Пола сидела и смотрела на картину. Изящно вытянувшись, обнаженная Венера томно оборачивается к грациозно изогнувшемуся нагому Купидону. Его левая рука поддерживает ее голову. Его правая рука длинными пальцами охватывает ее левую грудь. Его губы слегка прикасаются к ее губам или даже чуть отдалены от них. Долгий, застывший миг остановившейся как во сне страсти перед головокружительным порывом. На фоне спокойных масок и искаженных лиц Безрассудство собирается осыпать розовыми лепестками тянущуюся друг к другу влюбленную пару, а в это время старый распутник Время взмахивает длинной могучей рукой над всей этой сценой — и все эти прелести обречены неминуемому концу. «Ты подходила к моей картине, Пола?» — спрашивал обычно Ричард, когда Пола посещала галерею. Последний раз он спросил об этом в конце их первой и единственной ссоры, которая произошла из-за Эрика. Он сказал это, ища примирения. Она не ответила.
Пола попросила таксиста остановиться на углу Смит-стрит и Кингз-роуд. Она помедлила у бакалейной лавки, и бакалейщик, узнав ее, улыбнулся и поклонился. Она улыбнулась в ответ быстрой вымученной улыбкой и пошла по улице. Это был идиотский способ мучить саму себя, такой же идиотский, как возникший вдруг в прошлом году импульс позвонить Ричарду на работу. Она слушала целую минуту, как знакомый голос сказал: «Биран», а потом удивленно: «Алло? Алло?», и тут она повесила трубку.
Сейчас она медленно шла по тенистой стороне улицы, дом был на другой стороне. Она уже могла видеть переднюю дверь, бывшую некогда голубой, а ныне выкрашенную в модный оранжево-коричневый цвет. Он перекрасил дверь, подумала она, его это заботило, он просматривал каталоги и выбирал. Подойдя ближе, она подивилась чистоте стекла, а кроме того, в окне стоял ящик с цветами, это что-то новенькое. И она подумала: а чему я удивляюсь? Я, должно быть, предполагала, что без меня все зарастет паутиной, погрузится в запустение. Я, должно быть, предполагала, что без меня Ричард будет деморализован, сломлен, с ним будет кончено. Да, я так думала. Как это ему пришло в голову выбирать новый цвет для двери без меня? Она остановилась в тени напротив дома. Нельзя было опасаться, что в это рабочее время Ричард окажется дома. Пола положила руку на левую грудь, обхватив ее пальцами так же, как Купидон охватывает пальцами грудь своей матери. Она думала, осмелится ли она перейти улицу и заглянуть в окно, выходящее на улицу, когда вдруг произошло нечто ужасное. Необыкновенно привлекательная и хорошо одетая женщина быстро прошла по улице, остановилась у входа в дом Ричарда и вошла, открыв дверь ключом.
Пола быстро повернулась и стремительно пошла назад по Кингз-роуд. Горячие, гневные слезы текли из ее глаз. Она знала сейчас, знала всею мучительной, грызущей болью где-то в середине тела, что она не только предполагала, что Ричард без нее будет деморализован, сломлен и неспособен покрасить переднюю дверь. Она также, но не умом, а всею плотью и сердцем, чувствовала, что без нее Ричард одинок.
Джессика Берд не посещала Джона Дьюкейна. Это никогда не казалось ей особенно важным. Джон всегда говорил, как безрадостен его дом, и какое для него удовольствие быть у нее в гостях. Поэтому они обычно, а в последнее время всегда, встречались у Джессики, а не в его доме на Эрлз-Корт.
Джессика не чувствовала себя от этого ущемленной. Теперь, однако, дом Дьюкейна стал казаться ей местом загадочным и магнетическим, как будто там находился какой-то предмет, талисман, содержащий секрет перемены его сердца. Ей снились кошмары об этом доме, в них он превращался во все расширяющийся лабиринт темных комнат, по которым она испуганно и потерянно блуждала в поисках Джона. Джессика до сих пор не верила, что он бросит ее. Она не видела в этом смысла, ведь она просила так мало. Но еще не дошла до того, чтобы сказать ему: заведи другую любовницу, я вынесу это. Но, взяв с него обещание сказать ей, когда он заведет другую любовницу, она почувствовала, что в каком-то смысле смирилась с этим. Но что же тогда заставляет его предпринимать лихорадочные попытки избавиться от нее? Для этого безумства Джессика не находила никаких причин, и потому она не принимала его всерьез. Тут, наверно, какое-то недоразумение, думала она, какая-то ошибка.
