- Извиняйте, гражданин, - уже в горнице сказал Сережка и покорно склонил голову перед Игнатом Фоминым, который стоял перед ним в клетчатом пиджаке, в жилете с тяжелой золоченой цепочкой на животе и в клетчатых брюках, заправленных в яловичные, начищенные ваксой сапоги, - длинный, с длинным благообразным лицом скопца, принявшим наконец удивленное и несколько даже гневающееся выражение.
- Что тебе надо? - спросил Игнат Фомин, приподняв редкие бровки, и многочисленные и разнообразные складки вокруг его глаз пришли в очень сложное движение, как бы стремясь расправиться.
- Гражданин! - неожиданно для самого себя и для Игната Фомина приняв позу члена конвента времен французской революции, с пафосом сказал Сережка. - Гражданин! Спасите раненого бойца!
Складки вокруг глаз Игната Фомина мгновенно прекратили свое движение, и глаза, направленные на Сережку, остановились, как кукольные.
- Нет, не я ранен, - сказал Сережка, поняв, что привело Игната Фомина в этакий столбняк. - Бойцы отступали, оставили раненого прямо на улице, аккурат возле рынка. Мы с ребятами увидели, и прямо к вам.
На длинном благообразном лице Игната Фомина вдруг отразились знаки многих обуревавших его страстей, и он невольно покосился на затворенную дверь в другую горницу.
- Почему же, однако, прямо ко мне? - снизив голос до шипения, спросил он, со злостью вонзив глаза свои в Сережку, и складки вокруг глаз снова пришли в нескончаемо сложное движение.
- К кому же, как не к вам, Игнат Семенович? Весь город знает, что вы у нас первый стахановец, - сказал Сережка, с необыкновенно чистыми глазами, беспощадно вонзая в Игната Фомина это отравленное копье.
- Да ты чей? - все больше теряясь и приходя во все большее удивление, спросил Игнат Фомин.
- Я сын хорошо известного вам Прохора Любезнова, тоже стахановца, сказал Сережка с тем большей решительностью, с чем большей вероятностью он знал, что никакого Прохора Любезнова не существует на свете.
- Прохора Любезнова я не знаю. И вот что, братец мой, - придя в себя и суетливо и бестолково задвигав длинными руками, сказал Игнат Фомин, - у меня и места нет для твоего бойца, и жинка у меня больная, и ты, братец, тово... это... - Руки его, хотя и не вполне ясно, задвигались в сторону выходной двери.
- Довольно странно, гражданин, вы поступаете, когда всем известно, что у вас есть вторая комната, - с осуждением в голосе сказал Сережка, в упор глядя на Фомина прозрачными, детскими, дерзкими глазами.
И Фомин не успел еще сделать движения или хотя бы испустить звук, как Сережка шагом, не очень даже торопливым, подошел к двери в соседнюю горницу, отворил дверь и вошел в эту горницу.
В этой горнице с полуприкрытыми ставенками, уставленной мебелью и фикусами в кадках, чистенькой и аккуратно прибранной, сидел у стола человек в одежде мастерового, с круглыми сильными плечами, крепкой стриженой головой и лицом в темных крапинках. Он поднял голову и очень спокойно посмотрел на вошедшего Сережку.
И в то же мгновение Сережка понял, что перед ним сидит просто хороший, сильный и спокойный человек. И, поняв это, Сережка в то же мгновение дико и невероятно струсил. Да, ни одного грамма отваги не осталось в его орлином сердце. Он струсил настолько, что не мог сказать ни слова, не мог пошевельнуться, а в это время в дверях показалось крайне разъяренное и испуганное лицо Игната Фомина.
- Обожди, кум, - спокойно сказал этот сидевший у стола неизвестный человек Игнату Фомину, надвинувшемуся на Сережку. - А почему же вы не отнесли этого раненого бойца, скажем, к себе домой? - спросил он Сережку.
Сережка молчал.
