и ласково называл «мягкотелой курочкой-капушей». И пусть теперь все казалось таким далеким, прошлое отпечаталось грубым готическим шрифтом в ее памяти. Да и шрамы от лезвий на руке, следы липосакций и иглы для похудения в ушах о многом не давали забыть.
Татарка по крови, Сабина прекрасно говорила по-русски, со старомосковским произношением ― спасибо интеллигентной бабушке.
Бабушка, Евгения Викторовна ― корифей педагогики, выросла в Москве ― в переулках Якиманки ― и лишь в тридцать лет в одной из командировок, где она вела семинары для молодых преподавателей, познакомилась с татарином и уехала жить в Казань. Там родила и вырастила сына, отца Сабины, и дочь. Сын еще в школе начал встречаться с коренной татаркой с легкой примесью цыганской крови из советской атеистической семьи и, как только поступил в институт, перевез ее в Москву. Дочь же, выйдя замуж за офицера, отправилась жить во Львов и перевезла туда Евгению Викторовну помогать по хозяйству и с детьми...