Когда кто-то сильно влюблен — а Джессика все еще сильно любила — трудно поверить, что чувство возлюбленного к тебе ослабело. Находят любые другие объяснения — только не это. Впрочем, Джессика уже пережила кризис смерти и возрождения, когда Джон перестал быть ее любовником. Она уже распалась ради него, и снова воскресла, и это убедило ее в ее личном бессмертии. С тех пор Джон был включен в самую сердцевину ее бытия, таким образом, он не мог больше ранить ее, это перестало быть простым «романом». А то, что он вздумал отнять это у нее, казалось простым своеволием.
Существуют таинственные действия человеческого ума, они подобно блуждающим огням облетают весь мир, причиняя боль, калеча, но при этом те, кто их породил, даже не подозревают об этом. Не ведают о силе и последствиях этих умственных испарений. Только о святых можно с уверенностью утверждать, что у них отсутствуют эти блуждающие щупальца, обыкновенный же человек наделен свойством порождать их, так же, как он наделен духовной силой появления во снах других людей. Таким образом, мы можем стать кошмаром друг для друга, и люди у себя дома могут страдать от унижения и даже вреда, причиненного теми, в чьем сознании они едва промелькнули. Образы, проецируемые разумом, приобретают собственную жизнь, они не успокаиваются, пока не найдут своих жертв и не сведут их с ума загадками и страхами, а источник этих странствующих влияний и не собирался никому вредить и очень удивился бы, узнав об этом.
Джессика чувствовала себя такой беспомощной и такой безобидной по отношению к Джону, что никак не могла понять, что стала для него такой же ненавистной, как боа-констриктор, сжимающий шею. Она не могла вообразить, что по ночам он видит ее в кошмарных снах. Дьюкейн не мог простить Джессике то, что она сумела сломить его решимость своими воплями и заставила его обнять ее, что было очень унизительно. Эта сцена, преследовавшая его сознание, казалось, символизировала ту ловушку, в которую он попал, — сети ненавистной лжи. А в это время бедная Джессика, которая ничем другим не занималась, как только думала о нем, принялась, подвигнутая простой жаждой деятельности, ежедневно писать ему любовные письма, которые он получал с тошнотворным чувством, читал отрывочно и не отвечал.
В этот летний день Джессику подвигло на поездку в Эрлз-Корт, в основном, письмо, полученное от Джона, в котором он сообщал, что на этой неделе у него слишком много работы и потому их встречу придется отложить. Она была ужасно расстроена, что не сможет увидеть его. Но от этого письма у нее еще возникло и другое чувство, которое странным образом воодушевило ее, а именно — явное ощущение, что он лжет. Она не верила в эти «вечерние совещания». Она была уверена, что прежде он ей никогда не лгал. Уверенность в его абсолютной правдивости служила ей надежным утешением. Но тон письма показался ей новым, и Джессика почти обрадовалась этому — ведь обличить его как лжеца, даже просто узнать наверняка, что он лжет, это укрепляло ее позиции. В конце концов, казалось просто невероятным, что за всю неделю он не может найти хоть немного времени, чтобы повидаться. Письмо было явно подозрительным.
Джессика не строила конкретных планов, отправляясь в путь. Она не хотела шпионить за Джоном, ей просто было приятно заниматься чем угодно, связанным с ним. Она намеревалась подождать его у станции метро в Эрлз-Корт и «случайно» встретить его, он иногда возвращался домой на метро, и, действительно, долго ждала у входа на станцию, хотя еще было рановато для его возвращения домой. Потом она стала медленно прохаживаться взад и вперед по улице, которая вела к тихой заводи хорошеньких домиков, где жил Джон.
Недалеко от тупика, в котором находился его дом, был паб. В этот паб Джессика и вошла, уселась со стаканом пива у окна, из которого хорошо был виден угол улицы и вход в дом Джона. Она недолго пробыла там, размышляя, удастся ли ей не побежать за ним, как только она его увидит, но вдруг случилось нечто поразившее и ужаснувшее ее. Необычайно привлекательная и хорошо одетая дама быстро прошла по улице, остановилась у дома Дьюкейна, позвонила — ее сразу же впустили.
Джессика поставила стакан на стол. Она подумала: он там, он там внутри, и он лгал, у него есть любовница. Совершенно новое чувство ревности потрясло все ее тело несколькими толчками боли. В этот же миг каким-то чудесным образом сила, которая вошла в нее по получении лживого письма Дьюкейна, возросла стократно, и в этом сонном, тихом пабе родился новый демон, демон ревнивой, способной на все женщины.
Кейт Грей быстро прошла по улице, остановилась возле дома Дьюкейна, позвонила и была немедленно впущена. Она знала, что Дьюкейна не могло быть дома — он собирался сразу после работы провести вечер с Октавиеном. Кейт прибыла с целью проинспектировать нового слугу Дьюкейна.