- Твой отец-то тут или эвакуировался?
- Эвакуировался, - весь заливаясь краской, сказал Сережка.
- А мать?
- Мать дома.
- Що ж ты наперво до нее не пошел?
Сережка молчал.
- Хиба вона така жинка, що не примет?
Сережка с ужасным чувством в душе кивнул головой. С того момента, как игра кончилась, за словами "отец", "мать" он видел уже действительных отца и мать своих, и было мучительно стыдно говорить о них такую подлую неправду.
Но человек этот, видно, верил Сережке.
- Так, - сказал он, рассматривая Сережку. - Игнат Семёнович казав тебе правду, що вин того бойца принять не может, - сказал он раздумывая. - Но ты такого человека найдешь, що примет. То дело доброе. То ты молодец, я так тебе скажу. Поищи и найдешь. Только то дело секретное, ты к случайным людям не ходи. А коли нигде не примут, придешь до меня. А коли примут - не приходи, лучше дай мне сейчас свой адресок, чтобы я мог тебя найти при случае.
И здесь Сережке пришлось расплатиться за свое озорство самым для него обидным и огорчительным способом. Именно теперь, когда Сережке очень бы хотелось сказать этому человеку свой настоящий адрес, он вынужден был тут же на ходу придумать первый попавшийся адрес и этой своей ложью уже навсегда отрезать для себя возможность общения с этим человеком.
Сережка вновь очутился на улице. Он был растерян и смущен. Не было никакого сомнения в том, что человек, который прятался у Игната Фомина, был настоящий, большой человек, и вряд ли можно было сомневаться в том, что Игнат Фомин был по меньшей мере человек неважный. Но они, несомненно, были связаны друг с другом. В этом было что-то необъяснимое.
Глава пятнадцатая
В тот же день, когда Матвей Шульга покинул домик Осьмухиных, он направился на окраину Краснодона, называвшуюся по старинке "Голубятники", к своему другу по прежнему партизанству - Ивану Кондратовичу Гнатенко.
Эта окраина, как и многие районы Краснодона, была уже застроена стандартными домами, но Матвей Костиевич знал, что Кондратович по-прежнему живет в принадлежащем ему маленьком деревянном домике, одном из тех старинных домиков, по которым окраина и получила название "Голубятников".
На стук в оконце показалась в дверях похожая на цыганку, довольно еще молодая, но очень обрюзгшая и запущенная, хотя одета она была не бедно, женщина. Костиевич сказал, что он здесь проходом и ему нужен Иван Кондратович, он просит старика, если это возможно, выйти к нему на улицу поговорить.
И тут, за этим домиком, в степи, где они спустились в низинку, чтобы не маячить на юру, под звуки отдаленной артиллерийской канонады, которая в тот день была еще слышна, состоялась встреча Матвея Шульги и Ивана Гнатенко.
Иван Гнатенко, или запросто Кондратович, был одним из потомков тех поколений шахтеров, которые по праву могли считать себя основателями донецких рудников. И дед, и отец его, выходцы с Украины, и сам Кондратович это были настоящие, милостью божией шахтеры-коренники, построившие Донбасс, хранители шахтерской славы и традиций, та шахтерская гвардия, о которую сломали себе зубы в Донбассе немецкие интервенты и белые в 1918-1919 годах.
Это был тот самый Кондратович, который вместе со своим директором Андреем Валько и Григорием Ильичом Шевцовым взорвал шахту No 1-бис.
Вот какой разговор произошел у него с Матвеем Костиевичем в этой низинке в степи, под солнцем, уже склонявшимся к вечеру.
- Знаешь ли ты, Кондратович, зачем я прийшов до тебе?
- Не знаю, а догадываюсь, Матвей Константинович, - печально сказал Кондратович, не глядя на Шульгу.
Степной ветерок, врывавшийся в низинку, косо в один бок относил полы залатанной, дедовских времен куртки, висевшей, как на кресте, на высохшем теле старика.
