Дочка-именинница тоже стояла рядом с хозяевами. Эта была совсем другая – высокая, пышноволосая, красивая. Правда, не шибко молодая – лет двадцать, наверное. Но я на нее не очень смотрел, потому что среди гостей объявили видамессу Дидим с сыном. А мужа ее, того самого, про которого говорили такое, что я половину слов не понимал, не объявили. И Эберо Ивелина – тоже. Как будто брат и сестра нарочно ходили поодиночке.
Она смотрела в нашу сторону. Так смотрела, что я решил – сейчас подойдет. Сделает вид, что узрела любимого родственника, и поздоровается с ним. Но она так не поступила.
Беретруда была похожа на своего брата. Не так, как близнецы, они и не были близнецами, но по-родственному. И в то же время отличалась. Если Эберо был никакой, она… ну, как будто в эту преснятину подбросили перца. Не знаю, почему мне так померещилось. Она ведь такая же блеклая была с лица, как брат, да еще, по нынешней моде, у нее были брови выщипаны и волосы надо лбом то ли подбриты, то ли просто туго утянуты под золотую сетку. Поэтому лоб выглядел очень круглым и выпуклым, как у большой рыбины (нехорошо, конечно, благородных дам то с грибами, то с рыбами сравнивать, но что ж тут поделаешь). С ней был мальчишка, года на три младше меня. Весь из себя в кудрях – завивали, не иначе, – щеки румяные, камзол в буфах, штанцы в сборках и бантах – тьфу! Так бы и врезал. Но, во-первых, далеко, а во-вторых, меня учили, что нельзя бить мелких.
Короче, не знаю, как мелкий, а мамаша нас видела. Даже так, сдается мне: Эберо Ивелин свиделся с нами на турнире случайно, а вот сестрица его точно разведала, что мы здесь будем, и притащилась, чтоб на нас посмотреть. А сыночка своего прихватила не столь для приличия, сколь в отместку отцу. Мол, и они в роду не последние.
А вот что замышлял отец, мне неведомо. Спросить было неловко, и я решил дождаться, когда все прояснится само собой. Тем паче что и представление началось.
Я полагал, что тут меня вряд ли чем удивят – будут играть комедию или моралитэ. В Тернберг заезжали комедианты, и я пару раз видал, как они представляют. А в столице лицедеи разве что разряжены будут попышнее да музыкантов при них будет побольше, а в остальном – все то же самое.
И тут я дал маху. То есть, конечно, и комедианты были разряженные, и музыку играли, но это было не главное. Изображали они аллегорию (ну, любят в Тримейне аллегории), но совсем не такую, как на Турнирном поле. Называлась она «Семь планет правят страстями». Про семь планет и как они правят, я слышал – лиценциат Ираклиус успел меня просветить. А здесь это показали воочию.
В зале, отведенном для представления, сферы планетные двигались сами собой по хрустальным небесам. И я бы принял это за волшебство, но полковник Рондинг только посмеялся моему тупоумию и сказал, что все это делают нарочитые механические рычаги, что скрыты за сценой и под ней. Такие механические представления нынче в моде в Карнионе, он там и похитрее зрелища видывал.
Когда сфера оказывалась перед зрителями, то она чудесным, то есть механическим, способом раскрывалась, и из нее выходил как бы дух планетный. А на сцене появлялись люди, кои как бы под этой планетой родились, и хор пел, как ихние страсти планетой управляются. Скажем, когда висела перед нами планета Марс, то выбегали на сцену воины в шлемах и доспехах и начинали рубиться – не по-настоящему, конечно, а понарошку – воинственность свою показывать. А позади них вспыхивали огни – не знаю уж, как пожара не случилось, – восходили кровавые звезды и летали кометы.