— Я бы хотела оставить кое-что для мистера Дьюкейна и написать ему записку, — сказала Кейт, стремительно проходя в холл. — Не могли бы вы дать мне немного писчей бумаги? А эти вещи я, наверно, оставлю в кухне. Благодарю вас, дорогу я знаю. Меня зовут миссис Грей. А вы, я полагаю, Файви.
Файви сопроводил Кейт в кухню и молча наблюдал, как она вынимает из корзины коробку глазированных каштанов и бутылку сливовицы — ее приношение Дьюкейну и повод для визита.
— У вас тут очень чистенько, Файви, — сказала она одобрительно. — Очень чисто, действительно. Вот это для мистера Дьюкейна. Вы знаете, его не будет дома до позднего вечера, у него встреча с моим мужем.
Кейт наблюдала за Файви через стол. Она нашла, что он совсем не такой, как она думала. Попытки Дьюкейна описать, по просьбе Кейт, его внешность были смутными и заставили Кейт предполагать нечто немного грубое и брутальное. Возможно, Файви был брутальным, но его брутальность была живописного, романтического, почти нежного свойства, он напоминал чудовище из репродукций к «Чудовищу и Красавице» — большое, трогательное, ласковое животное, которое Кейт в детстве предпочитала скучному, слащавому принцу, но он, впрочем, в конце все-таки в него превратился. Кейт отметила абрикосового цвета кожу, так поразительно усыпанную большими коричневыми веснушками, большую, будто надутую, лохматую голову, пышные волосы, усы — богатого оттенка только что вскрытого конского каштана, продолговатые, косые глаза — чистого светло-карего цвета, длинную прямую линию рта. Он, наверно, расчесывает их, подумала она, интересно, смогу ли я уговорить Октавиена отпустить усы. Я никогда не осознавала, как это мило.
Кейт вдруг поняла, что уже долго смотрит в упор на Файви, а он на нее. Она торопливо сказала: «Будьте любезны, принесите бумагу, я хочу оставить записку».
Не говоря ни слова, Файви удалился и через мгновение вернулся с бумагой. Кейт села за стол и написала: «Дорогой Джон». Руки у него тоже в веснушках, подумала она, поднимая глаза, чтобы разглядеть хотя бы одну из них. Интересно, он весь в веснушках? Она поставила запятую, и перо застыло в воздухе. Она не могла придумать, что бы написать Джону. Она продолжила: Я здесь, и зачеркнула. Она написала: Я только что была у Фортнума и купила для тебя кое-что симпатичное. Она сказала Файви: «Я думаю, в конце концов, необязательно оставлять записку. Просто скажите мистеру Дьюкейну, что я это принесла».
Файви кивнул, и Кейт медленно смяла записку. Что-то было не так. Она решила, что дело в том, что Файви не сказал ни слова. Дьюкейн не говорил, что он — немой, подумала она.
Она спросила: «Надеюсь, вам нравится у мистера Дьюкейна, Файви?»
— Мистер Дьюкейн — очень добрый джентльмен.
— Господи, — воскликнула Кейт, — мистер Дьюкейн не говорил мне, что вы ирландец! — Услышав такой выговор, ошибиться было невозможно. — Знаете, я тоже ирландка!
— Я взял на себя смелость признать ваш выговор, мадам, — сказал Файви. Его лицо казалось бесстрастным, а косые карие глаза напряженно смотрели на Кейт.
— Великолепно, я из графства Клэр. А вы откуда?
— Я тоже из графства Клэр.
— Какое необыкновенное совпадение! — закричала Кейт. — Что ж, это нас объединяет. А где в Клэре вы жили?
— На побережье…
— Около Баррена?
— Да, мадам.
— Это удивительно! Я тоже почти оттуда. А ваши родные еще там?
— Только моя старушка мать, мадам, у нее маленький домик и корова.
— Вы часто ездите туда?
— Дороговато, мадам. Я посылаю матери некоторую часть своего заработка, видите ли.
Нужно дать ему денег на проезд, думала Кейт, но как? Он кажется довольно гордым. Конечно, сейчас я вижу, что он ирландец.
— Вы уже давно живете в Англии, Файви?
— Недолго, мадам. Я — деревенский.
Подлинное дитя природы, подумала она. Как он прост и трогателен, настоящий крестьянин. Дьюкейн совсем неправильно описал его. И она подумала: я бы хотела, чтобы он был нашим слугой. Я бы совсем не возражала иметь Файви.
— Лондон немного пугает. Но, я надеюсь, вы привыкли.
