Коновницын добавил:
– И отнюдь не последний на сегодня.
– Потенциал Тобора позволяет и вдвое, и втрое бóльшую нагрузку, – пояснил Аким Ксенофонтович.
– Без отдыха… – вздохнул альпинист.
В зале заулыбались.
– В горах мы с Тобором регулярно устраивали привалы, – пояснил Невзглядов, поняв, что опять сказал что-то не то.
– Видите ли, Костя, – снисходительно пояснял пожилой усатый инженер, который до сих пор молчал, – Тобор представляет собой машину. А машина не ведает усталости. Можно представить себе усталую птицу, но никогда – усталый самолет. Разумеется, я имею в виду самолет, снабженный горючим…
– Но привалы…
– Привалы были, видимо, необходимы вам, но отнюдь не Тобору, – улыбнулся усатый.
– У металл устает, – сказал альпинист.
– Значит – это плохой металл, – резко бросил Аким Ксеновонтович.
…Солнца на экране не видно – лучи его бессильны пробиться сквозь низкие, стремительно бегущие к горизонту тучи, плотные как войлок. Изредка из них брызжут косо летящие по ветру дождинки.
«Набухшие тучи сосцами волчицы по хмурой сентябрьской земле волочатся, тяжелые капли спокойно ложатся, и чудится: осень на землю сочится», – припомнились Суровцеву знакомые с детства строки.
Уже несколько минут Ивана не покидало ощущение, что от его внимания только что ускользнуло нечто очень важное. Но что именно? То ли какой-то нюанс в поведении Тобора? То ли реплика кого-то из коллег прошла, не зацепившись в памяти?… Проклятая усталость, которая никак не дает сосредоточиться!
Тобор уверенными, хоти и не такими быстрыми, как хотелось бы пружками, продвигался вперед, освоившись с новой обстановкой. Путь ему преградил шумливый метановый поток. Жидкость белковому была незнакома – так было задумано.
Трансляторы Полигона крупным планом показали берег – топкий, болотистый. Щупальца Тобора увязали в нем почти целиком, оттолкнуться для прыжка он не мог.
Тобор подошел к самому краю несущейся пузырчатой жидкости и зачерпнул щупальцем малую толику для химического анализа. Затем бросился в поток.
Плыл он словно угорь, ловко избегая столкновений с каменными глыбами и стволами деревьев.
Потом, подняв целое облако брызг, выпрыгнул на противоположный крутой берег и двинулся дальше.
Все бы ничего, но штрафные очки за промедление продолжали расти. Тобор медлил буквально на каждом шагу, словно его вдруг поразил некий вирус нерешительности. Например, химический и радиологический анализ метана занял у него вчетверо больше времени, чем того требовала предварительная раскладка испытателей…
Тобор поднимался по крутому склону, используя малейшие неровности почвы.
Завывал ураган, в ослабленном виде доносимый в сферозал динамиками, стихия пыталась оторвать Тобора и швырнуть его вниз, на разнокалиберные клыки скал.
Невзглядов поднялся и, пригибаясь, пошел вниз по проходу. Он сел рядом с Петрашевским на свободное место и тронул Акима Ксенофонтовича за рукав.
…Константин Дмитриевич питал к директору ИСС высочайшее уважение (как, впрочем, и сотрудники института) и считал, что только с академиком Петрашевским он вправе поделиться одной неприятной догадкой, смутившей вдруг отважного альпиниста.
– Аким Ксенофонтович… – прошептал он.
Петрашевский нагнулся.
– Раньше, правда, я не замечал этого за Тобором… Но теперь оно могло появиться, – еще тише продолжал альпинист. – Ведь он продолжает совершенствоваться, да?
– Конечно, – кивнул Аким Ксенофонтович. – Сегодня Тобор не тот, что вчера, а завтра не тот, что сегодня.
– Но ведь не все изменения обязаны происходить в лучшую сторону? Что-то может и ухудшиться у Тобора, верно?
Академик с интересом посмотрел на Невзглядова.
– А что вы, собственно, имеете в виду, Константин Дмитриевич? – спросил он, тоже невольно понижая голос и заражаясь волнением собеседника.
– Послушайте, Аким Ксенофонтович… (Невзглядов от волнения едва не произнес «Аксен» – так называли академика между собой молодые ученые института, с которыми альпинист успел сдружиться. Их привычку, кстати, прочно унаследовал и Тобор). Я провел с Тобором наедине немало часов, немало тревожных дней… И в горах нашей планеты, и в лунных кратерах и цирках.
– Знаю.
– Порой нам приходилось несладко, очень несладко, – продолжал Невзглядов. – Бывало и так, что оказывались на краю гибели, что поделаешь, без этого нет профессии скалолаза.
