Вот и получается, что работать в тюрьму идут самые что ни на есть подонки.
Между прочим, еще Генрих Четвертый сказал, что армия должна состоять из подонков общества. Я так понимаю, что он имел в виду таких людей, которых не жалко на мясо пустить, потому что, кроме этого, от них никакой другой пользы быть не может. И еще он сказал, что привлекать к войне, которую он назвал кровавой тяжбой государей, ремесленников, крестьян и прочих полезных людей нельзя.
Это и к тюрьме относится.
Попадает человек в тюрьму и оказывается во власти этих самых подонков. И не важно, злодей он или нет, виноват или невиновен. Теперь он игрушка в руках тех, кто, кроме отрывания мухе крылышек или надувания лягушки через соломинку, других игр никогда не знал.
То, что тюрьма не исправляет человека, давно известно.
Тех шестерых, с которыми я оказался в одной камере, исправит только могила да еще осиновый кол, которым каждого из них для надежности не помешало бы пришпилить к матушке сырой земле.
Но встретили меня, как Юрия Гагарина, разве что ковровой дорожки не было.
А так – полное уважение, лучшая койка, чистое белье, сигареты, чай, кофе, чуть ли не шампанское. Шампанского, конечно, не было, но пиво – было. Баночное «Хольстен». Что ни говори, а в некоторых обстоятельствах хорошо быть авторитетом. Да что там – авторитетом хорошо быть всегда.
Открыл я баночку «Хольстена», завалился на шконку и сказал, чтобы мне не мешали думать. Соседи по камере тут же умолкли – Чапай думать будет – и залегли на свои места. Прежде днем лежать на нарах было категорически запрещено, я – другое дело, я – Авторитет, то, что другим запрещено, мне не только дозволяется, но и положено, чтобы мелкота уголовная всегда чувствовала, кто здесь главный, кто Пахан, и покорно занимала свое место. А эти разлеглись преспокойненько, словно шизо не боятся, так что или порядки в российских тюрьмах изменились, или сидельцы эти не шестерки тюремные, а подсадные утки, призванные меня пасти и по первому велению свыше сделать так, чтобы Костя Разин от безысходной тоски наложил на себя руки. Веревку себе из простыни сплел или умер ночью от острой сердечной недостаточности…
Так что подумать мне, конечно же, было о чем.
Камера приличная – это понятно. Тюремная администрация знает, что если сунуть уважаемого человека туда, в общую камеру, где теснится всякая шваль в количестве рыл восьмидесяти, то ничего хорошего из этого не выйдет. Это и ежу понятно. Но не только в этом дело.
Меня повязали ровно после моего отказа сотрудничать с федералами, а точнее, – с Игроками этими. И теперь, если мне не отказывает соображение, следовало ждать очередной встречи с ними. Потому что, как я понимаю, они просто так человека в покое не оставят. Они не скажут, не хочешь, ну и ладно. Не-ет… Они будут домогаться меня, и укачивать, и утаптывать, но своего добиться постараются. Да я особенно и не против, вот только мне нужно обязательно знать, во что меня втягивают. Быть просто фигурой в чьих-то руках – не для меня. Хотя, если верить этому генералиссимусу Наринскому, именно фигурой я все это время и был.
Вот ведь ерунда какая получается!
Это, значит, я прыгал, скакал, отстреливался, по пещерам лазил и вообще суетился, как бешеный скорпион, думал, ах, какой я ловкий, неуязвимый и умный, а на самом деле кто-то меня за ниточки дергал и кивал, молодец, Знахарь, правильно, вот тебе косточка, прыгни еще разочек!
Косточка…
И тут мне в голову пришла очень неприятная мысль.
Может быть, и Наташа была косточкой?
То, что она была приманкой с самого начала, когда мне ее подсунул генерал Губанов, понятно. Но потом ведь все по-другому пошло, а она так косточкой и осталась, что ли? Только уже от другого хозяина? Или сразу от другого, только Губанов об этом ничего не знал?