- Я оставлен тут для работы, як у осьмнадцатом роци, с тем и прийшов до тебе, - сказал Костиевич.
- Вся моя жизнь - твоя, то ты знаешь, Матвей Константинович, - низким, хриплым голосом сказал Кондратович, не глядя на Шульгу. - Но я не можу принять тебя в дом, Матвей Константинович.
То, что сказал Кондратович, было так неожиданно и невозможно, что Матвей Костиевич даже не нашелся, что ответить, и замолчал. И Кондратович тоже молчал.
- Правильно я понял тебя, Кондратович, - ты отказываешься принять меня в дом? - вдруг перейдя на чистый русский язык, тихо спросил Шульга, боясь взглянуть на старика.
- Я не отказываюсь, я не можу, - печально сказал старик.
Некоторое время они разговаривали так, не глядя друг на друга.
- Ты давал согласие? - с закипающим в сердце гневом спросил Костиевич.
Старик опустил голову.
- Ты же знал, на что идешь?
Старик молчал.
- Ты понимаешь, что ты нас вроде предал?
- Матвей Костиевич... - страшно низко и хрипло, с угрозой, точно пролаял старик. - Не говори такого, чего нельзя поправить.
- А чего мне бояться? - со злобой сказал Шульга и посмотрел прямо в высохшее, с редкой, будто выщипанной, прокуренной бородкой лицо Кондратовича, и воловьи глаза Шульги налились кровью. - Чего мне бояться? Страшней того, что я слышу, не може буты!
- Обожди... - Кондратович поднял голову и костистой рукой своей с изуродованными черными ногтями взял Матвея Костиевича за локоть. - Веришь ты мне? - спросил он печально и низко, на самых страшных низах своего голоса.
Шульга хотел что-то сказать, но старик крепко сдавил ему локоть и, глядя на него пронзительными запавшими глазами, сказал почти умоляюще:
- Обожди... послухай...
Теперь они смотрели прямо в глаза друг другу.
- Я не можу принять тебя в дом, бо я своего старшего сына боюсь. Боюсь, продаст, - хриплым шепотом сказал старик, приблизив свое лицо к лицу Матвея Костиевича. - Помнишь, ты был у нас в двадцать девятом? То последний раз ты был у нас, как мы со старухой справляли двадцать пять лет нашей жизни, серебряную нашу свадьбу. Всех моих ребят ты, видно, не помнишь, да и не обязан, - усмехнулся старик, - а старшего должен помнить еще по восемнадцатому году...
Шульга молчал.
- Вот он у меня свихнулся, - хриплым шепотом сказал Кондратович. Помнишь, он тогда, в двадцать девятом, уже был без руки?
Шульга смутно помнил насупленного, медлительного, малоразговорчивого подростка, которого он видел у Кондратовича в восемнадцатом году. Но кто из окружавших Шульгу в двадцать девятом году на квартире у Кондратовича молодых людей был когда-то этим подростком, а кто из них был без руки, этого уже Шульга не помнил. Он с удивлением поймал себя на том, что он вообще плохо помнит тот вечер. Должно быть, он пошел тогда к Кондратовичу немножко по обязанности, и этот вечер затерялся среди многих схожих вечеров, проведенных так же, по обязанности, среди других людей, при других обстоятельствах.