– Я каждый раз самым внимательным образом знакомился с вашими отчетами, Костя, и помню их. Они, между прочим, немало помогли нашим воспитателям и инженерам, в них много ценных наблюдений над природой белкового. Но что же дольше? – спросил он, видя, что альпинист замешкался.
– Так вот, каждый раз в подобной сложной ситуации Тобор неизменно проявлял… ну, бесстрашие, что ли, если говорить нашим, человеческим языком. Полное отсутствие трусости.
– Инстинкта самосохранения, – машинально поправил Аким Ксенофонтович, с возрастающим вниманием прислушиваясь к сбивчивому шепоту Невзглядова. – Этот инстинкт у него есть, конечно, но только в необходимых пределах. Иначе Тобор погиб бы в первом же серьезном испытании.
– Пусть будет инстинкт самосохранения, – торопливо согласил Невзглядов. – Дело не в терминах, – в существе… Тобор, когда нужно было, ни мгновения не раздумывая бесстрашно прыгал через каньоны, смело спускался в пропасти, на пики поднимался, да какие!.. Да и мне, сами знаете, жизнь однажды спас с риском для собственной… А теперь вот… Я не умею точно сказать, я не ученый… – Он кивнул на табло времени, на котором число штрафных очков продолжало расти, и выпалил: – Может, это у Тобора трусость вдруг прорезалась?
– Трусость? – переспросил Петрашевский.
– Ну да. Боязнь погибнуть. Может, испугался вдруг? Совершенствуется же!..
– Нет, это не трусость, Костя, – после продолжительной паузы задумчиво произнес Аким Ксенофонтович, покачав головой. – Я и сам успел подумать об этом, когда Тобор преодолевал метеоритную полосу. Не трусость, не осторожность, не боязнь, не инстинкт самосохранения… Тут что-то другое.
– Тек что же?
Петрашевский развел руками.
– Ума не приложу, – признался он. – Ничего подобного с Тобором прежде не бывало. Ведь перед самым экзаменом Тобору устроили генеральный прогон всего испытательного цикла. И он прошел его, батенька мой, великолепно.
– Знаю, Тобор более чем на четыре часа опередил расчетное время.
Некоторое время оба молчали, глядя на экран.
– А знаете, Константин Дмитриевич, из вас мог бы получиться неплохой ученый, – неожиданно оживился Петрашевский.
– Ну, что вы, Аксе… Аким Ксенофонтович, – быстро поправился Невзглядов.
– Серьезно. Я начал давно присматриваться к вам. Еще три года назад, когда мы пригласили вас, чтобы выработать у Тобора технику скалолазания. Вы очень проницательный молодой человек. У вас, батенька, аналитический склад ума, а это не так часто встречается…
– Мое дело – горы, – пробормотал Невзглядов, несколько сбитый с толку тем поворотом, который принял разговор.
Петрашевский улыбнулся:
– Горы без вас обойдутся.
– Они-то без меня – да, но не я без них…
– Вот что, голубчик, – решительно сказал Петрашевский. – Переходите-ка вы к нам, в ИСС. У нас, после того, как запустим этого красавца в серию, – кивнул он в сторону экрана, – работы ой, сколько будет.
Невзглядов покосился на собеседника: не смеется ли тот над ним?
– Ну, какой из меня ученый, Аким Ксенофонтович? – проговорил он. – Да я себя тут, в зале каким-то инородным телом чувствую, честное слово.
– И зря.
– Я со школьной математикой все время не в ладах был, – выложил альпинист.
– Не в математике дело. Знания – дело наживное. Главное – умение правильно мыслить. Вы, Костя, прямо-таки генератор идей. Такие люди нужны институту, как воздух, – заключил Аким Ксенофонтович.
Между тем испытание продолжалось. Тобор преодолевал километр за километром, хотя ему сильно мешал не на шутку разыгравшийся ураган.
Кто-то из ученых заметил, что на этом участке Тобору сподручней было бы перемещаться на гусеничном ходу. Реплика сыграла роль спички, поднесенной к сухому валежнику: в зале тотчас разгорелся спор.
Точнее сказать, это был отголосок и продолжение давних споров, которые, единожды начавшись, не затихали никогда. Они возникли, когда обсуждался вопрос как должен перемешаться в пространстве Тобор, которой только что покинул «материнское лоно» – камеру белкового синтеза.
Одни предлагали поставить Тобора на гусеницы, другие – на колесную площадку. Академик Петрашевский, бессменный координатор гигантского проекта «Тобор» выслушал всех и сказал:
– Шаги, шаги и только шаги! Бег – пожалуйста! Прыжки – превосходно! Природа за миллионы лет эволюции не придумала колеса, и это неспроста. Будущее – за шагающими и прыгающими механизмами.