А Маргарита?
Тоже косточка?
Ну, она-то, конечно, косточка сахарная, мозговая, за такой, даже зная, что она в чьих-то руках, прыгать будешь с дорогой душой. Хотя… Одно другого не исключает. Может быть, они обе и подставные девушки, но в том, что их чувства ко мне были совершенно искренними и настоящими, я был уверен совершенно. Уж в этом, несмотря ни на какие рассуждения о том, что женская душа – потемки, я не сомневаюсь ни минуты. Вспомнить хотя бы последние мгновения Наташи. Ведь она умерла у меня на руках…
Да и Маргарита не врала, когда говорила, что любит меня.
Нет, Знахарь, тут все в порядке.
Ладно, проехали.
Значит, я им нужен, значит, ждать мне встречи с Наринским или с Маргаритой.
Лучше, конечно, с Маргаритой, оно приятнее, но с Наринским тоже нормально. Он мужчина, а об умных и сложных вещах лучше все-таки с мужчиной разговаривать.
Рассуждая обо всей этой бодяге, я потягивал пивко, потом закурил, и в это время в двери загремел ключ. Ишь ты, не прошло и часа, как меня на нары уложили, а уже беспокоят. В том, что это пришли именно по мою душу, я не сомневался.
Ну что же, будем надеяться, что это не мочить меня пришли.
Тьфу-тьфу-тьфу!
Дверь распахнулась, в коридоре мелькнуло плечо вертухая, который держался за задвижку, и в камеру вошел седой представительный мужик небольшого роста…
Его морщинистое лицо было покрыто приятным загаром, он был чисто выбрит, очень аккуратно одет, и при его появлении мои соседи не торопясь, но и не ленясь, поднялись с коек. Мужик кивнул им, и они дружно завалились обратно.
Обернувшись к вертухаю, мужик кивнул и ему, и дверь с особым тюремным звуком, разнесшимся по гулкому коридору, захлопнулась. Остановившись посреди камеры, мужик сложил руки на животе и, чуть подняв голову, дружелюбно посмотрел на меня.
Понятно, подумал я, – вот для кого коечку свободную припасли, – и не торопясь слез со своей шконки.
Мужик шагнул ко мне и протянул руку.
– Савелий, – сказал он, – по погонялову – Пастух.
– Константин, – в тон ему ответил я, – по погонялову – Знахарь.
– Ну, тебя-то кто не знает! А я тут смотрящим. Бутырку, стало быть, пасу.
– Понятно. Присаживайся, Савелий!
И я, будто давно уже был главным в этой келье, гостеприимно повел рукой в сторону небольшого стола, который, как всегда, был центром событий в микроскопическом мире тюремной камеры.
– Таран, организуй сам знаешь чего, – сказал я.
Таран, сухой, как вобла, но жилистый и, судя по всему, очень сильный мужик, сидевший за убийство продажного, но строптивого мента, кивнул и, поднявшись с койки, занялся угощением. Мы же с Пастухом уселись по обе стороны стола, покрытого сложенной вдвое белой простыней и, благожелательно поглядывая друг на друга, закурили.
Торопиться в тюрьме некуда, да и присмотреться друг к другу, прежде чем трещать языком, не мешало. Физиономистика – штука хорошая, и опытные зэки владеют ею в совершенстве. Сам я таким уж опытным зэком, понятное дело, не был, все как-то не получалось отсидеть солидный срок – меня постоянно тянуло на приключения в вольном мире, но читать по лицу я тоже умею. Так что сидели мы, дымили и смотрели, как Таран накрывает на стол.
Остальные соседи по камере тоже немного зашевелились, но в основном для того, чтобы устроиться поудобнее. Это, стало быть, чтобы лучше был виден и слышен разговор двух авторитетов, которыми мы с Пастухом как раз и являлись.
