Двое суток спустя я уже был дома. Мари готовила обед, я просматривал почту, накопившуюся за время моего отсутствия. Позвонивший снизу консьерж сообщил, что конверт, который я ждал на прошлой неделе, был доставлен и должен лежать у меня на столе.
Я поблагодарил и вопреки всему, что навоображал себе за минувшие два года, не бросился вскрывать этот конверт. За обедом я расспрашивал Мари о съемках, она меня — о том, что я намерен делать, потому что с ортопедическим воротником на шее особенно не разгуляешься. Она сказала, что в случае надобности побудет со мной.
— У меня запланирована небольшая презентация для корейского телевидения, но я могу ее отложить или вообще отменить. В том случае, конечно, если тебе нужно мое общество.
— Общество твое мне очень нужно, и приятно знать, что ты — рядом.
Улыбнувшись, она взялась за телефон, связалась со своим импресарио и попросила изменить график встреч. Я слышал, как она произнесла: «...нет, не надо говорить, что заболела, я человек суеверный, и каждый раз, как ссылаюсь на болезнь, оказываюсь в постели. Скажите, что я ухаживаю за любимым человеком».
Возникло множество срочных дел — надо было перенести интервью на более поздний срок, ответить на приглашения, послать свои визитные карточки в знак благодарности за телефонные звонки и присланные цветы. Надо было заниматься текстами, предисловиями, рекомендациями. Мари проводила целые дни с моим агентом, перекраивая график встреч. Каждый вечер мы ужинали дома, ведя наподобие обычных супругов беседы то интересные, то банальные. Во время одного из таких ужинов, после нескольких бокалов вина, она объявила, что я переменился.
— Кажется, что близость смерти вернула тебя к жизни.
— Это случается со всеми.
— И позволь тебе заметить, что ты ни разу не вспомнил про Эстер. Так уже бывало, когда ты закончил «Время раздирать и время сшивать», эта книга тогда оказала на тебя целебное воздействие — жаль, что ненадолго.
— Ты хочешь сказать, что несчастный случай мог вызвать такие же последствия?
Хотя мой голос звучал безо всякой агрессии, Мари предпочла сменить тему разговора и начала рассказывать, как страшно ей было лететь на вертолете из Монако в Канны. Вечер завершился в постели, и любовь, которой мы занимались — хоть и не без труда: мешал мой ортопедический воротник, — сблизила нас еще больше.
***
Через четыре дня исчез гигантский ворох бумаг на моем столе. Остался только большой белый конверт, на котором значились мое имя и номер квартиры. Мари хотела было вскрыть его, но я ответил — нет, это не к спеху.
Она ни о чем меня не спросила — может быть, мне прислали сведения о состоянии моих банковских счетов или не предназначенное для посторонних глаз письмо от влюбленной женщины. И я ничего не стал объяснять, а просто убрал конверт со стола и сунул между книг. Если постоянно смотреть на него, Заир может вернуться.
Моя любовь к Эстер не уменьшилась ни на йоту, но каждый день, проведенный в больнице, воскрешал в памяти что-то интересное — и не наши с ней разговоры, а те мгновения, когда мы были вместе и молчали. Я вспоминал ее глаза — глаза девочки, которую неожиданное приключение приводит в восторг, глаза женщины, гордящейся успехом своего мужа, глаза журналистки, увлеченной тем, что пишет, и — с определенного момента — глаза жены, которой показалось, что в моей жизни ей больше места нет. Этот печальный взгляд появился еще до того, как Эстер захотела быть военной корреспонденткой, — после каждого ее возвращения он веселел, но уже через несколько дней становился прежним.
Однажды зазвонил телефон.
— Это он, — сказала Мари, передавая мне трубку.
Я услышал голос Михаила: сначала он выразил мне сочувствие по поводу случившегося, потом спросил, доставлен ли конверт.
— Да, он здесь.
— И вы намереваетесь встретиться с ней?
Мари стояла рядом, и потому я ответил:
— Поговорим об этом при встрече.
— Поверьте, я не вымогаю, но вы обещали мне помочь.
— Я тоже выполняю свои обещания. Мы увидимся, как только я начну выходить.
Он оставляет мне номер своего мобильного телефона, я даю отбой и тут замечаю, что Мари — совсем не та, что несколько минут назад.
— Итак, все по-прежнему.
— Нет. Все иначе.
Я должен был бы выражаться яснее: сказать, что еще хочу видеть Эстер, что знаю, где она сейчас. Что придет время — и я сяду в поезд, в такси, на самолет, и окажусь рядом с ней. Но сказать это — значит потерять женщину, которая в эту минуту рядом со мной, которая все приемлет и делает все возможное, чтобы доказать, как я важен для нее.