– Шаги, шаги и только шаги! Бег – пожалуйста! Прыжки – превосходно! Природа за миллионы лет эволюции не придумала колеса, и это неспроста. Будущее – за шагающими и прыгающими механизмами.
Суровцеву припомнилось, как четыре года назад он переступил порог Института Самоорганизующихся Систем. Юный бионик только что окончил биологический факультет МГУ и получил – жутко ему повезло, просто сказочно, весь курс завидовал! – назначение в Зеленый городок.
Тогда споры о способе передвижения Тобора были в самом разгаре, и Иван без оглядки ринулся в них.
– К чему вообще Тобору ползать по земле? – сказал он однажды, когда Аким Ксенофонтович вошел в лабораторию. – Дадим ему крылья – пусть летает! Разве это сложно?
– Несложно, – согласился академик.
– Двигательный аппарат птицы давно промоделирован.
– И это верно, – охотно согласился Петрашевский и продолжал. – К этому нужно добавить, коллега, что наши белковые неплохо ориентируются в пространстве. Тем более белковый такого класса, как Тобор. Но прежде мы должны научить его перемещаться по земле, да так, чтобы любая преграда была ему нипочем, без такого умения пользы от нашего Тобора будет на грош – что на Земле, что в космическам поиске.
– Пролететь проще, чем пройти.
– Не всегда, – улыбнулся Аким Ксенофонтович. – Кроме того, некоторые планеты, которые предстоит осваивать, лишены атмосферы. Тогда как прикажете?
– Срастить модель с реактивным двигателем.
– Представьте, мы тоже думали об этом. Часть серии мы снабдим двигателями, часть – крыльями. Но это все потом, потом… – махнул рукой Петрашевский. – Самое трудное – научиться ходить, прыгать.
– Прыгать?
– Именно, коллега! Человечество тонком не научилось этому и за тысячи лет своего существования. Знали, скажем, греки секрет дальнего прыжка, о чем свидетельствуют летописи древних Олимпиад. А потом секрет был утерян. Ну, к древним Олимпиадам мы еще вернемся, Иван Васильевич, – пообещал тогда Петрашевский, уходя из лаборатории.
Нужно сказать – слово свое, как и всегда, Аким Ксенофонтович сдержал…
…Странное состояние испытывал Тобор. Странное и непривычное. Каадая клеточка его великолепного тела, казалось, непрерывно наливается тяжестью. Да, именно так электронный мозг мог бы подытожить ощущения.
Но отвлекаться не было времени.
Путь Тобору преградила каменная стена, инженеры испытательного полигона сварили ее из обломков диабазовой скалы. Им, кстати, помогали другие белковые машины – предшественники Тобора, составляющие славу и гордость Зеленого городка.
Сначала Тобор, преодолевая свое состояние, тщательно осмотрел препятствие. Обойти стену нельзя. В таком случае, прикинем ее толщину. Тобор включил лазерный зонд. «Около десятка метров основания», – пришел он к заключению.
Принялся торопливо перебирать варианты. Мозг работал, как всегда, четко, только вот тело слушалось его все хуже и хуже.
Сделать подкоп?
Чуткие щупальца Тобора протянулись к основанию стены. Они снова и снова мяли, расшатывали, рвали косную материю. Однако порода не поддавалась, в точном соответствии с расчетами сопроматчиков Полигона.
Итак, оставалось единственное решение. Тобор пришел к нему довольно быстро, скостив с табло несколько штрафных очков, что вызвало ликование всех, кто собрался в сферозале.
Невзглядов заерзал в кресле – снова пришел ему черед волноваться.
– Спокойно, Костя, – сказал Петрашевский, положив ему руку плечо. – Будущий воспитатель белкового должен обладать железной выдержкой.
– Какова высота стены? – спросил Коновницын.
– Шестнадцать метров, – сказал Суровцев.
Тобор осторожно потрогал средний – самым чувствительным – щупальцем острый как штык алмазный шип. Такими шипами была обильно усеяна почва у подножия стены. Видимо, он вычислял степень риск в случае падения со стены…
Наконец белковый поднялся на задние щупальца, его тело вытянулось и напряглось, словно струна. Казалось, он влип в скальную стену, в которую не унимающийся ураган продолжал швырять пригоршни колючего песка.
Несколько осторожных, ювелирно точных движений – и Тобор оторвался от земли и двинулся вверх по стене.
Теперь главную опасность представлял для него ветер, направление и силу которого в каждый последующий миг предугадать было невозможно.