А больше всего механического умения понадобилось, когда взошла планета Венера. Из нее вышла красавица в длинных золотых волосах и спела длинную песню (ария называется) про то, как она есть богиня и как красота ее блекнет, как блекнет свет ее планеты на заре, перед красою сегодняшней именинницы. А над планетами, пока она пела, и после – над залом самим – летал какой-то парнишка. Ей-богу, летал, хотя и без крыльев. Даже полковник Рондинг подивился и сказал, что не знает, как оно устроено, так хитро все механик придумал. Уж не знаю, что этот парнишка собою изображал, вроде бы духи свое уж отыграли. Кто-то по соседству сказал, что это гений эфирный, но мне это было непонятно. Я сначала решил, что он не живой, а вроде бы из бронзы сделанный и надраенный. Или там из меди.
Тут забили фонтаны, с потолка дождем посыпались цветы, а среди всего этого заплясали нимфы. Их танец повторяли два раза. А летучий парнишка завис аккурат над нами и скорчил мне рожу. Тоже мне, гений эфирный-бронзовый! Должно быть, механизм где-то заело, и планету с богиней не смогли сразу спустить на сцену. А надо было. Потому как Венера пропела, что она слагает с себя венец и отдает его прекраснейшей из прекраснейших Ориане Стенмарк. И вправду сняла с себя венец, подошла к хозяйской дочери и водрузила этот венец той на голову.
– Барон изрядно рисковал своим подарком, – сказал полковник, – комедианты либо механик могли подменить венец. Они, судя по тому, что мы видели, ловкачи изрядные. Впрочем, не мое это дело.
Потом все, кто представлял аллегорию, так завопили хором и заиграли на всех инструментах разом, что у меня уши заложило. Это называлось «апофеоз». На чем представление и кончилось. И все прошли в главный двор, потому что стол был накрыт там, а в зале нужно было махинерию убирать и к балу его готовить. Тепло же было, хотя и осень, можно и под открытым небом пировать.
За столом мне с почетными гостями, вестимо, сидеть не полагалось. Отправили меня к тем же пажам. Они на угощение, как псы голодные, накинулись, даром что все из благородных семейств. Ну, раз такое дело, стесняться было нечего, ухватил и я себе полцыпленка, да пирога с орехами, да вина хлебнул сладкого, тягучего, точно сироп, – у нас в Веллвуде такого не водилось. И правильно, потому что жажды оно совсем не утоляло, только в горле першило от него, и больше я пить не стал. А за почетным столом – там, конечно, здравицы возглашали, и за здоровье именинницы, и за родителей ее, и за гостей. За отца тоже – он рядом с бароном сидел. Но речей не говорил. Какой-то франт говорил: мол, нынче пиршество недолгое, потому как сегодня празднество в честь юности и красоты, а значит, не столько насыщенья требует, сколь танцев. Так что до ночи они засиживаться не стали, тем более что уже стемнело. Снова в дом пошли.
А я во дворе остался. Что мне эти танцы-пляски? И здесь еще праздновали – те из гостей, что попроще, и прислуга. Потешные огни они жгли, тоже плясали, но танцы не такие, что в зале, и не под арфы с виолами, а под свистульки и хлопанье в ладоши. Кое-кто и борьбу затевал. На это я и хотел посмотреть. Любопытно мне было, как оно в столице заведено. Вдруг чего нового увижу в сравнении с тем, что мне показывал Наирне? Если есть «несские пляски», то почему не быть тримейнским?
Те, с кем я за своим углом стола сидел, тоже по большей части здесь отирались. Кто-то из этой вечно голодной братии норовил еды стянуть, пока слуги не все прибрали, кто-то, как я, по сторонам глазел.
Тут же я увидал и того летучего парнишку. Теперь он уж не летал, конечно, а стоял, к ограде прислонясь, с пирогом в руке. Его, по-моему, никто, кроме меня, не узнал. Да и я бы не узнал, не сострой он мне прежде рожу. Он совсем еще малец был, меньше, чем мне в зале показалось. Наряд, в котором он гения представлял, он успел на простую одежонку поменять. И не медный-бронзовый он был, а рыжий. То есть совершенно. Куда там его императорскому величеству. Не только волосы, но и лицо, веснушками обсыпанное. Даже глаза у него были рыжие.