Да, я веду себя трусливо. Мне стыдно перед самим собой, но такова жизнь, а я по-своему — а как именно, объяснить не в силах — люблю Мари.
Я молчу еще и потому, что всегда верил в знамения и, вспоминая те минуты, когда мы с Эстер просто сидели молча, знаю: будет мне голос или не будет, объяснят ли мне или нет, но час нашей встречи еще не настал. И больше, чем на тех разговорах, что вели мы с ней, должен я сосредоточиться на нашем молчании — только оно даст мне свободу, без которой не постичь мир, где все идет правильно, не уловить миг, в который все пошло не так.
Мари — здесь, она смотрит на меня. Можно ли вести себя бесчестно с человеком, сделавшим для меня все? Мне не по себе, но ведь невозможно рассказать все как есть. Если только... если только не найти способ выразить свои чувства не напрямую.
— Мари, представь — двое пожарных входят в лес, чтобы потушить небольшой пожар. Потом, сделав свое дело, они садятся на берегу реки. У одного лицо — все в саже, пепле и гари, а второй — чист, как херувим. Вопрос: кто из двоих вымоет лицо?
— Глупый вопрос: кто выпачкался, тот и моется.
— Ответ неверный: он поглядит на своего товарища и решит, что и сам выглядит так же. И наоборот: тот, кто чист, поглядит на своего товарища и скажет себе: я перепачкался, надо вымыться.
— К чему ты это?
— К тому, что, пока лежал в больнице, понял: в женщинах, которых я любил, я всегда искал самого себя. Я глядел в их чистые свежие лица и видел в них собственное отражение. А они видели пепел и сажу на моем лице и, как бы умны и уверены в себе ни были, тоже в конце концов начинали отражаться во мне и считать себя хуже, чем на самом деле. Пожалуйста, не допусти, чтобы это случилось с тобой.
«Как уже случилось с Эстер», — хотелось мне добавить. А понял я это, лишь когда припомнил, как изменилось выражение ее глаз. Я всегда впитывал их свет, их энергию — поглядев в них, я обретал силу, уверенность, я мог идти вперед. А она смотрела на меня и чувствовала себя некрасивой, ничтожной, ибо по прошествии лет моя карьера — карьера, которой она так способствовала, — оттеснила наши отношения на задний план.
И, прежде чем снова увидеть Эстер, я должен сделать так, чтобы мое лицо стало таким же чистым, как у нее. Прежде чем найти Эстер, мне предстоит найти самого себя.
Нить Ариадны
«Я рождаюсь в маленькой деревушке, расположенной в нескольких километрах от другой, чуть побольше, где есть школа и музей одного поэта, жившего здесь давным-давно. Моему отцу под семьдесят, матери — двадцать пять. Познакомились они недавно: он приехал из России продавать ковры, встретил ее и решил все ради нее бросить. Она годилась ему в дочери, а ведет себя скорее как мать — помогает ему уснуть, потому что он мучается бессонницей с 17 лет, с тех пор как воевал против немцев под Сталинградом, где шла одна из самых долгих и кровопролитных битв Второй мировой войны. Из всего трехтысячного полка, в котором он служит, выживают трое».
Забавно, что он говорит в настоящем времени, хотя следовало бы сказать: «Я родился...» Такое впечатление, что все происходит здесь и сейчас.
«Мой отец в Сталинграде: возвращаясь из разведки, он и его лучший друг попадают под огонь. Укрываются в яме, которую оставляет разорвавшийся снаряд, — она называется «воронка», и там проводят два дня, лежа в снегу и грязи. Нечего есть, нечем согреться. Из дома неподалеку доносится русская речь, они знают, что могли бы пробраться туда, но стрельба не стихает, запах крови пропитывает воздух, днем и ночью раненые зовут на помощь. Вдруг — тишина. Товарищ отца, решив, что немцы отошли, поднимается. Отец пытается удержать его за ноги, кричит: «Ложись!», но поздно — пуля разносит ему череп.
Проходит еще двое суток. Отец лежит рядом с убитым и повторяет как заведенный: «Ложись! Ложись!» Наконец его обнаруживают, приводят в дом. Еды нет — только патроны и курево. Они жуют табачные листья. Через неделю начинают есть мясо своих мертвых окоченевших товарищей. Под пулями к ним пробиваются свои, спасают их, перевязывают раненых. И снова на передовую — Сталинград не должен пасть, на карту поставлена судьба России. Четыре месяца яростных боев, людоедство, отмороженные руки и ноги — и вот немцы наконец сдаются. Для Гитлера и Третьего рейха это — начало конца. Мой отец пешком возвращается в родную деревню, находящуюся почти в тысяче километров от Сталинграда. Тут обнаруживается, что он не может спать: каждую ночь видит своего друга, которого мог бы спасти.