Это было в высшей степени опасное предприятие: Тобора могло необратимо погубить одно-единственное неверное движение. Для него, не защищенного обычным панцирем и полем, падение на алмазные шипы означало мгновенную смерть. Белковый, конечно, осознавал это, тем не менее он упорно продолжал пядь за пядью продвигаться вверх.
– А вы говорите – Тобор осторожничает, – бросил Петрашевский, обращаясь к Невзглядову.
– Но какова память! – восхищенно воскликнул на весь зал альпинист. – Он запомнил каждое движение, которое я хоть раз показал ему.
– Не память, батенька, а запоминающее устройство, – буркнул Аким Ксенофонтович, наблюдая замедленные движения щупалец Тобора.
«Похоже, меня поразила та же болезнь, что и Тобора, – подумал Суровцев, преодолевая подступающую дремоту. – Сонная одурь какая-то…»
В попытке сосредоточиться он на несколько секунд прикрыл глаза, представил себе осеннюю тайгу, широко раскинувшуюся там, за куполом сферозала. В памяти выплыли любимые строки:
Когда Суровцев открыл глаза, Тобор достиг верхушки стены. Зал облегченно вздохнул.
Теперь вопрос состоял в том, чтó Тобор станет делать дальше: будет ли столь же медленно соскальзывать со стены, теряя драгоценные секунды и зарабатывая штрафные очки, или же решится на прыжок.
Полоса острых шипов по другую сторону стены была построена с таким расчетом, что белковый мог перескочить через нее, лишь напрягши до предела все без исключения мышцы.
В чем-чем, а уж в прыжках своего воспитанника Суровцев был уверен. Этот вид перемещения в пространстве был отработан на учебных полигонах института, как говорится, на совесть.
…В том, что прыжки – вовсе не такая простая штука, как кажетея на первый взгляд, молодой специалист Иван Суровцев убедился довольно скоро. Выяснилось, что нет на свете хитрее такой вещи, как научить прыгать разумную белковую систему, которая слушаете тебя с первого раза. Нет, не просто прыгать – правильно прыгать. Ну, хорошо. А что же это значит – правильно прыгать?…
Весь опыт прыгающих земных существ пришлось пустить в ход. Весь – от тушканчика до кенгуру. В ИСС изучали строение волокон их мышц, угол прыжка, стартовую скорость, дальность полета – да мало ли что еще!
В те времена, когда Тобора учили прыгать, первое место на стеллажах институтских лабораторий занимали бесчисленные рулоны пленок. На километрах лент были запечатлены разнообразные существа, либо распластавшиеся в прыжке, либо готовящиеся к нему, либо уже приземлившиеся…
Суровцев, как и его коллеги, часто задумывался над утраченным секретом античных стадионов, тайной сверхдальнего прыжка, которой владели тогдашние легкоатлеты.
…Прилетев в первый раз в Грецию (потом-то он бывал здесь не раз, бесплодно пытаясь раскрыть мучившую не его одного тайну), Иван Суровцев долго стоял перед мраморной плитой, потемневшей от времени, Плита оливкового цвета как бы обуглилась по краям, мелкие трещины разбежались по ее поверхности, словно морщины на старушечьем лице.
Снова и снова перечитывал Иван надпись на плите, которая гласила, что достославный Фаилл во время óно прыгнул в длину ни много, ни мало на шестнадцать метров…
«Мы говорим о прогрессе в спорте, – подумал тогда Суровцев, тщательно переписывая в записную книжку надпись, выбитую на плите. – Но вот прошло несколько тысячелетий, и во второй половине двадцатого века (нашей, разумеется, эры!) во время Олимпиады в Мехико Р. Бимон пролетел примерно вдвое меньше. И что же? Его прыжок был объявлен фантастическим спортивным достижением – да так оно и было. Так о каком же прогрессе в спорте может идти речь?!»
Потом Иван долго бродил среди развалин, по территории древней Олимпии, которую Высший Совет Земли обьявил заповедной зоной.
Кое-что, в соответствии с древними документами, было реставрировано.
Вновь бурлил многоводный Алфей, долина которого и явилась колыбелью олимпийских игр эллинов. Вокруг громоздились горы и холмы, сглаженные временем.
Суровцев перешел по бревнышку через русло высохшего ручья и по еле приметной тропке поднялся на гору. Нещадно палило солнце, пахло полынью, мятой, по обе стороны тропинки самозабвенно стрекотали цикады. «Сколько же тысяч ног прошло по этой каменистой почве», – подумал Иван, вытирая лоб. Ему показалось, что здесь, на земле Эллады, явственнее, чем в любой другой точке Земли, ощущаешь преемственность поколений… Только, увы, не полную. Кое-что на этом поступательном пути теряется – и, быть может, безвозвратно.