- Руку ему на заводе оторвало в Луганске... - Кондратович употребил старое название Ворошиловграда, и из этого Шульга понял, что это дело давнишнее. - Он до дому вернулся, на наше иждивение. Наукам учить его поздно было, да мы сразу и не додумали, а профессии сходной, по возможностям своим, он не достал - и свихнулся. Стал попивать на отцовы деньги, то есть на мои, а я его жалел. Замуж за него никто не шел, с того он еще пуще загулял. А в тридцатом свалилась на него вот эта цаца, что ты видел, обкрутила его, и пошли у них дела темные. Стала она вроде тайной шинкарки, занялись они спекуляцией и - тебе, как на духу, - не гнушаются и краденое скупать. Поначалу я его жалел, а потом стал бояться позору. Мы со старухой так и решили - будем молчать. И молчали. И перед детьми родными молчали. И молчим... Его при советской власти два раза судили, надо бы эту шкуру, да он всякий раз вину на себя. Ну, знаешь, судьи знают: я старый партизан, знатный забойщик, человек знаменитый, - один раз ему порицание, другой - условно. А он с каждым годом все злее. Веришь ты мне? Как же я могу тебя в дом принять? Он, может, чтобы ему дом достался, и нас со старухой продаст! - И Кондратович, стыдясь, отвернулся от Шульги.
- Но как же ты, зная это, мог дать согласие? - с волнением сказал Шульга, вглядываясь в острое, как нож, лицо Кондратовича, не зная, верить ли ему или не верить, и вдруг с отчаянием ловя себя на том, что он потерял в душе всякие критерии, каким людям можно, а каким нельзя верить в тех условиях, в каких он очутился.
- Но как же я мог отказаться, Матвей Константинович? - с тоской в голосе сказал Кондратович. - Ты же только подумай: я, Иван Гнатенко, и вдруг - отказаться. Позор-то какой! Ведь этот разговор-то когда был? Говорили так: может, и не придется, ну, а если придется, согласен? Ведь он вроде совесть мою проверял, а я бы ему вдруг про сына. Я бы вроде и сам увильнул и сына под тюрьму. А ведь он мне сын!.. Матвей Константинович! - вдруг с предельной силой отчаяния сказал старик. - Я весь твой, на что угодно. Ты знаешь характер мой - молчок до гроба, а смерти я не боюсь. Ты мною располагай, как собой. Я тебе найду, где укрыться, я людей знаю, я верных людей найду, ты мне верь. Я ведь и тогда в райкоме так подумал: сам я на все готов, а насчет сына тут в райкоме я, как человек беспартийный, говорить не обязан - значит, совесть моя чиста... Мне главное, чтобы ты мне верил... А квартиру я тебе найду, - говорил Кондратович, не замечая того, что в голосе у него появились даже нотки заискивания.
- Я тебе верю, - сказал Матвей Костиевич. Но он сказал не совсем правду: он верил и не верил. Он сомневался. А сказал он так потому, что это было выгоднее ему.
Лицо старика вдруг все изменилось, он сразу размяк, опустил голову и некоторое время молча сопел.
А Шульга стоял и смотрел на него и взвешивал все, что Кондратович сказал ему, перекладывая то одно, то другое с одной чашки весов на другую. Конечно, он знал, что Кондратович свой человек. Но Шульга не знал, как жил Кондратович целых двенадцать лет, и каких лет: когда совершались самые большие дела в стране. И то, что Кондратович укрывал своего сына от власти, укрыл его даже в самую ответственную минуту жизни и пошел на ложь в таком насущном деле, как возможность использования его квартиры в немецком подполье, - все это перевешивало чашку весов за то, что нельзя целиком довериться Кондратовичу.
- Ты здесь пока посиди или полежи, я тебе поесть вынесу, - хриплым шепотом говорил Кондратович, - а я тут сбегаю в одно место, и все как есть наладим.
Одно мгновение и Матвей Костиевич чуть было не поддался тому, что предлагал ему Кондратович, но тут же внутренний голос, который он считал не просто голосом осторожности, а голосом жизненного опыта, сказал ему, что не надо поддаваться чувству.
- Чего ж ходить, у меня не одна квартира на примете, я найду себе место, - сказал он, - а покушать - я потерплю: хуже будет, коли та самая чертова баба да сын твой чего-нибудь такое подумают недоброе.
- То тебе виднее, - с грустью сказал Кондратович. - А все ж ты на меня, старика, креста не клади, я тебе сгожусь.