А разговоры авторитетов – дело интересное. Особенно, если один из них личность легендарная, вроде меня. На лицах нашей публики так и читалось здоровое детское любопытство. Ведь каждому интересно, какие новости принес человек с воли, какие новые байки ходят среди урок, да и вообще – может прозвучать вдруг что-нибудь важное. Как любил говаривать один сиделец – какая параша насчет скакухи? В общем, пока там Таран бациллу нарезал, мы с Пастухом открыли по баночке пива и не торопясь начали разговор.
– Тут, знаешь, – заговорил Пастух, – когда народ прослышал, что в Бутырку самого Знахаря везут, такое началось!
– И что же началось? – вежливо поинтересовался я, прихлебывая пиво.
– А началось, как в книжке – «вот приедет барин, барин нас рассудит».
– Знакомая песня. Слушай, Савелий, я хочу сразу договориться кое о чем.
– Давай говори, – кивнул Пастух и отпил пивка.
– Я Знахарь – вор в законе, авторитет и народный герой. Все это очень хорошо. Но пусть этим все и ограничится. А то получается как: только я появляюсь где-то в обществе – и начинается. Тех рассуди, этих разведи, правилово проведи, скоро, блин, прапорщики начнут со своими проблемами в очереди стоять. Малявы валят, как рождественские открытки. Надоело! У меня своих геморроев хватает.
Я помолчал и спросил:
– Ты меня понимаешь?
Пастух кивнул и, закуривая, сказал сквозь дым:
– Ох как понимаю.
– Вот и хорошо. Так что, если кто-то будет меня домогаться, скажи, что Знахарь учит политэкономию – в депутаты готовится – и просил его не беспокоить. Годится?
– Годится.
Тут и Таран свое дело закончил и сказал голосом Василия Алибабаевича:
– Ох как понимаю.
– Вот и хорошо. Так что, если кто-то будет меня домогаться, скажи, что Знахарь учит политэкономию – в депутаты готовится – и просил его не беспокоить. Годится?
– Годится.
Тут и Таран свое дело закончил и сказал голосом Василия Алибабаевича:
– Давайте жрать, пожалуйста!
Мы засмеялись, и Пастух сказал:
– Прошу к столу, господа урки!
Господа урки не заставили себя ждать и расселись вокруг стола.
Кому чифирок, кому пиво – каждому досталось по вкусу.
А Пастух говорит:
– Слышь, Знахарь, про тебя тут такие байки ходят, что аж завидно. Понятное дело, большая часть – просто народное творчество и к натуральным событиям отношения не имеет. А не мог бы ты сам рассказать хорошим людям о своих приключениях? Так сказать, из первых уст.
Хорошие люди зашевелились и выразили солидарность с Пастухом.
– А что же не рассказать-то! – сказал я, открывая банку пива.
И, отпив пару глотков, начал загибать про два Корана и про Надир-шаха, а историю про побег из Крестов оставил на сладкое.
* * *Проснувшись утром, я долго не открывал глаза, потому что сразу же вспомнил, где нахожусь, и мне не хотелось видеть поганый казенный потолок и прочие атрибуты места лишения свободы. Но вставать все же пришлось, и, сидя с сокамерниками за скромным завтраком, я вернулся к давешним мыслям о Маргарите.