Через два года кончается война. Он получает медаль, но не может устроиться на работу. Участвует в разных торжествах, однако едва ли не голодает. Его называют героем Сталинградской битвы, но при этом он перебивается случайными мелкими заработками. Кто-то предлагает ему торговать коврами. Поскольку он страдает бессонницей, то всегда передвигается по ночам, знакомится с контрабандистами, входит к ним в доверие, и наконец у него заводятся деньги.
Коммунистические власти обвиняют его в связях с преступниками и, несмотря на то что он — герой войны, отправляют на десять лет в Сибирь как «врага народа». На свободу он выходит почти стариком, и ковры — это единственное, в чем он разбирается. Удается наладить прежние связи, он получает от кого-то несколько штук на продажу. Но в те трудные времена ковры никого не интересуют. Он решает перебраться на новое место куда-нибудь подальше, просит по дороге милостыню и наконец оказывается в Казахстане.
Он стар и одинок, но должен зарабатывать себе на пропитание. Днем он что-то мастерит по мелочам, ночью спит мало, постоянно просыпаясь с криком «Ложись!». Как ни странно, несмотря на все, через что ему пришлось пройти, несмотря на бессонницу, скудное питание, неудачи и постоянное курение, здоровье у него железное.
В маленькой деревушке он встречает девушку. Она живет с родителями и приводит его к ним в дом — традиции гостеприимства очень сильны в том краю. Укладывают его спать, но посреди ночи он всех будит своими «Ложись!». Девушка подходит к нему и с молитвой гладит его по голове. Впервые за многие десятилетия он спит спокойно.
Наутро девушка говорит, что с детства мечтала выйти замуж за очень пожилого человека и родить от него сына. Сколько-то лет она ждала, отказывала всем, кто к ней сватался, но родители ее пребывают в сильной тревоге: им не хочется, чтобы их дочь осталась старой девой и была отвергнута общиной.
Она спрашивает, возьмет ли он ее в жены. Он удивлен — девушка годится ему во внучки — и ничего не отвечает. После захода солнца, в маленькой столовой, где его устроили на ночлег, он снова просит, чтобы она погладила ему голову. И снова спит всю ночь спокойно и крепко.
На следующий день разговор о женитьбе повторяется — теперь уже в присутствии родителей, а те, похоже, согласны на все, лишь бы только их дочь нашла себе мужа и избавила тем самым семью от позора. По деревне прошел слух, что откуда-то издалека появился старик, а на самом деле он — богатый торговец коврами, который, устав жить в достатке и покое, отправился искать приключений. Люди взбудоражены, разговоры только о щедрых подарках и огромных банковских счетах, обсуждают, как это моей матери повезло найти человека, который наконец-то сможет увезти ее из этой богом забытой глуши. Мой отец слушает все эти разговоры в ошеломлении, но понимает, что он столько лет жил один, странствовал, мыкал горе, потерял всех родных — и вот может теперь получить дом и семью. Он соглашается и не опровергает небылицы насчет своего прошлого. Играют свадьбу по мусульманскому обряду. Через два месяца моя мать понимает, что ждет ребенка. Этот ребенок — я.
Я живу с отцом до семи лет: он перестал страдать от бессонницы, работал в поле, ходил на охоту, разговаривал с соседями о своих богатствах и глядел на мою мать так, словно встреча с ней была единственной удачей, выпавшей на его долю. Я считаю, что мой отец богат, но однажды вечером, сидя у очага, он, взяв с меня слово молчать, рассказывает мне о своем прошлом и о причинах, побудивших его жениться. Говорит, что ему недолго осталось, и оказывается прав: четыре месяца спустя он умирает на руках у жены и улыбается так, словно никаких трагедий в его жизни не было вовсе. Умирает счастливым».
***
Михаил рассказывает свою историю весенним вечером: на удивление холодно — но, наверно, все же не так, как было тогда в Сталинграде, где температура опускалась до минус тридцати пяти... Мы сидели среди парижских бродяг, гревшихся у самодельной жаровни. Я пришел сюда после повторного телефонного звонка — пришел, чтобы выполнить то, что обещал Михаилу. Пока разговаривали, он ничего не спрашивал меня об оставленном конверте, словно знал — или «голос» ему сообщил, — что я решил следовать знакам, не торопить события, и благодаря этому освободился из-под власти Заира.