Кейт, теперь совершенно не склонная покидать дом, встала и начала обходить кухню, притрагиваясь к чашкам, постукивая по блюдцам и заглядывая в миски. Она начинала чувствовать себя абсолютно непринужденно в присутствии Файви, как будто теплые лучи этого похожего на Чудовище успокаивающего существа одновременно ласкали и возбуждали ее нервы.
— Попробуйте глазированный каштан, — сказала она. Она открыла коробку и толкнула ее по столу к нему.
Веснушчатая рука Файви опустилась, и он, все еще глядя на Кейт с той же ничем не нарушаемой концентрацией, положил каштан в рот.
Он так глазеет на меня, но мне это, скорей, нравится. Что делать, раз я открыла коробку, я уже не могу ее подарить Джону, нужно взять ее с собой. Или отдать Файви!
Она закончила обход.
— Что это? — она указала на сосуд в форме вазы с круглым зияющим отверстием на дне.
— Устройство для удаления мусора, — сказал Файви, жуя каштан.
Файви подошел, чтобы продемонстрировать. Он вынул связку отсыревших газет из мусорного ведра, бросил в дыру и повернул ручку. Раздался замечательный грохочущий звук.
— Немного беспокойно, правда, — сказала Кейт. Она наклонилась над мусоропроводом, оставив белые нейлоновые перчатки на его крышке. Но вдруг, сверкнув, как выпрыгнувшая из воды рыба, одна из маленьких белых перчаток скользнула со стальной скользкой поверхности в темную грохочущую дыру. Почти с одинаковой быстротой метнулась веснушчатая рука Файви, недостаточно быстрая, чтобы спасти маленькую перчатку от уготованной ей судьбы. Через полсекунды рука Кейт схватила запястье Файви.
— О, будьте осторожны, будьте осторожны!
Они стояли совершенно неподвижно какое-то мгновение, глядя друг на друга. Кейт отодвинулась от него, все еще крепко держа его за толстое волосатое запястье. Потом она отпустила его, села и механически потянулась за бутылкой сливовицы.
Она сказала: «Это выбило меня из колеи. Вам нужно быть осторожней с этой опасной штукой. Думаю, мне надо выпить. Не могли бы вы принести два стакана?»
Файви поставил на стол два стакана и сел, но не напротив Кейт, а рядом. Слегка дрожащей рукой Кейт налила сливовицу. Она забыла ее необычный и сексуальный запах. Она все еще ощущала прикосновение волосатого запястья Файви, оно как будто отпечаталось в ее ладони. Она повернулась к нему, и они выпили.
Кейт отставила стакан. Файви повернул свой стул так, чтобы сидеть к ней лицом. В правой его руке был стакан, левая лежала на столе. Вытянутая спокойная рука вдруг напомнила Кейт спящее животное. Это очень забавно, подумала Кейт. Я совсем забыла вкус сливовицы. Он чудесен, чудесен. Она очень медленно и осторожно положила свою руку на тыльную сторону ладони Файви, медленно передвигая ее, чтобы ощутить его волосы, кожу, кость. Они продолжали смотреть друг на друга.
Затем, приняв чинный вид, как будто он хотел пригласить ее на танец, Файви поставил свой стакан, пододвинул мешавший ему стакан Кейт, придвинул стул ближе, и его рука скользнула по ее плечу. Каштановые усы становились все ближе и ближе. Все больше и больше. Кейт закрыла глаза.
— Октавиен, прекрати смеяться, ты ужасен.
— Ты правду сказала, что парень, действительно, пристал к тебе?
— Нет, дорогой. Я уже объясняла. Я пристала к нему.
— А потом ты дала ему десятку, чтобы он мог навестить свою старую мать?
— Это самое малое, что я могла сделать.
— Кейт, дорогая, ты — сумасшедшая, я тебя обожаю.
— Должна сказать, я сама удивилась. Это имело какое-то отношение к тому, что он оказался ирландцем. Или к тому, что моя перчатка упала в мусоропровод.
— Или к сливовице.
— О, Боже! Сливовица! Мы выпили целую бутылку! У меня потом жутко болела голова.
— По крайней мере, ты убедилась, что он — гетеросексуал.
— Насчет этого, не знаю. Он может быть и тем, и другим. Он ужасно милый, Октавиен, совсем как какое-нибудь чудесное животное. И такая простая натура. Прямо из ирландской деревни.
— Мне, судя по его поведению, он не кажется простачком. В Лондоне полно мужчин, которые сошли бы с ума от радости, если б могли поцеловать тебя после многих лет знакомства, а тут все успел за двадцать пять минут!
— О, Октавиен, какие божественные усы!
— Что ж, у вас с Дьюкейном одинаковые вкусы, тебе тоже нравится его слуга.