Маргарита, Мар-га-ри-та, повторил я по складам, Булгаковское такое имя, литературное, сразу перед глазами встает что-то возвышенно-тонкое, нежное, хрупкое… А в жизни… Мировая литература вообще, а русская – особенно, виноваты во многих смертных грехах, и главный, по-моему, это образ женщины, который многие сотни лет внедряют в доверчивые мужские умы. Какого классика ни возьми, женщина – воплощение чистоты и непорочности, мужчина – исчадие ада, грязное животное, Красавица и Чудовище, короче говоря. Подлец Онегин и невинная Татьяна, соблазнитель Печорин и непорочная Бэла, афровенецианский мавр Отелло и добродетельная Дездемона, а тургеневские девушки – и не девушки вовсе, а существа без плоти и крови и, соответственно, без естественных отправлений. А по мне, единственным женским образом, хоть как-то приближающимся к реальным, не придуманным женщинам, живущим рядом с мужчиной в реальной, а не придуманной жизни, была леди Макбет, хотя Шекспир и ей придал множество таких достоинств, что их хватит на добрый десяток обычных земных женщин… Хотя нет. Это я от злости. А как же моя Настя?
Но, с другой стороны, только женщина способна на такое – любить человека и одновременно играть с ним в какую-то тайную игру, причем для этого человека смертельно опасную. Он, конечно, и сам об этом знает, но не догадывается, куда решат направить его те, кто этой игрой управляет. И вообще – кто знает, может быть, игрок решит разменять фигуры, и этот человек – в данном случае я – слетит с доски и окажется на помойке, которая у людей кладбищем называется.
Покушал я печени тресковой, пощипал мягкого сыра с зеленой плесенью, чайку хорошего отпил, а по телевизору в это время утренние новости шли. И показали нам, как вчера в Думе депутаты на кулачках бились. Это поинтереснее будет, чем Тайсон с Холифилдом. Сокамерники мои оживились, зашумели, засмеялись, а я смотрю на их довольные рожи и думаю, ну много ли человеку для счастья надо? Получается, что совсем немного. Хавка есть? Есть, и неплохая. Простой народ и на воле такого не ест. Общество есть? Есть, и в этом обществе полное взаимопонимание и согласие. Ну, почти полное. Развлечения есть? Есть – по телевизору показывают, как паханы в Кремле друг другу рыльники чистят. Отлично! А там, глядишь, и срок пройдет, опять на волю. Только на хрена им эта воля… Там их не понимают, косятся, вот, мол, урка уголовный пошел. Или поехал на «мерседесе». А вон мент поганый – у урки этого документы проверяет и чуть ли не честь отдает.
Не любит народ урок, боится. И правильно боится – урки ведь у народа деньги отнимают, вещи, а то и саму жизнь. А с другой стороны, нет, наверное, в стране семьи, где кто-нибудь так или иначе о тюрьму не отерся. Брат, сват, муж, племянник или еще какой свойственник или сидел, или сидит, или ждет, что его посадят. Большей частью, конечно, по пьяной дури, но подышал человек тюремным воздухом и заразился тем микробом, что в человеке до конца дней остается и микстуры от него нет и быть не может. А уж по фене вся страна ботает, кроме разве что младенцев-грудничков да глухонемых, и то я подозреваю, что у них в распальцовке тоже блатные знаки имеются, только мы их не понимаем. Сидевшего человека я, например, завсегда узнаю – по взгляду, лицу, по движениям, по рукам. И не важно, год он тянул или десятку – есть во всех них, или, если угодно, нас, какая-то схожесть, отличающая от других, пока не сидевших, людей. И не случайно поэтому все наши национальные герои – как на подбор бандюги да разбойники. Один Стенька Разин чего стоит, и не зря его именем пивзавод назвали, любил, стало быть, атаманушка это дело. Может, и во мне малая толика его крови течет, если жизнь из сплошных подвигов составляется… Есть, правда, еще и похлеще урок – правители да менты, но те хотя бы делают вид, что для народа трудятся, а иной раз и на самом деле – глядишь, а мент бабушку через дорогу переведет. И его потом по телевизору покажут. Или политик какой-нибудь списанные компьютеры специнтернату для слабоумных подарит. И тоже его в телевизор – вот какой хороший мальчик!
Я закурил и, пуская дым в потолок, отодвинулся от стола.