- То я знаю, Кондратович, - сказал Шульга, чтобы утешить старика.
- И коли ты мне веришь, ты мне скажи, к кому ты идешь. Я тебе заодно скажу, добрый ли тот человек и стоит ли к нему идти, и буду, в случае чего, знать, где искать тебя...
- Сказать, куда я иду, того я тебе сказать не имею права. Ты сам старый подпольщик и конспирацию знаешь, - сказал Шульга с хитрой улыбкой. - А человек, до кого я иду, то человек мне известный.
Кондратовичу хотелось сказать: ведь вот и я человек тебе известный, а видишь, сколько оказалось неизвестного, и лучше уж тебе теперь посоветоваться со мной. Но он застыдился сказать так Матвею Костиевичу.
- То тебе виднее, - мрачно сказал старик, окончательно поняв, что Шульга ему не верит.
- Що ж, Кондратович, пошли! - сказал Костиевич с деланной бодростью.
- То тебе виднее, - в задумчивости повторил старик, не глядя на Матвея Костиевича.
Он повел было Костиевича по улице мимо своего дома. Но Шульга остановился и сказал:
- Ты меня лучше задами выведи, не то увидит еще эта твоя... цаца. - И он усмехнулся.
Старик было хотел сказать ему: "А коли ты знаешь конспирацию, то сам должен понимать, что тебе лучше уйти так же, как ты пришел, - кому же придет в голову, что ты приходил к старику Гнатенко по подпольному делу". Но он понимал, что ему не верят и что говорить бесполезно. И он задами вывел Матвея Костиевича на одну из соседних улиц. Там, у угольного сарайчика, они остановились.
- Прощай, Кондратович, - сказал Шульга, и у него так защемило на сердце, легче в гроб лечь. - Я еще найду тебя.
- То как тебе будет угодно, - сказал старик.
И Шульга пошел по улице, а Кондратович еще некоторое время стоял у этого угольного сарайчика, глядя вслед Шульге, высохший, голенастый, в обвисшей на нем, как на кресте, старинного покроя куртке.
Так Матвей Шульга сделал второй шаг навстречу своей гибели.
Глава шестнадцатая
Сережка Тюленин, его друг Витька Лукьянченко, я его сестра Надя, и старая сиделка Луша в течение нескольких часов нашли в разных частях города более семидесяти квартир для раненых. И все-таки около сорока раненых не были размещены: ни Сережка с Надей, ни тетя Луша, ни Витька Лукьянченко, ни те, кто помогал им, не знали, к кому еще можно было бы обратиться с этой просьбой, и не хотели рисковать провалом всего дела.
Странный был этот день - такие бывают только во сне. Отдаленные звуки проходящих по дорогам через город частей, грохот боев в степи прекратились еще вчера. Необыкновенно тихо было и в городе и во всей степи вокруг. Ждали, что в город вот-вот войдут немцы, - немцы не приходили. Здания учреждений, магазинов стояли открытые и пустые, никто в них не заходил. Предприятия стояли молчаливые, тихие и тоже пустые. На месте взорванных шахт все еще сочился дымок. В городе не было никакой власти, не было милиции, не было торговли, не было труда - ничего не было. Улицы были пустынны. Выбежит одинокая женщина к водопроводному крану, или колодцу, или в огород - сорвать два-три огурца, и опять тихо, и нет никого. И трубы в домах не дымили, никто не варил обеда. И собаки притихли, оттого что никто посторонний не тревожил их покоя. Только кошка иногда перебежит через улицу, и снова пустынно.
Раненых размещали по квартирам в ночь на 20 июля, но Сережка и Витька уже не принимали в этом участия. В эту ночь они перетаскали из склада в "Сеняках" бутылки с горючей жидкостью на "Шанхай" и зарыли их в балке под кустами, а по нескольку бутылок каждый закопал у себя в огороде, чтобы в случае надобности бутылки всегда были под руками.