Когда он назначил мне встречу в одном из самых опасных предместий Парижа, я испугался. В обычное время отговорился бы занятостью или постарался бы убедить его, что лучше нам посидеть в каком-нибудь баре, где в комфорте мы сможем обсудить насущные проблемы. Разумеется, я опасался, что у него начнется очередной припадок, но теперь, зная, как надлежит действовать в подобных обстоятельствах, предпочитал это возможности быть ограбленным. Тем более что я по-прежнему носил ортопедический воротник и был лишен всякой возможности защищаться.
Но Михаил проявил настойчивость — очень важно, чтобы я встретился с нищими, ибо они — часть его жизни и жизни Эстер. В больнице я наконец уразумел, что в моей жизни что-то идет не так и надо срочно что-то менять.
Что надо для этого сделать?
Ну, в числе прочего — отправиться в злачное место, встретиться с маргиналами. Например.
Он рассказывает греческий миф о том, как Тезей вошел в лабиринт, чтобы убить чудовище. Полюбившая героя Ариадна дала ему кончик нити, с помощью которой он должен был найти выход наружу. Сидя бок о бок с этими людьми, я вдруг понимаю, что уже очень давно не испытывал ничего подобного этому, а теперь вновь ощущаю вкус неведомого, дух авантюры. Как знать — быть может, путеводная нить ждет меня именно в тех местах, куда я бы не пришел ни за что на свете, не будь я убежден — чтобы изменить жизнь, мне предстоит совершить огромное, неимоверное усилие.
Михаил продолжал свой рассказ, а я видел, что нищие слушают его внимательно: видно, не обязательно самые удачные «встречи» должны проходить в тепле и уюте фешенебельного ресторана.
***
«Путь до той деревни, где есть школа, занимает у меня целый час. Разглядываю женщин, идущих за водой, бескрайнюю степь, русских солдат в длинных грузовиках, заснеженные вершины гор, прячущие, как мне сказали, огромную страну под названием Китай. В деревне — музей поэта, мечеть, школа и три-четыре улицы. В школе мы узнаем, что есть идеал: мы должны бороться за победу коммунизма, за то, чтобы все люди на земле были равны. Я не верю в эту несбыточную мечту, потому что даже в этом убогом месте существует неравенство: члены компартии стоят выше остальных и, время от времени уезжая в большой город Алма-Ату, привозят оттуда невиданные лакомства, красивую одежду, подарки своим детям.
Однажды, возвращаясь из школы, я ощущаю порыв сильного ветра, вижу огни вокруг и на несколько мгновений теряю сознание. Прихожу в себя: я сижу на земле, а передо мной парит в воздухе белокурая девочка в белом платье с синим кушаком. Она улыбается и, не произнеся ни слова, исчезает.
Опрометью вбежав домой, бросаюсь к матери, отрывая ее от того, чем она занята, и рассказываю об этом происшествии. Она пугается, просит меня никому больше не говорить об этом. Объясняет — хотя можно ли объяснить такие сложные вещи десятилетнему мальчугану? — что мне всего лишь привиделось, померещилось. Я стою на своем, твержу, что видел девочку и могу описать ее во всех подробностях. Добавляю, что вовсе не испугался, а прибежал домой, потому что хотел немедля сообщить матери о том, что со мной было.
На следующий день, возвращаясь из школы, я жду появления девочки, но ее нет. Нет и завтра, и послезавтра. Так проходит целая неделя, и я уже готов поверить в правоту матери: наверное, я незаметно для себя задремал и мне все это приснилось.
Но когда я рано утром иду в школу, девочка появляется вновь — окруженная белым сиянием, она парит в воздухе. Я не упал наземь, не увидел свет. Некоторое время мы глядим друг на друга, она улыбается мне, а я — ей. Спрашиваю, как ее зовут, но ответа не получаю. В школе спрашиваю товарищей: не случалось ли кому-нибудь видеть парящую в воздухе девочку? Все смеются.
С урока меня вызывают в кабинет директора. Он объясняет мне, что я, наверно, не в своем уме, раз у меня видения. Мир — это реальность, данная нам в ощущениях, а религию придумали, чтобы обманывать людей. «А как же мечеть?» Он отвечает, что ходят в мечеть только опутанные предрассудками невежественные старики, у которых нет сил вместе со всеми строить социализм. И грозит исключить меня из школы, если подобное повторится. В испуге я прошу ничего не сообщать матери. Он обещает — но лишь в том случае, если я скажу одноклассникам, что все выдумал.
Он выполняет свое обещание, а я — свое. Мои товарищи, хоть и не придают особенного значения всему этому, все же просят отвести их туда, где я повстречал девочку. Но с того самого дня целый месяц кряду она является мне.