Мне, однако, хотелось расспросить его, как же ему удалось без крыльев-то летать. И я пошел к нему через двор. Вдруг слышу:
– А вот и пащенок веллвудовский!
Кто ж это, подумал я, среди пажей такой смелый выискался, что я его сейчас по камням размажу? А они расступились, и предстал передо мной во всей красе кузен Дидим. Сбежал, стало быть, от маменькиного надзора и захотел старшим показать, сколь он крут.
– Вот видно птицу по полету, а байстрюка по роже! – продолжал разливаться он. – То-то он в дом не идет, среди всякой швали ошивается!
Пажи, дураки, не смекнули, что это их швалью назвали, стоят, ржут, заливаются. Я было хотел поганцу врезать, но сдержал себя. Я же взрослого мужика убил, а этого сопляка, что мне в подмышку дышит, если размахнусь – одной рукой зашибу. Нехорошо это. А он и рад, голосит себе:
– И мать его, шлюха безродная, через обряды сатанинские своего байстрюка наколдовала!
А вот это он зря. Не стоило ему мою мать черным словом называть. О своей бы вспомнил.
И сказал я:
– Пусть я и байстрюк, зато хорошо знаю, кто мой отец. А ты своего ищи среди лакеев и конюхов, с которыми твоя мать по стойлам валялась.
Не подобает, конечно, о даме такие слова говорить, даже если они правдивы. Но уж слишком этот придурок меня разозлил. Я мог бы и про видама Дидима похлеще чего добавить. Но не успел. Дидим-младший не привык, как видно, чтоб его срезали и в лицо такое говорили. И еще пуще не привык, чтоб над ним смеялись. А пажи, что вокруг нас толпились, заржали громче прежнего и начали пальцами в него тыкать. Я б на его месте наплевал на разницу в возрасте и силе и с кулаками попер бы на противника. Или даже с кинжалом – у него на поясе висел, маленький такой, как игрушка. Только для него это игрушка и была. Побурел с лица кузен Карл… вроде так его звали… или Отто? – и заревел в голос, как девчонка. И бросился в дом – наверняка маменьке жаловаться на мое непотребное поведение. А прочие ему вслед засвистели и заулюлюкали.
Нехорошо я себя повел. Некрасиво. А с другой стороны, это всяко лучше, чем убийц подсылать. И отношения между Веллвудами и Ивелинами хуже уже не станут.
Всякое желание смотреть на борьбу и потешные огни у меня пропало. Оставался еще рыжий, с которым я поговорить не успел. Но тут, как черт в рыночном балагане, выскочил передо мной Рэнди:
– Вот ты где! А тебя господин к себе требует. Идем.
Пошел я за Рэнди беспрекословно, так и не узнав, как люди летают и не разбиваются. И с нелегким сердцем, признаюсь. Не иначе, подумал, поганец успел навонять и Беретруда требует моей головы. Головы моей отец, конечно, не отдаст, а приложить по этой самой голове может.
А потом решил: вряд ли отец станет сердиться из-за этого. Уж если он у себя в Веллвуде допускает такие разговоры про Ивелиншу и муженька ее, то и здесь вряд ли это его покоробит. А вот из-за чего он может и впрямь разгневаться, так из-за того, что я, как дурак, шляюсь один по чужому двору, когда кругом шныряют Ивелины и их прихвостни. Ведь в Тернберге напасть не побоялись средь бела дня, а тут сам Бог велел. Или дьявол.
И когда мы вошли в особняк, я склонился к тому, что отец будет меня честить именно за это. Никаких признаков скандала не было заметно. Кузен Отто (или Карл?) не ревел, маменька его не визжала, они вообще словно сквозь землю провалились, «расточились, как дым», как говорил лиценциат Ираклиус. Музыканты играли, дамы и кавалеры то кружили, то скакали попарно. Чисто птичий двор, только кудахтанья не слышно. Хорошо еще, на полу камышовые циновки уложили, а то бы топот музыку заглушал.