На экране менты вязали каких-то вымогателей, смачно прикладывая их к асфальту, и один из урок, сидевших перед телевизором, пробурчал:
– Тебя бы самого, козла, так приложить…
Понятно было, что он болеет за вооруженного бандита, а не за спецназовца в черной вязаной маске. Но уж в этом раунде, товарищ урка, ваши не пляшут. Ничего не поделаешь. Вот выйдешь – найди этого, в маске, и приложи его. Тогда будет нормально.
Сам я, конечно, тех времен не застал, но в кино видел, и, главное, старики, что свой век на шконке доживают, рассказывали – прежде все по-другому было, правильнее, что ли. Уважали урки ментов, а те к уркам с пониманием относились. Считалось, у каждого своя работа, вор – он ворует, мент ловит, и если довелось вора изловить, значит, мент свою работу хорошо сделал, а тот, что попался, сам виноват – не доделал, не додумал, не перехитрил. Шпана, она, конечно, всегда была, те, кого сейчас отморозками называют, вот их никогда никто не уважал – ни менты, ни уркаганы, что по понятиям живут.
Вот я, как старик, брюзжу, раньше, мол, лучше было, но раньше я не жил, я сейчас живу и знаю, что сейчас хреново. Теперь кто в милицию идет? – тот, кто ничего руками делать не умеет и, главное, не хочет, а жить он хочет как все, а то и получше. Чтобы и машина у него была, и квартира, и девки вокруг табунились, да не те девки, что днем на фабрике работают или на морозе стоят да картошкой стылой торгуют, нет – ему фотомоделей подавай или, на край, валютных проституток. Потому и получается, что в Америке коп – профессия уважаемая, почетная, а у нас милиционер чуть ли не синоним жулика, и уж во всяком случае человека, мягко говоря, нечистоплотного. Не скажу, и в милиции хорошие люди есть, должны быть во всяком случае, но мне пока не попадались – то ли я такой невезучий, то ли совсем уж мало их осталось, порядочных-то…
Ленивые утренние мысли спокойно побулькивали в моей голове, но тут в замке загремел ключ, и я понял, что безмятежное тюремное утро кончилось.
На пороге показался прапорщик, который посмотрел на меня и сказал:
– Разин, на выход.
– Всех не перевешаете, – ответил я.
Прапор усмехнулся и сказал:
– Тебя повесишь, пожалуй! Да тогда зэки всю Бутырку по кирпичикам разнесут.
Пастух посмотрел на меня и засмеялся:
– Вот видишь? А что я тебе говорил!
– Сладкое бремя популярности, – сказал я, – если не вернусь – деньги вдове.
– Давай шевелись, – поторопил меня прапор, – там тебя такая вдова ждет, что закачаешься. Как в «Плейбое».
Понятно, это Маргарита. Кому еще быть, если закачаешься!
Я кивнул Пастуху и, заложив руки за спину, вышел в коридор.
Пока мы шли по гулким переходам, часто рассеченным решетками и сетками, прапор успел-таки обратиться ко мне со своей идиотской просьбой.
Двое вертухаев-прапорщиков повздорили из-за денег. Один купил импортное силиконовое влагалище и принес на работу похвастаться. Другой тут же перекупил его, дав на пять долларов больше, а через полчаса продал зэкам втридорога. Тогда первый потребовал долю с табоша, а второй сказал, поезд ушел. И теперь они хотят, чтобы Знахарь их рассудил. Я подумал, что моим сокамерникам занятно будет послушать тяжбу вертухаев, и согласился высочайше принять их сегодня после ужина.
Наконец мы пришли в камеру для свиданий, и, оставив меня одного, прапор вышел. Через пять минут он привел Маргариту и, подмигнув мне, удалился. Наверное, он подумал, что я тут же брошусь раздевать гостью, и при других обстоятельствах я именно так и поступил бы, но сейчас все мои желания были в моей голове, а не в штанах, так что, холодно поприветствовав ее, я сел напротив и стал ждать.