Рэнди к танцующим меня не повел, а двинулся к лестнице на галерею. Я и не ожидал, что отец будет танцевать, как-то не подобало ему это, хоть тут выплясывали кавалеры и постарше его. Мы поднялись и пошли дальше по галерее. Тут тоже в стенах крепились факелы, но было их поменьше, чем внизу, и музыка звучала в отдалении не так настырно.
Посреди галереи стоял отец с какой-то дамой, и они вели беседу. Я оглянулся на Рэнди, решив, будто тот что-то напутал, но тот уже отходил прочь. А отец сделал знак, чтоб я подошел. И сказал:
– Сударыня, я бы хотел представить вам своего сына Сигварда.
Вот незадача! Делать нечего, я поклонился (все виды поклонов освоил – и перед гостями, и перед хозяевами, и перед дамами), а она протянула мне руку, как взрослому. Это было испытание покруче, чем вздуть кого-нибудь. Я еще никогда не целовал руки дамам. Но вроде справился. А после посмотрел на нее.
Она была красивая. Лицо сердечком, волосы темные и глаза тоже. Платье лиловое, как то вино, что я во дворе пил, а на голове – венец из золотых бабочек. Тот самый, от богини Венеры.
Это была Ориана Стенмарк, именинница.
– Рада познакомиться с тобой, Сигвард, – сказала она.
Я промямлил, что, мол, тоже рад и счастлив.
А они продолжили беседу, которую прервало мое появление. Но отец не велел мне уйти, и единственное, что я мог себе позволить, – это шагнуть в сторону, дабы не маячить у молодой баронессы перед глазами.
– Но откуда же такая вражда между кровными родственниками? – спросила она. – Может, вы чем-то оскорбили их?
Отец усмехнулся.
– Они уже родились оскорбленными. Тем, что они – дети младшего брата. И полагают, будто за это оскорбление весь свет им что-то должен. Особенно я и мой отец, царствие ему небесное.
– Относительно вашего отца – я понимаю. Он не включил их в свое завещание, хотя честно исполнил долг опекуна. Но вы-то что им задолжали?
– О, здесь дело было еще хуже. Кузен Эберо решил наложить лапу на Веллвуд простейшим способом – окрутив меня со своей сестрицей. Только меня с юных лет тошнило от кузины Беретруды хуже, чем с похмелья.
Об этом отец мне никогда не рассказывал. Я мысленно перекрестился и вознес хвалу Господу за то, что он уберег отца. Ну, и меня заодно. Вот черт, я бы таким был, как этот убогий… Карлотта эта! А баронесса засмеялась, прикрыв рот веером, похожим на флажок.
– Да, это страшное оскорбление! Ибо нет худшего врага, чем отвергнутая женщина. Не удивлюсь, если она ненавидит вас еще больше, чем Эберо… особенно при таком муже… хоть предполагается, что мне и не положено знать подобных вещей. – Она опустила веер. – Но ведь и вы, господин Веллвуд, не ангел. В университетском квартале до сих пор ходят легенды о ваших буйствах. А послуживши императору мечом, вы стали одним из тех, кого называют «лесными хозяевами», при том что никакой нужды у вас в этом не было.
– Исключительно ради развлечения, сударыня… но пора таких развлечений давно прошла. А вы, как я вижу, наводили справки.
– Разумеется. Я не безмозглая кукла, как те, что прыгают внизу. И если решусь сделать шаг, то лишь хорошенько обдумав.
– Согласен. Я тоже считаю, что действовать надо с открытыми глазами. Оттого и не стал скрывать положение вещей.
И тут меня словно обухом по голове шарахнуло. Господи, какой же я тупица! Ведь Ориана – и есть та невеста, которую отец собирался искать после покушения. И у них, видно, уже все слажено – и с ней самой, и с родителями. Это отец и хотел показать Ивелинам – утритесь, ничего у вас не вышло! Вот они и бесятся.
Из-за этого открытия (а отец-то, наверное, полагал, что я давно все понял, вот позорище-то) я перестал слушать и совсем потерял нить разговора. И оказался застигнут врасплох, когда Ориана обратилась ко мне:
– А ты что на это скажешь, юный Сигвард?
Я понятия не имел, о чем она. Но переспрашивать было бы неучтиво, а стоять с открытым ртом – вдвойне. И я ляпнул:
– Скажу, госпожа моя, что, если благодаря вам Ивелины останутся с носом, я всегда буду вашим верным слугой.
Она снова рассмеялась – словно колокольчик зазвенел. А отец, как мне показалось, посмотрел на меня с одобрением.
– Мне нравится образ мыслей этого молодого человека, – отсмеявшись, сказала Ориана и взяла отца под руку.
Я посмотрел на них. Наверное, она – то, что ему надо. Молодая, красивая, богатая, родовитая. И вроде бы умная к тому же.
А маму не вернуть, и вообще не в этом дело…
И тут меня как будто кто-то дернул за язык, и я продолжал:
– Я счастлив буду угодить вам, сударыня. Только я, наверное, скоро уеду из Веллвуда, и вряд ли мы будем часто видеться.
– Вот как? – Она повернулась к отцу: – Намереваетесь отправить сына ко двору?
– Нет. Из Веллвудов никогда не получались хорошие придворные. Потомки младших сыновей – не в счет.
– Тогда, значит, армия?
Она уже собиралась вместе с отцом решать мою судьбу! Что ж, если она будет моей мачехой, то имеет на это право.
– Или университет, – ответил отец. – Выбор невелик, но это хотя бы выбор.
Странно, он и не собирался опровергать мои слова. Может, потому, что я высказал то, о чем он думал.
– А ты сам-то что предпочел бы? – обратился он ко мне. Впервые за весь день. И не только, если припомнить…
Наверное, у тримейнских студентов жизнь вольная и веселая. Но я почему-то чувствовал, что не нравится мне эта чертова столица. И мне уже почти четырнадцать, хватит дурака валять.
– Отец, я предпочел бы служить императору оружием.
– Значит, так тому и быть.
Глава 2 Солдат
– Капитан, опять!
Самая жара, из тех, что бывает в полдень в Южном пограничье. Воздух настолько раскален, что хоть в колодец полезай. И уж всяко не хочется вникать в дела. Но надо. Потому как Южное пограничье.
– Что «опять»? Рахманы границу перешли?
– Нет. Наши с барнабитами подрались, – сообщил лейтенант Менд, преданно лупая глазами.
– Убитые есть?
– Нету. Рядовому Букцелену сломали нос, рядовому Пикси помяли ребра. А у них, – в голосе офицера послышалась сдержанная гордость, – одному сержанту башку проломили, рядовому какому-то ноги поломали, и еще двоих без памяти унесли, не знаю, что с ними…
– Ребята погорячились…
– Так они первые начали! Вроде как они элита, рыцарский орден, а наши парни – отребье, в каждой бочке затычка.
– В кабаке было дело?
– Нет, на улице. Потому патруль утренний и подоспел быстро и разогнал всех.
– Значит, возвращались из кабака. Не они, так наши. И с чего было беспокоить меня, ежели все живы?
– Так они, господин капитан, грозились, что ихний командир на вас жаловаться будет!
– Ага. Рыцари жаловаться изволят. Так вот, передай: если кто придет от барнабитов, самолично возглавлю патруль и тех, кто подрывает здесь воинскую дисциплину, самолично же буду вешать, невзирая на чины и звания. Хоть последнего нашего конюха, хоть самого великого приора.
Менд просиял.
– Так и передам, если кавалер Фусбер пожалует! – И тут же снизил тон: – А не круто это?
Глаза капитана Нитбека смотрели равнодушно.
– Наплевать. Они у нас Эйсанский орден, верно? Вот и сидели бы себе в Эйсане, защищали побережье. А если вздумали капитанство в Крук-Мауре открывать, пусть живут по нашим правилам.
– А с нашими что, которые провинились?
– В дозор на границу вне очереди. Пусть, коли кровь играет, рахманов бьют, язви их в печенку… Свободен.